Фестивальная ракета (история вторая)

Погожим летним днем 1973 года Михаил Трошин, сотрудник отдела научно-технической разведки советской резидентуры в Берлине, которая скромно именовалась Представительством КГБ в ГДР, пришел к берлинскому Алексу (площадь Александерплатц) и сел на скамейку против фонтана «Нептун» – великолепного произведения искусства, сверкавшего на солнце своими струями, струйками и каскадами. Мимо Трошина текла вся красота мира: то был день открытия Всемирного фестиваля молодежи, и страны Земли прислали в Берлин самых хорошеньких своих девушек. Это был подлинный парад образчиков национальной красоты. Сидя в тот день у фонтана, Михаил чуть не запамятовал, зачем он здесь. А целью его была встреча с агентом с Запада. Тот запаздывал, видимо, застрял в автомобильной пробке у КПП на границе между двумя Берлинами. Но вот, наконец, и он – высокий нескладный парень с лицом храброго портняжки и с расхлябинкой в движениях, несвойственной большинству немцев. Он походил на героя сказки многих европейских народов не только внешностью, но и бесшабашностью нрава, что дало Трошину повод присвоить ему при вербовке псевдоним «Шустер». Это слово, хоть и переводится как «сапожник», но созвучно русскому «шустрый». «Шустер» пер прямо на Трошина, не проверяясь и выражая всем своим видом радость по поводу предстоящей встречи. Идиот, подумал Михаил, вставая и поворачиваясь спиной к агенту, чтобы тот по дурости не заключил его в объятия. Держась в нескольких метрах друг от друга, они направились к сорокаэтажному небоскребу отеля «Штадт Берлин», вместе вошли в лифт и только на двадцать седьмом этаже, в номере, дали волю своим чувствам.

– Почему не следуешь инструкциям?! – напустился Трошин на агента.

– Ах, Михаэль, – оправдывался «Шустер», – сегодня фестиваль. Кому я нужен в такой день?

Он был отчасти прав, поэтому Трошин сменил гнев на милость:

– Ладно, садись, закусим, чем Бог послал, да заодно и поговорим.

– Закусывать некогда, – возразил агент. – У меня для тебя сюрприз, Михаэль. Я тебе ракету привез.

– Что?! Какую еще ракету?! Кто тебе ставил такое задание?!

– Это ПТУРС. Наиновейшая модель. Такого шанса нельзя было упускать.

– Где ракета?

– В моей машине, на заднем сиденье. Я закутал ее в плед.

– Как ты прошел пограничный контроль?

– Ну какой сегодня контроль? Там колонны машин по три километра. Пограничники едва успевают проверять паспорта. А таможенники вообще стоят, опустив руки. Ракету надо завтра до 8-00 вернуть на склад. Осталось восемнадцать часов. Бен просит за нее пятнадцать тысяч.

– Кто такой Бен? Ты мне раньше о нем не рассказывал.

– Это мой новый американский друг. Негр. Черный, как вакса. Если мы не отдадим ему ракету в срок, то у него будут крупные неприятности. Мне добираться до места с учетом границ и пробок шесть часов…

Еще год назад Герхард Штайнбеккер даже в состоянии глубочайшего опьянения не мог вообразить, что станет агентом советской разведки. Он работал барменом в казино на американском военном объекте и был предоволен своим положением на социальной лестнице, хотя американцев в общем-то недолюбливал за их пренебрежительное отношение ко всем неамериканцам, нахальство и хвастливость. Тем не менее водил дружбу с янки, потому что у тех было много денег и дармовой жратвы. Они приходили к нему домой всегда со своими бутылками и закусками. То ли их привлекала его смазливенькая жена Ютта, то ли возможность расслабиться в домашней обстановке. В последний из дней рождения Ютты они напились до белых слонов втроем с сержантом Юджином Брэдли. Наутро, продрав глаза, Герхард увидел отвратительную картину: его жена, сладко посапывая, спала в объятиях сержанта. Оба были абсолютно голые. Он пинками ног молча растолкал их.

– Прости, Герхард, – говорил Юджин, одеваясь, – но она меня буквально изнасиловала. Я звал тебя на помощь, но ты был мертвецки пьян. Я не мог с ней совладать. Погляди-ка, что она натворила!

Тут сержант указал на искусанные мелкими зубками плечи и грудь.

– Проваливай!!! – заорал «Шустер».

Оставшись наедине с женой, он как рачительный хозяин не стал портить очаровательный Юттин фасад, а сел на стул, положил Ютту животом вниз на свои колени, поднял с пола изящную туфельку и, держа ее за каблук, крепко, с оттяжечкой врезал неверной супруге подошвой по мягкому месту. Она заорала и завизжала, но он врезал еще и еще. У него и в мыслях не было разводиться с ней. Он любил ее. Простые парни по-простому разбираются со своими женами.

Однако с тех пор «Шустер» затаил зло на янки. Навязчивая идея нагадить им не оставляла его. Посетив однажды дядю в ГДР, он поделился с ним своими мыслями. Дядя был на оперативном контакте у Трошина. Он и свел Михаила с будущим агентом. Завербовался «Шустер» легко и с желанием. Трошин обрадовался неожиданной удаче, но радость через пару месяцев сменилась тревогой и даже страхом. «Шустер» оказался практически неуправляемым. Он не слушался оперработника и творил все, что ему на ум взбредет. Как-то он привез на встречу личные документы американского офицера, которые выкрал из кармана плаща на вешалке в своем казино. Трошин терпеливо растолковал всю нелепость его поступка и объяснил, какой опасности он себя подвергал. «Шустер» кивал головой и заверял, что больше такое не повторится. Ему было поставлено несложное проверочно-тренировочное задание съездить во Франкфурт-на-Майне и изучить оперативную обстановку в окружении одного из американских объектов. Это было общежитие, в котором обитали холостые сотрудники франкфуртского филиала ЦРУ. Он должен был также запомнить несколько номеров автомашин, парковавшихся у этого здания и посмотреть, какой там режим охраны. Поболтавшись вокруг общежития, «Шустер» убедился в том, что оно вообще не охраняется, если не считать единственного солдата, сидевшего в вестибюле. За его спиной висел ящик с ячейками для входящей корреспонденции. Дождавшись, пока все сотрудники уедут на службу, а солдат выйдет на улицу поболтать с дружками, агент вошел в вестибюль, выгреб из ящика все письма, сунул их за пазуху и был таков. Неожиданному подарку очень обрадовался отдел внешней контрразведки. Еще бы! Получить десятки адресов сотрудников ЦРУ в Штатах и узнать их семейные тайны – такое случается не каждый день. Трошин же пребывал в шоке. Он накричал на «Шустера» попугал его отнюдь не уютной западногерманской тюрьмой и пригрозил прекращением сотрудничества. Агент божился, что впредь будет паинькой. И вот теперь эта ракета!..

Начальник Трошина полковник Пригарин отнесся к выходке «Шустера» спокойно.

– Эка невидаль, – сказал он, рассматривая маркировку ПТУРСа. – У меня в гамбургском порту «Леопард» стоит под мусором. Не знаю, как его незаметно погрузить на наш корабль. Когда ж я все-таки доставлю танк в Ленинград, мой московский куратор получит орден Боевого Красного Знамени, а я – благодарность… Однако ракета действительно новехонькая. Пиши срочную шифровку в Центр. Проси санкцию на пятнадцать тысяч баксов, а я поговорю по ВЧ кое с кем, чтобы тебе сделали в Москве зеленую улицу. Полетишь через полтора часа немецким спецрейсом. Скажи командиру охранного полка, чтобы его солдаты сколотили подходящий ящик.

Пригарин не врал насчет «Леопарда». Холодная война была в разгаре, и бывшие союзники крали друг у друга все, что плохо лежало или стояло.

В 16–30 Трошин взмыл в небо на личном самолете лидера гэдээровских коммунистов. Ящик с ПТУРСом стоял рядом. Кроме Михаила, в салоне не было никого. Этот самолет гоняли пару раз в неделю порожняком в Москву и обратно, чтобы экипаж не забыл дороги в столицу великого восточного друга.

От Берлина до Москвы два часа лета. Из Внукова Трошина на машине с мигалками за сорок минут домчали на другой конец города в Тушино, где в конструкторском бюро какого-то почтового ящика его уже ждали люди в белых халатах. Ракету бережно положили на стол, а Михаилу предложили удалиться. Он взглянул на часы. Было около половины восьмого вечера. Пока все шло по графику. Когда один из белых халатов вышел покурить, Трошин спросил, почему его попросили выйти.

– А чтоб не мешал.

– Там есть что-нибудь интересное?

– Конечно. Топливо, судя по цвету и структуре, содержит новые компоненты. Очевидно, у этого топлива более высокий импульс горения. Интерес представляют также система наведения ну и еще кое-какие мелочи. Впрочем, мы идем примерно тем же путем, что и противник, и нам было важно узнать сегодня, что путь наш правильный.

В половине девятого Михаил занервничал и постучал в дверь, за которой происходили демонтаж и сборка снаряда.

– Знаете, – сказали ему, – мы сломали одну небольшую деталь. Сейчас в мастерской при КБ изготавливают точно такую же.

– Из нашего материала?

– Обижаете. Из американского. В Греции все есть.

– На последний рейс аэрофлота я уже опоздал. Боюсь, что опоздаю и на последний рейс Интерфлюга.

– Не бойтесь, потому что, скорее всего, так оно и случится.

– Вы с ума сошли! Ракета должна быть в Берлине не позднее двух часов ночи.

– Не стоит так волноваться. Что-нибудь придумаем.

В 21–30 улетел в Берлин последний борт «Интерфлюга». В эту самую минуту Трошина попросили пройти к машине, ожидавшей у входа в КБ. Ракета уже лежала на заднем сиденье, завернутая в плед «Шустера».

– Мы не стали упаковывать ее, – объяснили Михаилу. – Знаем, что вам дорога каждая минута.

Дальше все шло, как в хорошо смонтированном боевике: автомобиль, выписывающий сумасшедшие виражи между мрачными корпусами гигантского предприятия, погруженного в сон, трава, полегшая от ветра, поднятого винтами вертолета, какие-то люди в комбинезонах, длинная узкая взлетно-посадочная полоса, врезанная в лесной массив, и ровный гул военного транспортника, уносящего Трошина на Запад.

Пригарин встретил его у трапа самолета и отвез на своем «Опеле» в Берлин. В одном из темных переулков они перегрузили ПТУРС в машину «Шустера». В это время часы на башне городской ратуши пробили половину второго.

– У тебя есть еще полчаса, – сказал шеф. – Прощайся с ним, а я подожду за углом.

Трошин протянул «Шустеру» блокнот и ручку.

– Зажги свет в салоне, – попросил он. – А теперь пиши: «Я, такой-то, получил от советской разведки пятнадцать тысяч долларов для вручения военнослужащему армии США…» Как его зовут, твоего негра?

– Бенджамин Франклин Китс. Его назвали так в честь какого-то их президента или ученого. Не знаю точно.

– Хорош Франклин, нечего сказать! Пиши дальше: «Бенджамину Франклину Китсу за передачу советской разведке образца новой военной техники». Распишись и число поставить не забудь… Пересчитай деньги.

– Я тебе верю, Михаэль.

– Деньги пополам поделите?

– Не думаю, что он отдаст мне половину, но на пять тысяч рассчитываю.

– Сукин ты сын. А я-то думал, что ты работаешь на нас из неприязни к янки.

– Неприязнь неприязнью, а денежки денежками.

– Передай своему черному приятелю, что я желаю ему мягкого электрического стула. А тебе вот что скажу: убирайся к чертовой матери и чтоб глаза мои больше никогда тебя не видели. Я сегодня из-за тебя постарел на десять лет и не хочу, чтобы в случае твоего провала, а ты непременно провалишься, все газеты мира писали бы обо мне как о последнем придурке.

– Не надо истерик, Михаэль. Я понимаю, что у тебя был трудный день, но это не повод для разрыва наших отношений. Я приеду на Рождество. Какое будет следующее задание?

– Никакого! Один хрен, ты все сделаешь по-своему.

Трошин выругался, выскочил из машины, громко хлопнул дверцей и пошел прочь.

Добравшись до своей берлинской квартиры, он выпил стакан водки и ничком плюхнулся на кровать. Однако спасительный сон не шел к нему. Он поднялся и выпил еще. Потом распахнул окно и выглянул наружу. Все берлинское небо было расцвечено чудесными сполохами фестивального фейерверка. Ракеты, рассыпаясь на тысячи огней, медленно опадали и гасли в лучах занимающейся утренней зари.

Через пару месяцев к очередной праздничной дате Пригарин получил за операцию «Ракета» орден Красной Звезды. Трошину была объявлена благодарность.

К рассказанному могу лишь добавить, что мой друг Миша Трошин не умер тогда от инфаркта. Видимо, его спасла большая доза водки. Только вот голова у него за одни сутки сделалась из темно-русой не то, чтобы седой, а какой-то сивой.

Но ведь были у разведки и блистательные победы. Были! Еще какие! Однако большинство из них до сих пор за семью печатями секретности, ибо победы эти добыты трудом многих ныне живущих и, несмотря ни на что, не расшифрованных перед иностранными спецслужбами людей. Практика показывает, что тайны разведки перестают быть тайнами где-то по истечении полувекового срока давности. Но и такое бывает далеко не во всех случаях. Существуют тайны «вечные». Они станут доступными историкам дальних грядущих эпох или же навсегда канут в Лету. Впрочем, некоторые успехи нашей и дружественных разведок все-таки стали достоянием гласности. Вспомним хотя бы историю с привлечением к сотрудничеству с нами шефа Ведомства по охране конституции ФРГ (БФФ) доктора Йона, который сдал нам всю агентуру западногерманской контрразведки. Через тридцать лет то же самое проделал начальник контрразведывательного управления БФФ Тидге, который не только сдал агентуру контрразведки, но еще и кое-что от разведки прихватил. Начальник разведки ФРГ был его приятелем. Блестящим успехом разведки ГДР можно считать внедрение в ближайшее окружение канцлера ФРГ офицера МГБ Гюнтера Гийома, ставшего не только личным секретарем, но и интимным другом Вилли Брандта.

Кстати, о Гийоме. Меня познакомили с ним в 80-е годы на одном из приемов в МГБ ГДР. Правда, знакомство наше было шапочным. Даже поговорить толком не удалось. Гийом к тому времени уже давно вернулся в ГДР после отсидки в западногерманской тюрьме, носил звание полковника, а также бороду, которую отпустил, чтобы его не узнавали на улицах и не докучали просьбами об автографах. В свое время он прославился на весь мир фразой, которую сказал сотрудникам контрразведки ФРГ, когда те пришли арестовывать его: «Не бейте меня: я капитан Народной армии ГДР!» Это означало: я не шпион, а разведчик и честно выполнял свой долг. В 70-е годы в Германии рассказывали анекдот, навеянный делом Гийома. Играют две сборные по футболу – ФРГ и ГДР. Игра близится к концу. Судья готов зафиксировать ничейный результат, однако в последнюю минуту капитан сборной ФРГ забивает гол в свои ворота. Команда бросается бить его, но он поднимает руку и говорит: «Не бейте меня: я капитан Народной армии ГДР!»

Впрочем, зря я расхвастался, Противник ведь тоже не сидел сложа руки. Он учился у нас и во многом нас превзошел. Противник смело пошел на вербовку деятелей разложившейся государственно-партийной верхушки нашей страны. Двадцать шесть агентов влияния Эймса – это не миф. В последний год моей службы в КГБ (1990) американские и израильские дипломаты-разведчики ходили в российский Дом Советов, как к себе домой. Читатель может поинтересоваться: а почему это ты, Ростовцев, считаешь причастными к развалу СССР израильтян? Уж не являешься ли ты антисемитом? Да упаси Господь! Я просто хочу спросить у всех: что забыла в нашей гигантской державе страна с населением в пять миллионов человек, равная половине Московской области, на чьи деньги содержится ее непомерно раздутая разведка, уступающая по мощи только американской, и какие цели она преследует? Ответ напрашивается сам собой: ЦРУ и Моссад – это практически одно целое с одной задачей – установить господство финансово-промышленной олигархии Запада над планетой Земля. ЦРУ нуждается в Моссаде, поскольку Моссад располагает ценнейшей агентурой в еврейской диаспоре любой страны мира. Моссад нуждается в ЦРУ, поскольку ЦРУ – это бездонный денежный мешок.

Тогда, в последние месяцы Советской власти, Седьмое управление КГБ регулярно фиксировало встречи сотрудников американских и израильских спецслужб с высокопоставленными функционерами союзного и российского уровней. О чем они договаривались, одному черту известно, но результат налицо: Российская империя, просуществовавшая триста лет, исчезла с карты мира. Тут спецслужбы Запада явно перестарались. Вселенная не может покоиться на одном стояке, воздвигнутом финансово-промышленной элитой стран золотого миллиарда. Она уже шатается. Великие потрясения ждут нашу старушку Землю в ближайшем будущем.

Считаю, однако, нескромным брать на себя роль пророка тем паче, что меня об этом никто не просил и на пророчества мои человечеству глубоко наплевать точно так же, как было ему наплевать во все времена на любые пророчества независимо от того, кто выступал в роли провидца.

Давайте вернемся лучше в Германию последней трети минувшего века. Читатель может с полным основанием спросить: ну а ты, Ростовцев, неужто никогда не проваливался? Нет, не проваливался, хотя однажды был чрезвычайно близок к этому. Меня спасла чистая случайность. Как-то я установил оперативный контакт с очень перспективным молодым человеком, гражданином одной из западноевропейских стран. Парень, по данным наших источников, придерживался левых взглядов, и в последующем я планировал завербовать его на идейной основе. Он получил от меня несложное проверочное поручение и отбыл на родину. Мы простились очень тепло, условились встретиться через пару месяцев во время его очередного приезда в ГДР. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что, вернувшись домой, он немедленно явился в контрразведку и доложил о контакте со мной. На мое счастье в контрразведке его страны сидел агент каких-то наших тогдашних друзей. Может, болгарских, может, венгерских, может, еще каких. Не будь там этого человека, я бы крепко подзалетел. В дальнейшем мы работали с этим парнем уже как с подставой. Ну и повезло же тебе, Ростовцев, скажет читатель.

А ведь были такие, которым катастрофически не повезло из-за дурацкой случайности. Послал однажды мой приятель своего связника в одну из европейских стран для восстановления связи с ценным источником. Пришел наш человек на квартиру агента. Тот сам открыл дверь. Связник сразу узнал его по фотографии. Сказал пароль, а у агента челюсть отвалилась. Отзыва не последовало. Более того, агент попытался схватить нашего посланца за шиворот, задержать его. Еле связник унес ноги. Позже выяснилось, что дверь в квартиру ему открыл не агент, а его родной брат, похожий на нашего источника, как близнец, да еще и служивший в полиции.

Вопреки данному мною зароку, я то и дело срываюсь и начинаю писать о работе. А как же о ней не писать, когда разведчик думает о работе день и ночь? Тут и пришла пора поговорить о втором «А», таящем в себе беду для опера разведки, – об автомобиле. Всем известно, что автомобиль есть транспортное средство повышенной опасности и управлять им должен человек спокойный, уравновешенный, осторожный. А откуда взяться уравновешенности, если ты только что узнал, что твой агент, явившийся с Запада, потерял паспорт, а может, и не потерял вовсе? Может, этот паспорт спер у него сотрудник наружки, притопавший за ним в Восточный Берлин из Западного? Откуда взяться осторожности, если до встречи осталось сорок минут, а между тобой и местом встречи около ста километров. Тут я беру экстремальные ситуации. А вообще-то опер, если он едет на встречу с агентом, то обязательно думает о том, как проведет эту встречу и не случится ли каких-либо накладок. Если же он возвращается на службу после встречи, то его голова занята мыслями о состоявшейся встрече и опять же об агенте, которому предстоит еще добраться до дома. Самое же страшное – это когда агент не явился на встречу. Тут уж в воображении бедного опера разыгрываются самые буйные фантазии на темы провалов, арестов, дипломатических скандалов и т. п. По всему по этому машина, управляемая опером разведки, представляет собой транспортное средство повышенной опасности вдвойне и такую машину следует объезжать с осторожностью и с соблюдением очень солидной дистанции.

Однажды весной 1969 года, выглянув из окна своего офиса в Галле, я увидел странную и зловещую процессию: впереди ехал грузовик с длинным прицепом, а в прицепе стоял сильно покореженный «Мерседес». Далее следовала машина скорой помощи. Замыкал процессию полицейский «Вартбург». Все это остановилось под нашими окнами. Из неотложки полицейские и санитары вывели двух обмотанных бинтами людей. Их невозможно было узнать. Немецкие медики потрудились на славу. Люди эти оказались сотрудниками одного из линейных отделов Представительства. Ехали они в Эрфурт по важному делу, а в салоне машины затеяли оживленную дискуссию на производственные темы. Во время таких дискуссий обычно и происходит превышение скорости. Машина не вписалась в поворот на гололеде и полетела с автобана в лес. Там она несколько раз опрокинулась вверх колесами и, наконец, остановилась. Ребят спасли ремни безопасности и прочный кузов прекрасного автомобиля «Мерседес». Поскольку авария произошла на территории нашего округа, то потерпевшие и попросили доставить их к нам. Сломанные ребра и ключицы причиняли им невыносимые страдания, но вовсе не это они сочли главной своей бедой в тот день. Больше всего прочего их волновала огромная сумма ущерба, нанесенного «Мерседесу». Эту сумму им надлежало выложить из своих карманов. Собственно, оплатить весь ущерб должен был сотрудник, сидевший в момент аварии за рулем, но его товарищ по несчастью заявил, что берет половину расходов на себя. И все равно выходило так, что в оставшиеся месяцы командировки им пришлось бы тратить всю получку на восстановление разбитой машины. Полицейский протокол был уже оформлен, но ни один его экземпляр еще не ушел по назначению. Я срочно пригласил в наш офис начальника городской автоинспекции, который был большим нашим другом и не раз забывал у нас по пьянке свою белую фуражку. Мы в два счета состряпали новый протокол, из которого явствовало, что виноват не водитель, а ремонтно-восстановительная дорожная служба, не обеспечившая поддержания автобана в должном состоянии на том участке, где случилась авария. Читатель скажет: да ты, Ростовцев, такой же мошенник и грешник, как и кое-кто из твоих начальников. Да, я мошенник и грешник, но никогда не грешил ради собственной выгоды. А если грешил из сострадания к ближнему, то половина грехов – с меня долой.

Бывали и другие жуткие аварии. Игорь Соловьев из Лейпцига задумался как-то в пути и попал под колеса огромного рефрижератора. Его снесло с высокой крутой насыпи. Пока машина катилась кувырком под откос, Игоря выбросило в поле. Его спасло то, что он не был пристегнут. Через несколько секунд взорвался бензобак и автомобиль загорался. Игорь поднялся с земли, собрал разбросанные вокруг секретные документы, сложил их в кейс, выбрался на автобан и попросил полицейского доставить его в ближайший райотдел МГБ. Оттуда позвонил на работу и только после этого потерял сознание. Вот что такое шок!

А Коля Микешин из Геры сорвался в пропасть где-то в горах Тюрингии и вместе с машиной застрял в кроне гигантского дерева, которое вросло между скал в стену обрыва. Пришлось доставать его оттуда подъемным краном.

Подобных историй я помню десятки, а может, и более того. К сказанному необходимо добавить, что опер разведки чрезвычайно живуч. За те двадцать два года, что я знаю ГДР, аварий были сотни, но ни одной со смертельным исходом.

Сам я по счастливому стечению обстоятельств аварий не совершал, хотя проехал по хорошим, не очень хорошим и плохим дорогам ГДР около восьмидесяти тысяч километров, то есть дважды обмотал земной шар по экватору. Были, конечно, и у меня катастрофические ситуации во время езды на автомобиле, но я из них каким-то образом всякий раз выпутывался.

Выехал я однажды из Галле в Берлин, имея в салоне молоденькую спутницу. Это была невеста агента, который прилетел на встречу с нами из одной европейской державы и был поселен сотрудником Представительства в каком-то восточноберлинском отеле. Мы пообещали агенту, что невеста будет доставлена на свидание в обусловленный срок в целости и сохранности. На дворе стояла ранняя весна. Сначала все шло нормально. Потом начался дождь и резко похолодало. Автобан превратился в зеркало. Радио ГДР призвало водителей не выезжать за пределы населенных пунктов. Автобан опустел. Практически я остался один на всей дороге. Меня понесло, как сукиного сына. Девчонка, сидевшая рядом, повизгивала от восторга, восхищаясь тем, как я владею машиной. На самом деле машина владела мной. Она творила все, что хотела. Я перешел на третью скорость, потом на вторую. До Берлина вместо двух с половиной часов добирался часов шесть, за что получил втык от руководства. Однако остался-таки жить и девчонку довез. Через пару лет девчонка та стала нашим верным агентом.

Неоднократно мне угрожало на дороге столкновение с посторонним предметом. Один раз это была немецкая бабулька-велосипедистка, неожиданно вынырнувшая из леса на полотно автобана. До сих пор не могу забыть, какие чудесные белые грибы были уложены горкой в лукошко, притороченное к багажнику ее велосипеда. В другой раз дикий кабан выскочил из чащобы и перебежал дорогу, едва не коснувшись тушей переднего бампера автомобиля. В третий раз во время ночной бури с грозой и ливнем в горах Гарца перед машиной рухнуло дерево. Во всех этих случаях я каким-то непостижимым образом успевал предотвратить беду. Подобных историй любой бывалый опер может рассказать вагон и маленькую тележку в придачу.

Но вот пришло время поговорить о третьем «А» – алкоголе. Была у нас в Карловке (так разведчики называли пригород Берлина Карлсхорст, где дислоцировалось Представительство) небольшая гостиница. В ней останавливались в основном сотрудники разведгрупп, посещавшие по делам столицу. Там жили также командированные из Москвы и вновь прибывшие офицеры с семьями, которые ожидали назначения в тот или иной окружной центр. Главной достопримечательностью гостиницы считался ее буфет. Это был, скорее, даже и не буфет, а небольшой ресторан, поскольку там подавались не только холодные закуски, но и горячие сардельки, и яичница с колбасой, да еще кое-что. Ну а выбор напитков был, надо сказать, богатейший. Руководство правильно рассудило: будет лучше, если сотрудники станут пить не в немецких кабаках, а в своих собственных. Я пишу не «в своем собственном», а в «своих собственных», потому что еще один подобный буфет открыли в главном корпусе Представительства. В нем снимали стрессы после работы преимущественно сотрудники линейных отделов.

Я плохо помню обслуживающий персонал представительского буфета, а обслугу буфета в гостинице запомнил на всю жизнь. Там правила бал Тамара, симпатичная разбитная, веселая, свойская женщина, создававшая в своем заведении атмосферу семейного уюта и раскованности. Я ее увидел впервые где-то в начале семидесятых, когда приехал в ГДР во второй раз. Заказал пару сарделек, соленый огурец, граммов сто сыру, полстакана водки и бутылку пива. Тамара застыла в горестном изумлении, глядя на меня с жалостливой укоризной. Так смотрят на больного человека, совершившего грубую бестактность.

– Что же ты за мужик, – молвила она наконец, – если не можешь выпить бутылку водки?

Мне стало стыдно, и я взял предложенную мне бутылку «Столичной».

По вечерам в буфете стоял хмельной гул. Там говорили и делали много глупостей. Били посуду, опрокидывали кадку с пальмой и объяснялись в любви Тамаре. Руками ее, однако, никто никогда не трогал. Это было табу. Однажды Тамару пригласили то ли в партком, то ли в группу кадров Представительства и попросили назвать наиболее частых и куражистых ее клиентов. Она плакала, но никого не заложила. С той поры отношение к ней достигло степени обожествления.

После ужина в буфете оперработник приходил в себя только на следующий день, отведав в столовой горячей пищи. Помню один из моих друзей, отметившись у Тамары и переночевав в гостинице, зашел к нашему оперативному фотографу, чтобы сняться на новый партбилет. Фотограф подозрительно взглянул на лицо опера, понюхал воздух, несколько раз шмыгнув носом, и заметил хмуро, что мысль о необходимости чистки партии напрашивается сама собой.

Для чего я все это рассказываю? Отнюдь не для того, чтобы лишний раз позубоскалить. Я хотел бы коснуться одного очень серьезного вопроса – вопроса о необходимости создания службы психической реабилитации оперработника разведки. Такая служба нужна для того, чтобы опер лечился от нервных перегрузок не в кабаке, а у опытного психиатра. Назовите этого психиатра как хотите: психотерапевтом, психоаналитиком, психоневрологом или еще как-нибудь, но этот человек должен стать оперу ближе родного брата. Хорошо было бы, если бы такой врач прошел курс оперативной подготовки по небольшой, но компактной, насыщенной программе. Иначе он не поймет своего пациента.

У немецких друзей уже в 70-е годы служба психической реабилитации была хорошо поставлена. Немецкий опер в назначенный час откладывал в сторону свои дела и громко заявлял о том, что он идет к своему психиатру. Никому из немцев при этом не приходила в голову мысль, что их коллега сошел с ума. У нас в Центральном аппарате разведки в тот же период появились два психиатра, которых упрятали в самый отдаленный и укромный закуток поликлиники. К ним ходили украдкой, как ходят к венерологу. И даже самым близким друзьям не признавались в том, что обращаются за консультациями к психиатру. Боялись прослыть чокнутыми. Между тем заболевания из серии психоневрозов, относящиеся к числу профессиональных недугов сотрудников разведки, подлежат лечению именно у психиатров, а терапевты должны им помогать в этом, ибо почти по всем симптомам такие заболевания походят на сердечно-сосудистые. На практике же наши терапевты мешают лечению диэнцефального синдрома адренало-симпатического типа (вегетодистонии), отбирая у психиатров их больных. По крайней мере, такие эксцессы нередко происходили в нашей поликлинике. Я сам дистоник. Когда решался вопрос, ехать или не ехать мне в третью командировку (терапевт был против), психиатр научил меня, как обмануть терапевта, и дал лекарство, блокирующее вегетативную нервную систему на два часа. Кардиограмма получилась идеальной, и терапевт только руками развел. Если бы сердце было никудышным, то блокатор не помог бы. Через три года, уже в Берлине, наш врач-терапевт отправил меня в госпиталь с диагнозом: «Инфаркт». В истории болезни так и записали: «Инфаркт миокарда. Жалоб нет». Потребовалось вмешательство профессора, который, ознакомившись с моей кардиограммой и осмотрев меня, велел мне одеваться и идти домой. В Представительстве работали три врача: терапевт, дантист и педиатр. Психиатра не было. Не было даже невропатолога. Вот поэтому опер и заливал свои душевные травмы водкой. Иногда вследствие передозировки этого «препарата» с ним приключалось что-то вроде белой горячки. Тогда он бегал темной ночью в одних подштанниках по Карловке и просил спасения от коров, которые якобы залезли через балконную дверь в его квартиру на пятом этаже, а теперь хотят его забодать. В другом случае он, стоя в лоджии, вышвыривал на тротуар фарфор и хрусталь, громогласно заявляя при этом, что приехал в Германию не деньгу зашибать, а служить Отечеству. Такого опера, как правило, водворяли в обычную психушку, а вылечив, откомандировывали на родину с последующим увольнением из органов. А ведь всего этого можно было бы избежать, проведя соответствующую профилактическую работу и не силами парткома и группы кадров, а силами медиков. Я вообще полагаю, что врач-психиатр должен присутствовать в каждой крупной резидентуре. Глубоко уверен, что без работы он там не останется.

До сих пор я вел разговор об употреблении алкоголя разведчиками без служебной необходимости. Теперь хочу рассказать о том, как много его выпивалось по служебной необходимости. Пришел ты к немцу в кабинет – он тебе кофе с коньяком, пришел он к тебе – ты ему пару рюмок русской водки с соленой соломкой. А дней рождения было сколько! И у нас, и у них. А праздников! Тоже и у нас, и у них. А еще опер каждый день проводил встречи с агентурой. Если на конспиративной квартире, то пили мало, а если в гаштете, то побольше. Практически от опера почти всегда немного попахивало. Дяди с недостаточно устойчивой нервной системой такого жизненного темпа не выдерживали. Работал у нас в одном из округов с виду крепкий сибирский парень Володя Беспамятный. Так он после встречи с каким-то из своих агентов пришел на вокзал, чтобы уехать на поезде в окружной центр, и упал в траншею, где ходят поезда, прямо на рельсы. Его спасли бдительные немецкие пролетарии-железнодорожники. Земляк Володи Женя Соломин, возвращаясь со встречи, где принял несколько доппельтов (доппельт – двойная порция водки или коньяка, равная сорока граммам), взял к себе в машину приглянувшуюся ему немецкую девушку, что было строжайше запрещено, и стал объясняться ей в любви при помощи рук, хотя прилично знал немецкий язык. В результате неуправляемый автомобиль врезался по касательной в каменную ограду. Использование автомашины в сочетании с алкоголем нередко приводило к печальным последствиям. Правда, никогда ни один из наших оперов не совершил наезда на гражданина дружественной страны. А на деревья и столбы часто наезжали.

Лично я, когда получил немецкие водительские права, дал страшную клятву никогда не садиться за руль в нетрезвом состоянии. Зарок этот нарушал дважды. Один раз боялся опоздать на выступление звезд мирового фигурного катания в новом галльском Ледовом дворце. В другой раз заметил, что мой друг, который должен был вести машину после деловой встречи, гораздо пьяней меня. Пришлось отобрать у него ключи и сесть за руль самому.

Ох, уж эти мне доппелъты! Помню, как только что прибывший из Союза кадровик пытал опера, разгрохавшего машину по пьяной лавочке.

– Сколько ты выпил?

– Сто шестьдесят граммов.

– Почему не сто пятьдесят и не двести?

– Сто шестьдесят, – продолжал настаивать несчастный опер.

Кадровик по незнанию обычаев страны никак не мог понять, что речь идет о четырех двойных порциях.

Конечно, бывают в оперативной практике такие ситуации, когда не пить просто нельзя. Однажды мне пришлось проводить вербовочную беседу с иностранцем на выезде, километрах в ста пятидесяти от Галле. Я знал, что придется выпивать, поэтому попросил у начальника машину с немецким шофером. Объект вербовки оказался крепким орешком, и беседа с ним была нелегкой, тем паче, что он вздумал проверять меня на прочность. Мы выпили по четырнадцать доппельтов вперемешку с пивом. Закусывали сардельками, потому что встреча протекала в занюханном кабачке на окраине небольшого города, и другой закуски там не было. Четырнадцать доппельтов – это пятьсот шестьдесят граммов. Весь разговор мы вели, что называется, на вздернутых нервах. На то были причины. Когда же сделка состоялась, то обнаружилось, что и я, и он трезвы, как стеклышко. Мы любезно простились, я пошел к машине, рухнул на заднее сиденье и моментально вырубился. Когда шофер приехал в Галле, ему с превеликим трудом удалось растолкать меня и довести до квартиры.

Сколько водки, коньяка и пива выпили сотрудники Представительства за сорок с лишним лет его существования? Это я знаю совершенно точно: море. Какое море? Не очень большое, но не такое уж и маленькое. Поменьше Черного, но побольше Азовского.

В. В. Путин в книге-интервью «От первого лица» говорит, что в период службы в Представительстве одного только пива выпивал около четырех литров в неделю. Это значит – двести литров в год, а за время всей командировки – более восьмисот литров, что в одиннадцать раз превышает вес самого президента.

Нельзя обойти вниманием вопроса о том, как в советской разведке вообще и в Представительстве в частности оценивался труд опера. Сказать, что опера чаще лупили, чем поощряли, – это значит, далеко не все сказать. Сказать, что государственные награды навешивались преимущественно на руководящие груди, а от опера отделывались благодарностями разного уровня, – это тоже не все.

Мне кажется, партия относилась к своему вооруженному отряду с опаской и держала его в черном теле. Некоторые члены Политбюро не скрывали своего пренебрежительного отношения к органам. Такой авторитетный в партии человек, как Громыко, говаривал, например, что не может терпеть запаха сапог в своем ведомстве. «Сапогами» были мы – разведчики. Между прочим, «сапоги» эти по интеллекту и образованности часто на голову превосходили Громыкиных разгильдяев-мидовцев.

В 80-е годы партия уже слабо реагировала на информацию своей разведки, добытую зачастую с риском для жизни и свободы оперработников и агентуры, или же вообще не реагировала на нее. Политбюро мы называли братской могилой наших донесений. Информация, полученная по линии научно-технической разведки, нередко разворовывалась недобросовестными учеными, которые защищали на ее основе свои диссертации. У нас складывалось такое впечатление, что партия больше верит различным советникам с сомнительными репутациями, чем собственной разведке.

Я не знаю ни одного случая, когда разведчику присвоили бы звание Героя при жизни. Ох, простите! Убийце Троцкого, кажется, дали Героя после отсидки. Далеко было разведчику до знатного кукурузовода или свинаря. А разве в разведке не работали люди, которые заслужили высшую награду страны? Немало было таких людей. И подвиги совершали, и в тюрьмах маялись подолгу.

Неправильной была сама система оценки труда оперработника. Скажем, завербовал ты агента, а через месяц уехал на родину. Проходит какое-то время, и от источника начинает поступать ценная информация. Поощрен будет сотрудник, у которого агент в данный момент находится на связи, а о тебе никто не вспомнит. Зато, если завербованный тобой агент провалится, тебя найдут на Сахалине и накажут. Это были не единичные случаи. Это была система.

Неверным мне представляется порядок приурочивания поощрений к праздничным датам. Все три мои командировки завершались за один-два месяца до празднования годовщины Октябрьской революции. В двух случаях это были круглые даты – 60-я и 70-я. Если бы я дотянул в Берлине до праздников, то меня обязательно поощрили бы по достигнутым результатам. Кто не верит – пусть почитает мои аттестации. И так было не только со мной, а с массой других сотрудников. Когда ты возвращался на родину, тебе приходилось начинать жизнь с чистого листа. Твои прошлые заслуги никого не интересовали. Это тоже была система. Случалось порой, что лихие кадровики предлагали оперу по возвращении домой должность с понижением, хотя опер этот в загранке проявил себя с положительной стороны. Несправедливостей разного рода было много. Поэтому в органах из поколения в поколение переходила горькая прибаутка. Ее не уставали повторять, если случалось какое-нибудь ЧП: сейчас последуют поиск виновных, наказание невиновных и поощрение руководства.

Нельзя не рассказать о делении разведчиков на «бракованных» и «небракованных». «Бракованные» – это прежде всего погорельцы, сотрудники, провалившиеся во время работы в странах, нам не дружественных. Такому разведчику выезд в капиталистические государства был практически заказан. Существовала, конечно, возможность послать его в нейтральную или дружественную страну. А если он не владел языком этой страны? Можно было «слить» его в одно из обеспечивающих подразделений разведки, в контрразведку или в политический сыск. Ну а если у него тесть генерал? В подобном случае его направляли к нам, в ГДР. Здесь он получал валюту и болтался со своим английским или французским языками по западноберлинским кабакам, надеясь познакомиться там с кем-либо из англоязычных или франкоговорящих с целью их возможной вербовки. Из этого, как правило, ничего не выходило. Англоязычные и франкоговорящие охотно вступали в контакт и с удовольствием пропивали деньги советской разведки, но дальше этого дело не шло. Вербовка – сложный, часто многоступенчатый процесс. Нахрапом тут многого не достигнешь.

В разряд «бракованных» разведчик попадал, женившись на еврейке. В таком случае и в ГДР было трудно уехать. Негодовать по этому поводу не надо. Израильская разведка осуществляла вербовочные подходы к советским гражданам как раз через жен-евреек. Тут я должен сказать, что евреев в разведке вообще-то было немало. Правда, все они в графе национальность писали «русский». Да и фамилии у них были русские, украинские или белорусские. Их выдавали внешность, особенности ментальности и построение системы доказательств в спорах. В ту эпоху все они добросовестно работали на Советскую власть. Собственно, это были, вероятно, и не совсем «чистые» евреи, а в большинстве своем полукровки. Правда, знавал я и одного «чистого» еврея в разведке. Это был родной брат знаменитого на всю страну артиста. Ему велели сменить фамилию и национальность, чтобы сотрудники Моссада не портили ему нервы во время выездов за рубеж. Он был хороший, надежный мужик.

К третьей категории «бракованных» относился я сам из-за отца, репрессированного в тридцать седьмом году. Меня отвели от командировки в Бонн и приписали на всю жизнь к ГДР без права выхода в Западный Берлин. Это последнее указание Москвы приходилось неоднократно нарушать в силу разных обстоятельств. Однажды завербованный мною иностранец отказался встречаться в Западном Берлине по паролю с сотрудником линейного отдела Представительства. Испугался незнакомого человека. Пришлось идти туда мне, чтобы познакомить их. Были и другие подобные случаи. Руководство Представительства разрешало такие выходы под свою ответственность. В моем личном деле никаких отметок об этом нет. Читатель может спросить: за каким же чертом в разведку брали заведомо «бракованных» людей. Таких, как Ростовцев. Отвечаю: для работы в ГДР я подходил по всем статьям, а из ГДР практически невозможно было удрать. Там, на стыке двух миров, уже в 60-е годы восточные немцы обустроили самую охраняемую в мире границу. «Бракованным» можно было стать в одночасье. Однажды собрались двое наших ребят из Центра поехать в Рим. Получили паспорта с визами и устроили небольшую отвальную в каком-то кафе. По пути домой вступились за честь и достоинство простой советской проститутки, которую избивал мужчина. Набежала милиция. Мужчина скрылся, а проститутка показала, что драку затеяли наши ребята. Их забрали в ментовку, составили протокол, сообщили дежурному офицеру КГБ о происшествии. В Рим ребят не пустили. И вообще они стали невыездными. С той поры их называли не иначе, как «римлянами».

Описывать все варианты «выбраковки» разведчиков не имеет смысла. Их было много. Я посмеивался над своим приятелем-кадровиком и советовал ему инициировать приказ о проверке кандидатов в разведку до второго колена, то есть до дедов и бабок. С одной стороны, это было бы правильно. Там такое выплыло бы на свет божий, что множеству кандидатов пришлось бы давать отвод уже на первой стадии проверки, и тогда не состоялся бы целый ряд предательств. Но, с другой стороны, сколько достойных людей не попало бы в разведку! Детей взращивают зачастую не отец с матерью, а дед с бабкой. И патриотов они воспитывают, и предателей тоже. Все это начинается от горшка. Я сам, будучи подвергнутым такой проверке, выглядел бы в глазах кадровиков личностью крайне сомнительной. Один мой дед служил в лейб-гвардии у царя. Второй – протоиереем в большом соборе. Другое дело, что деды меня не воспитывали, а если бы и воспитывали, то воспитали бы правильно. На мой взгляд, предатели рождаются в среде, пропитанной духом меркантилизма, торгашества, погони за копеечкой. Очевидно, из такой среды вышел Иуда. Хватательный инстинкт в нем не был побежден даже высоконравственными и вдохновенными проповедями Иисуса. В любом случае предательства (я имею в виду предательство добровольное, а не под пытками) мы имеем дело с победой бездуховности над духовностью. Куда кадровикам разобраться в хитросплетениях лабиринтов человеческой души! Вот они и клепают разведчиков в соответствии с тем, что написано на проверочных бумажках. Правда, с недавнего времени в кадровый процесс стали активно вмешиваться яйцеголовые психологи, никогда не работавшие в разведке. От них тоже мало проку. На мой взгляд, кадры разведки должны формировать оперативные сотрудники этого ведомства, причем не разные там погорельцы, ставшие таковыми в силу собственной дурости, и не выползни из-под респектабельных крыш организаций с хитроумными аббревиатурными наименованиями, а удачливые, результативные агентуристы из тех, что видят человека насквозь, обладают остро развитым оперативным чутьем и, если хотите, нюхом, а также соответствующим интеллектом и высоким уровнем образованности.

Читатель не должен думать, что жизнь опера в ГДР была сплошным кошмаром, состоявшим из беспросветного труда, начальственных матюгов и выпивок с целью снятия стрессов. Работать действительно приходилось порой до обалдения, и самым обидным было то, что во многих случаях работа эта заканчивалась пшиком, ничем. У слабых опускались руки. Как-то подошла ко мне на улице жена одного из моих товарищей и спросила в упор:

– Скажи, мой муж совсем дурак?

– С чего тебе взбрело на ум такое? – возмутился я.

– Он сам к этому пришел.

Я понял, что парень просто отчаялся, его надо поддержать. И не только словами. Надо вмешаться в его дела, которые перестали клеиться, помочь советом, а может быть, и своей агентурой, что и было сделано. В другой раз я получил панический телефонный звонок от супруги моего приятеля Жени Чекмарева.

– Приходи срочно. Женя помирает, – сказала она.

Я перебежал через улицу из своего дома в дом, где жили Чекмаревы, и без стука ворвался в квартиру. Женя лежал на диване и тупо смотрел в потолок, сложив руки на груди. Я пощупал его пульс. Он был нормальный.

– Почему ты решил, что помираешь?

– Жрать не хочется.

– Так-таки ничего и не хочется?

– Ничего.

Тут налицо была депрессия на почве переутомления.

– А может, ты поел бы жареной фазанятины?

– Фазанятины поел бы, – оживился Женя.

– Знаешь, три дня тому назад я видел под Фридрихсбрунном фазана. Он сидел на дубе у самой дороги. Поедем туда, убьем его, зажарим и съедим.

– Поедем, – сказал Женя и поднялся с дивана.

Это была какая-то фантасмагория. Когда мы прибыли под Фридрихсбрунн, то увидели фазана, сидящего на том самом дубе. Конечно, это был уже другой фазан. А может быть, тот самый. Охота на эту птицу была тогда запрещена, но ради спасения товарища пришлось нарушить запрет. Женя сам застрелил фазана, сам его ощипал и зажарил, а съели мы его, собравшись двумя семьями. Дело было в воскресенье, а именно в выходные дни у опера чаще всего случались приступы хандры, поэтому мы старались каждую свободную минуту заполнять активным отдыхом.

У меня есть несколько альбомов со снимками, которые запечатлели некоторые моменты нашей жизни в ГДР. Рассматривая эти альбомы, мои московские знакомые говорят:

– Складывается впечатление, что ты в Германии ни черта не делал, а все на экскурсии ездил, охотился, рыбу ловил да грибы собирал.

Я отвечаю резонно:

– Нашу работу нельзя было снимать, а то, что вы видите, фотографировать не возбранялось, поэтому и складывается такое одностороннее, сели не искаженное, представление о моем житье-бытье в ГДР.

Когда я сам разглядываю эти снимки, то забываю все плохое и думаю про себя: «А ничего мы там жили, кучеряво жили, можно сказать!» И в самом деле. Вот я держу за жабры только что пойманного окуня, вот отрезаю себе кусок от кабаньей туши, насаженной на огромный вертел, а рядом торчат рога и копыта побитой дичи – оленей и косуль, вот прыгаю с катера на берег, чтобы взять подстреленную утку, вот устанавливаю в багажник машины большую корзину, переполненную благородными грибами-маронами, вот любуюсь красотами Саксонской Швейцарии, стоя на одном из бастионов неприступного замка Кёнигштайн, вот рассматриваю каменный лик императора Барбароссы на горе Кифхойзер, а вот сижу в шезлонге с бутылкой пива в руке на берегу живописного озера, над которым по ночам витают души мансфельдских графов, чье мрачное обиталище хорошо видно с точки зрения моего сидения. Ну чем не жизнь?! Читатель спросит, кто организовывал все эти рыбалки, охоты и экскурсии, кто платил за бензин и за все прочее? Отвечаю: рыбалки и охоты, как правило, организовывали немецкие друзья из окружного управления МГБ или из окружного управления Народной полиции. Организацию экскурсий взяли на себя функционеры из Общества германо-советской дружбы, в котором состояли почти все взрослые граждане ГДР и дети старше четырнадцати лет. Каждое из этих мероприятий завершалось шумным застольем. Мы хохмили, рассказывали анекдоты, пели, дурачились, устраивали веселые розыгрыши. Один из таких розыгрышей вспоминаю чаще других. Ранней весной 1974 года мы с немцами поехали на экскурсию в Оберхоф – столицу зимних видов спорта. В то время средства массовой информации Запада много думали по поводу высылки из Советского Союза писателя Солженицына. До провинциального Оберхофа эта информация доходила, по всей видимости, в сильно искаженном виде. Там мало кто знал, как выглядит Солженицын, поэтому моим коллегам Славе Викулову и Володе Портнову ничего не стоило убедить хозяина ресторана, где мы обедали, что Солженицын – это я. Оркестр исполнил в мою честь какую-то бравурную мелодию, а потом мне принесли Книгу почетных посетителей заведения, и я с важностью исписал несколько ее страниц какими-то благоглупостями, после чего расписался фамилией прославленного земляка. Бюргеры оберховского захолустья не разбирались в политических пристрастиях писателя. Его имя было на слуху – вот они и встретили меня, как положено встречать знаменитость. То, что «Солженицын» свободно владел немецким языком, хозяин воспринял как должное. А почему бы мне хоть раз в жизни не побывать Солженицыным? Ведь мы с ним земляки по Кисловодску, окончили один университет, да и сейчас живем в одном округе Москвы.

В Берлине наш коллектив проводил свой досуг иначе. Там мы, как я уже писал выше, были отсечены от немцев и поэтому по выходным ездили либо в дом отдыха «Грюнхайде», либо занимались ужением рыбы и сбором грибов, объединившись в пары (у нас была одна машина на двоих). Посещали, разумеется, знаменитое в то время варьете «Фридрихштадтпаласт», оперу, великолепные берлинские музеи. В берлинский период моей жизни я объездил всю ГДР по долгу службы. Не осталось там, наверное, ни одной достопримечательности, с которой бы я не познакомился. В поездки брал с собой жену. Она создавала уют в салоне автомобиля и не давала мне заснуть за рулем. Дочь моя в то время была уже взрослой. Она училась в одном из московских вузов и наведывалась к нам в Берлин летом. В Берлине я узнал о рождении внучки. Потом внучка подросла и тоже стала ездить к нам в гости. Но это уже никому не интересно.

Расскажу-ка я лучше о том, как был обустроен наш быт на разных этапах моей германской жизни. В 60-е годы жили мы очень скромно. Нам выделили квартиры в домах старой постройки с печным отоплением. Мебель была трофейная в очень плохом состоянии. Хотите верьте, хотите нет, но наша улица освещалась газовыми фонарями. Под фонарями расхаживали трубочисты в черных цилиндрах с перепачканными сажей физиономиями. Все было, как в девятнадцатом веке. О телевизорах, холодильниках и стиральных машинах мы могли только мечтать. Однако это время я вспоминаю, как самое романтическое в моей жизни. Я с головой окунулся в совершенно новый, неведомый мир, который раньше знал только по книгам. Я был молод, здоров и легко переносил всевозможные тяготы и невзгоды. Жену было жаль: она на родине оставила любимую работу, ей было неуютно и одиноко в мрачноватой, неблагоустроенной, заставленной разным хламом квартире. Но самым ужасным ей казалось то, что она не знала ни слова по-немецки. Трехлетняя дочь легко адаптировалась в новых условиях.

Все мы тогда пребывали в невысоких чинах и должности занимали невысокие, поэтому оклады наши не позволяли нам роскошествовать. Я прибыл в ГДР в августе 1965 года, а в декабре моей жене исполнилось тридцать лет. Так вот: в день ее рождения в моих карманах не нашлось денег ни на цветы, ни на подарок, ни на бутылку шампанского. И тогда я в первый и в последний раз в жизни залез в казну и купил все, что положено. До получки оставалось целых пять дней, и все эти дни меня мучала совесть. Только когда положил на место несчастные сто марок, успокоился. За время первой командировки меня дважды повышали в должности и один раз в звании. Соответственно росла зарплата. В конце командировки мы жили уже вполне сносно. ГДР в то время была на подъеме. В республике велось интенсивное жилищное строительство. В 70-е годы друзья постепенно стали переселять нас в современные квартиры, обставленные новой мебелью и бытовой техникой. Гэдээровское телевидение несколько раз в неделю показывало выпуски «Новостей» и советские фильмы на русском языке. Это была отдушина для женщин. В 80-е годы немецкое телевидение показывало на одном из своих каналов первую программу советского телевидения в полном объеме. Это делалось по просьбе наших военных. Ведь в ГДР в то время проживало около полумиллиона советских граждан. С получением школьного образования у наших детей проблем не было. Моя дочь окончила в Галле восемь классов нормальной советской школы. Если бы не подошло мне время уезжать, окончила бы и все десять.

Знаю, что читатель с нетерпением ждет, когда же я начну вспоминать о самом знаменитом опере Представительства, о том, которому было суждено стать президентом России. Тут уж мне не отвертеться. Да, я служил в ГДР в одно время с В. В. Путиным. Это были годы с 1965 по 1987. Более того, в какой-то период я даже курировал их Дрезденскую резидентуру, располагавшуюся в солидном просторном особняке по Ангеликаштрассе, 2. Время от времени наведывался к ним. Последний раз был у них перед своим отъездом. Проводил оперативное совещание по итогам предыдущего года. Они, когда приезжали в Берлин, тоже ко мне захаживали. Я хорошо помню весь их коллектив, даже секретаршу помню. О каждом могу рассказать что-либо достопримечательное. Будущего президента тоже помню хорошо, но о нем не могу ничего вспомнить. Он относится к числу людей, не оставляющих следов в памяти. Видимо, таким и должен быть настоящий разведчик. Думаете, я боюсь вспоминать? Мои предыдущие писания свидетельствуют о том, что я ничего не боюсь. Впрочем, погоди, читатель! Вспомнил! Когда В. В. Путин приехал в Представительство, кто-то обронил такую фразу: «К нам прибыл сотрудник из Питера с немецкой фамилией» (Pute – по-немецки «индюк»). Еще помню, как в моих списках оперработников разведгрупп я исправил «майора» на «подполковника», когда его повысили в звании. Больше не помню ничего. Клянусь, что не вру.

Необходимо сказать несколько слов о нравственном климате в Представительстве. Он зависел от многих факторов и на протяжении описываемого периода менялся в соответствии с изменением нравственного климата в стране.

Нравственный климат формируют люди и обстоятельства. Люди могут быть разными, даже если они живут в одно время и в одной стране. Разными могут быть и обстоятельства.

Начнем с того, как комплектовались кадры Представительства. Берлинский аппарат состоял примерно на две трети из москвичей. Резидентуры в округах приблизительно на три четверти состояли из сотрудников, взращенных периферийными органами КГБ в советской глубинке. Работать в округе было труднее, чем в Берлине. Я достаточно долго служил и в округе, и в столице, поэтому мне можно верить. Собственно, в округах начинались все сколько-нибудь интересные оперативные дела. Когда окружной опер выискивал в навозной куче наводок и зацепок жемчужное зерно и доводил дело до стадии оперативного контакта, к этой работе тут же подключался кто-нибудь из сотрудников Берлинского аппарата. Дальше трудились вместе, а в конце концов Берлин брал уже завербованного агента на связь. Брал, конечно, в том случае, если от него поступала стоящая информация. Чуете разницу между черной и белой костью? Окружной опер был загружен куда более опера берлинского. Ведь его подсобная агентура была разбросана по всему округу, и к ней надо было ездить иногда довольно далеко. А кроме того, ему вменялось в обязанность поддержание деловых контактов с рядом линейных подразделений соответствующих окружных управлений МГБ и полиции ГДР. В последнем он был сам заинтересован, так как немецкие друзья давали ему наводки. Опер берлинский был вообще отсечен от друзей и, кроме оперативной работы, ничего не знал. В Берлине связь с друзьями осуществляли другие лица. Берлинский опер часть зарплаты получал в западной валюте, о чем опер окружной не смел и мечтать. Само собой, берлинский опер одевался лучше опера окружного, он лучше одевал свою жену и своих детей. Он пил дорогой коньяк и курил дорогие американские сигареты. Правда, в 60-е и 70-е годы он был еще не жаден и делился коньяком и сигаретами с опером окружным. Валюта нужна была берлинскому оперу для прикрытия его работы в Западном Берлине. Зачем она была нужна генералам и секретарю парткома, которые видели немецкую агентуру только в фильме про Штирлица, ума не приложу.

Мы, сотрудники окружных резидентур, понимали, что у берлинского опера работа тоже не сахар и завидовать ему, если и можно, то не очень. Случалось, что наших ребят в Западном Берлине били, портили им машины, задерживали, подвергая изнурительным и унизительным допросам. Правда, такое бывало далеко не каждый день, но бывало. Все это делали преимущественно американцы, которые во все времена вели себя нагло и по-хамски. Но однажды случилось так, что наш солдат-часовой застрелил американского майора-разведчика, который проник на территорию одной из советских воинских частей и забрался в бокс с недавно поступившей на вооружение новой техникой. Вони, шума и гама было по этому поводу на весь мир. Вот англичане и французы вели себя более или менее корректно. Англичане даже взяли под охрану от хулиганских поползновений западноберлинских неофашистов памятник советским воинам, павшим при штурме рейхстага. Дело в том, что охранять приходилось не столько памятник, сколько стоявших у него советских часовых.

Однако вернемся к нравственному климату. Неравенство социального статуса сотрудников Берлинского аппарата и резидентур было очевидно. Доходило до того, что нашкодивших оперработников линейных отделов ссылали в округа на перевоспитание. Вроде как в рудники. Конечно, в Берлине было немало ребят, которые добросовестно старались помочь нам, и если брались за общее дело, то вкалывали не меньше нашего. А были и халявщики, снобы, любители покомандовать. В таких случаях возникали неприятные эксцессы, дополнительные нервные нагрузки.

С марта 1984 года небольшую часть заработка стали выплачивать в валюте всем, даже секретаршам и шоферам. С одной стороны, это было хорошо, так как повысился уровень жизни сотрудников, снялась некоторая напряженность в отношениях, в первую очередь между «валютными» и «невалютными» женами. С другой стороны, это было плохо, поскольку ручейки блатвы, устремлявшиеся в ГДР с разных концов нашей державы, сразу превратились в бурные потоки, что неизбежно должно было повлечь за собой снижение качества работы Представительства.

Но до 1984 года еще далеко. Я пока работаю в Галльской разведгруппе, поэтому давайте поговорим об особенностях существования крошечного коллектива разведчиков, состоящего из семи, пяти, а то и всего из трех человек. Здесь ты можешь иметь интимных друзей (а лучше их не иметь), но не должен иметь врагов. Если ты нарушишь этот священный принцип, то вся твоя жизнь и вся твоя работа пойдут наперекосяк. Здесь лучше скрывать свои симпатии и антипатии, поддерживая со всеми спокойные, ровные отношения. Тут ты весь на виду, поэтому не пытайся хилять от работы, лизать задницу шефу, наушничать, усмиряй гордыню свою, помогай слабому, не гнись перед сильным – и твои коллеги тебя оценят и зауважают, а может быть, даже полюбят.

В окружных резидентурах (разведгруппах) многие из основных правил конспирации не соблюдались в силу невозможности их соблюдения. Когда я уходил в отпуск, мою агентуру брали на связь товарищи и вели мои основные разработки. Когда уходили в отпуск товарищи, я брал на связь их агентуру и работал по их делам. Где-то в течение первых двух лет пребывания в Галле я познакомился со всем агентурным аппаратом и со всеми разработками разведгруппы. Мои товарищи тоже знали всю мою агентуру и все мои дела. С учетом этих обстоятельств поддержание в маленьком коллективе разведгруппы нормальных человеческих отношений было основным условием ее успешной деятельности. Конечно, в каждой из резидентур имелись свои проблемы. Случалось так, что кто-то не сразу вписывался в коллектив, кто-то с кем-то не очень уживался, кто-то завидовал удачной разработке, реализованной товарищем, иногда вспыхивали ссоры, как правило, по пустякам, которые быстро заканчивались примирением конфликтующих сторон. Все это были мелочи. Когда же дело касалось решения конкретной задачи, где предполагалось задействовать оперативные возможности двух или нескольких сотрудников, любая взаимная неприязнь гасилась усилием воли каждого участника предстоящей операции, и общая работа выполнялась добросовестно с приложением всех сил. В округах трудились хорошие надежные ребята, и я вспоминаю почти о любом из них с теплым чувством. За весь период моей работы в ГДР имел место только один совершенно отвратительный эпизод, когда сотрудник одной из разведгрупп попытался напакостить товарищу в духе наихудших традиций дешевых романов детективного жанра. Этот, с позволения сказать, чекист конспиративно записал на магнитную пленку свой диалог с одним из коллег. Последний допустил в разговоре негативные высказывания в адрес начальника. На другой день с утра пораньше магнитофонная запись была доложена руководителю разведгруппы. Надо признать, что начальник оказался на высоте. Внимательно прослушав запись, он взглянул на часы и сказал своему доброхоту:

– Сейчас половина десятого. Завтра в это время тебя не должно быть на территории Германской Демократической Республики. Я помогу тебе уехать вовремя, иди, собирайся.

Этот старший офицер связи действовал так уверенно, потому что знал: Берлин и Москва его поддержат. И его поддержали. Кажется, негодяй был уволен из органов. А что еще с ним следовало делать? Ведь он являлся потенциальным предателем.

Выше я уже писал о том, что нравственный климат в Представительстве менялся в соответствии с теми изменениями, которые происходили в Советском Союзе в 60-е – 80-е годы. Менялся в худшую сторону. Общество наше разлагалось, и то, что в 60-х годах считалось позорным и греховным, в 80-х стало чуть ли не нормой. Культ духовных ценностей вытеснялся культом вещей. Вещизм сделался своеобразным стержнем нравственности кое-кого из сотрудников разведки. Оперу 60-х годов не пришло бы и в голову заняться спекуляцией заграничными товарами. Опер 80-х не уставал возить на родину японские магнитофоны, загоняя их там за баснословные деньги, чтобы не остаться без машины и дачи, а ежели таковые уже имелись в наличии, то складывал рубли в чулок, не зная точно, на что они будут потрачены. Мысли о работе и Отечестве быстро вытеснялись из головы опера 80-х мыслями о материальных благах. Опер 80-х стал настырным и нахрапистым во всем, что касалось решения личных вопросов. Советская идеология испускала дух. Ей на смену пришли общечеловеческие (рыночные) ценности. И когда рухнула ГДР, многие офицеры Представительства этому обрадовались. Ведь исчезло МГБ, и все его имущество осталось без хозяина. Значит, можно было увезти домой принадлежавшую бывшим немецким друзьям мебель. Началось чудовищное разграбление советской собственности в ГДР. На этом многие тоже крепко погрели руки. Дурные деньги в единый миг превращали людей в скотов.

Кому достались наши военные предприятия, наисовременнейшие аэродромы, полигоны, военные городки? Кому достались крупнейшие в Европе урановые рудники, которыми мы владели совместно с немцами? Все это украдено неизвестно кем, а может быть, просто брошено. В итоге мы еще должны выплатить ФРГ контрибуцию в размере шести миллиардов советских переводных рублей. За что? Говорят, это наш старый долг ГДР. Какой долг? ГДР строилась с привлечением громадных ресурсов Советского Союза. Вот теперь и хочется спросить: так кто же победил во Второй мировой?

Рожа опера образца 1989 года стала дурацкой от барахольного счастья. Вся зарплата пошла в валюте, распродавались по бросовым ценам добротные гэдээровские товары. А то, что грохнулась вся наша огромная агентурная сеть, созданная трудом многих поколений чекистов, то, что грохнулись все наши разработки, – это уже волновало и доводило до инфарктов в основном «старичков» – сотрудников старшего поколения. Молодежь мыслила по-новому. К этому ее призывали наши лидеры.

За предательство друзей и союзников мы жестоко поплатились. Через два года рухнула наша страна.

Не думай, читатель, что все подряд чекисты оказались сволочами и продали Россию. Многие были готовы исполнить свой долг до конца, однако их полностью дезориентировало руководство партии, которому они были напрямую подчинены. Чекистам десятки лет вдалбливали в головы, что они вооруженный отряд партии и должны выполнять только приказы партии. Любой шаг в сторону – преступен. От партии и ее руководства враз ничего не осталось. Кого слушать, чьим указаниям следовать?

А сейчас сними шапку, читатель. Я процитирую предсмертную записку офицера КГБ, застрелившегося на своем рабочем месте в тот самый миг, когда торжествующие ублюдки спускали с главного шпиля Кремля государственный флаг Советского Союза. Это было 25 декабря 1991 года в день католического Рождества в 7-40 вечера. Обрати внимание, читатель, с каким садистским подспудным смыслом мировая закулиса определила день и час нашей погибели. А теперь слушай: «Мне очень больно и обидно за мою великую Родину, служению которой я посвятил всю жизнь. Никогда не стремился сделать карьеру или, что называется, “урвать кусок пирога” общенародного, общенационального достояния. Этим горжусь и считаю это смыслом жизни каждого офицера, давшего присягу служить святому Отечеству. Иногда задаюсь вопросом – почему именно нашему, моему поколению пришлось пережить эту страшную трагедию. И… не могу найти ответа.

Я верю в великую грядущую страну дружбы народов, я верю в великую святую Русь.

Верный своей присяге полковник Александр С.»

Разгром Советского Союза повлек за собой разрушение всей единой монолитной структуры Комитета государственной безопасности. КГБ распался на несколько спецслужб, которые тянут одеяло каждая на себя вместо того, чтобы тесно сотрудничать друг с другом. Из КГБ было выбито самое работоспособное офицерское звено: капитан – майор – подполковник. Распалась связь поколений, их преемственность. Кого уволили, кто уволился сам. Рынок смог предложить бывшим чекистам, в большинстве своем умным, грамотным, разворотливым мужикам, достойный человека уровень существования. Советский опер жил не богато, но и не бедно. Он принадлежал к советскому среднему классу. Когда я в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов работал в Центральном аппарате разведки в звании подполковника и в должности старшего научного сотрудника, моя зарплата составляла около пятисот рублей. В пересчете на нынешние деньги это где-то тысяч восемнадцать-двадцать. На такие деньги можно было жить и содержать семью. Сегодняшний опер, как и армейский офицер, бедствует. Он вынужден постоянно экономить на желудке, чтобы не голодали его дети. До недавнего времени ему месяцами вообще не платили зарплаты. У спецслужб не хватает средств на содержание своих лечебных учреждений и санаториев. Теперь чекисты лечатся и отдыхают там вместе с новыми русскими и иностранцами из ближнего зарубежья. Те вливают в нашу медицину необходимую валюту. Получается так, что чекисты зачастую лежат в госпитальных палатах и проводят свои отпуска с теми, кого должны разрабатывать и сажать. Здесь имеет место грубейшее нарушение правил конспирации: объекты нашей заинтересованности не должны знать нас в лицо. Но голод не тетка! Куда денешься?

В 1999 году какой-то офицер ФСБ прислал в газету «Новости разведки и контрразведки» стихотворение собственного сочинения, которое было опубликовано на первой полосе октябрьского номера. Цитирую его полностью:

 

Я согласен: и впредь не платите!

Пусть шатает меня на ходу,

Не давайте жилья, не кормите:

Все равно я на службу приду!

 

 

Денег нет, и не ясна причина,

Почему не дают, лишь берут.

Труд создал из меня гражданина,

Для которого важен сам труд.

 

 

День получки! Нет траурней даты,

Просто нет ее в этом году!

Не платите паек и зарплату,

Все равно я на службу приду!

 

Этот образчик фольклора вызвал в моей душе противоречивые чувства. С одной стороны, возмущение, с другой – что-то вроде радости. Жив курилка-опер, жив и, как прежде, вкалывает на своем посту! Значит, пусть не злорадствуют враги России по поводу постигших ее бед. Настанет час – и сволочь получит сполна за все содеянное.

Я ношу в карманах моего плаща два документа: удостоверение ветерана КГБ и удостоверение жертвы КГБ. Между прочим, оба документа гарантируют их владельцу примерно одинаковые льготы, и что же мне теперь остается делать? Мне остается пойти на площадь Лубянку и поклониться тому знаменитому на весь мир дому, где я начинал свою службу в Центральном аппарате советской разведки. Там я познакомился и подружился с замечательными людьми, умными, вдумчивыми, прекрасно образованными, государственниками, истинными патриотами России. Как же далеко до них той шушере, которая замусорила собой нынче наш политический небосклон и телеэкран. Я обязан поклониться также Соловецкому камню, ибо он память о моем отце. Это все. Больше я на этом свете никому ничего не должен.