Вечерня в церкви Сент-Барнабе подошла к концу; клир покинул пресвитерий, мальчики-хористы стайкой спустились к алтарю и расселись на скамьях. Служитель в богато расшитой униформе прошествовал по южному приделу, через каждые четыре шага ударяя своим посохом по каменным плитам пола; за ним следовал красноречивый проповедник и хороший человек, монсеньор епископ К.

Я сидел рядом с алтарной преградой, и теперь мне нужно было обернуться к западной части нефа. Все, кто находился между алтарем и кафедрой, тоже обернулись. По церкви прошел тихий шорох и постукивание, пока паства устраивалась в новой позиции; тем временем проповедник взошел по ступенькам на кафедру, и соло на органе смолкло.

Меня всегда сильно занимала органная музыка в церкви Сент-Барнабе. В ее звучании сказывалась – слишком заметно, на мой непросвещенный взгляд, – профессиональная сноровка, академичность, но за ней стоял острый, хотя и холодный, разум. Более того, она соответствовала французскому понятию о вкусе: возвышенная, рациональная, достойная и сдержанная.

Однако в тот день я с первого же аккорда уловил перемену к худшему, зловещую перемену. Пока длилась месса, пение чудесного хора сопровождал в основном малый орган над алтарем, но с западной галереи, где расположен большой орган, по всей церкви то и дело разносились тяжелые аккорды – казалось, будто кто-то вполне сознательно нарушает безмятежность этих ясных голосов. Аккорды не были просто резким диссонансом, не были вызваны чьим-то неумением. Они возникали снова и снова, и я отчего-то вспомнил, что пишут в учебниках по архитектуре насчет особенностей церковного строительства в старину: хор храма обычно освящали сразу по окончании постройки, а неф, который завершали порой спустя полстолетия, часто оставался вовсе неосвященным. Вот я и задался праздным вопросом: не случилось ли именно так в церкви Сент-Барнабе, и могло ли нечто, чему не место в христианском храме, незаметно пробраться внутрь и завладеть западной галереей? О таких случаях я тоже читал – но уже не в трудах по архитектуре.

Затем я вспомнил, что храм, посвященный св. Барнабе, существует немногим более ста лет, и улыбнулся, сообразив, насколько несовместимы средневековые предрассудки с этим жизнерадостным творением восемнадцатого столетия в стиле рококо.

Но месса уже завершилась, и сейчас должны были последовать тихие аккорды, которые помогают людям, ожидающим проповеди, настроиться на размышления. Вместо этого орган над входом в церковь издал еще более искаженные звуки, как только клир удалился, – так, словно теперь его ничто не сдерживало.

Я принадлежу к старшему поколению; мы проще нынешней молодежи и не любим отыскивать в произведениях искусства психологические тонкости; я отказываюсь находить в музыке что-либо, кроме мелодии и гармонии, но тогда мне чудилось, будто в сети звуков, которые сплетал инструмент, бьется некая сущность. Громче, тише – педали преследовали ее, а мануалы громогласно одобряли эту охоту. Бедняга! Кто бы это ни был, ему, казалось, уже не спастись!

Мое нервическое раздражение переросло в гнев. Кто же там бесчинствует? Кто осмелился так играть во время богослужения? Я поглядел на людей, сидящих вокруг: никто из них не проявлял ни малейшего волнения. Спокойные лица монахинь, коленопреклоненных перед алтарем, оставались столь же отрешенными в легкой тени их белых высоких чепцов. Модно одетая дама рядом со мной смотрела на монсеньора К. словно в ожидании благой вести. Судя по выражению ее лица, орган, по-видимому, исполнял что-то вроде «Аве, Мария».

Но вот проповедник наконец-то перекрестился и жестом потребовал тишины. Я с радостью обернулся к нему. Ведь я пришел сегодня в церковь Сент-Барнабе, надеясь восстановить душевный покой, но мне это пока не удалось.

Меня изнурили три ночи физической боли и, что еще хуже, душевных терзаний. Изможденное тело и рассудок, одновременно оцепенелый и болезненно чувствительный, – вот что я представлял собой, когда пришел в свой любимый храм за исцелением. Ибо все эти три ночи я читал «Короля в желтом».

– И восходит солнце, и собираются они, и прячутся в своих логовах. – Монсеньор К. произносил эти слова ровным голосом, спокойно глядя на паству. Но я отвернулся, сам не знаю почему, и снова посмотрел в сторону портала церкви. Органист только что вышел из-за труб своего инструмента и направился по галерее к небольшой дверце, которая ведет к лестнице, выходящей прямо на улицу. Это был стройный человек, с белым как мел лицом, одетый в черное. Когда он скрылся за дверцей, я подумал: «Скатертью дорожка! Избавь нас от своей гнусной музыки! Надеюсь, твой помощник лучше справится с заключительным соло».

С чувством облегчения – с глубоким, спокойным чувством облегчения – я вновь обратился к лицу доброго человека на кафедре и приготовился слушать. Наконец-то я обрел то равновесие, которого так жаждал.

– Дети мои, – сказал проповедник, – есть истина, которую чрезвычайно трудно усвоить душе человеческой. Истина эта заключается в том, что она, душа, не должна ничего бояться. Однако ей не дано как-либо узнать, что повредить ей ничто не может.

«Любопытная теория для католического священника! – подумал я. – Посмотрим, как ему удастся согласовать ее с учением отцов церкви».

– На самом деле ничто не может повредить душе, – продолжал он, невозмутимо и отчетливо, – потому что…

Расслышать окончание мне так и не довелось; в который раз я отвернулся от кафедры, неведомо почему, и поглядел в сторону выхода из церкви. Тот же самый человек вышел из-за органа и двинулся по галерее тем же путем. Однако времени прошло слишком мало, он не мог успеть уйти и вернуться, да если бы он и вернулся, я должен был это заметить. Мне вдруг стало зябко, муторно на душе; и все-таки я не понимал, какое мне дело до того, куда и откуда ходит органист. Я смотрел на него, не в силах отвести глаза от его черной фигуры и белого лица. Оказавшись прямо напротив меня, он обернулся и через всю церковь послал мне взгляд в упор, полный лютой, смертельной ненависти. Никогда не переживал я ничего подобного; упаси меня бог увидеть такое снова! Затем он исчез за той же дверцей, что и в первый раз, – всего минуту, а то и менее, назад.

Я застыл на стуле, пытаясь собраться с мыслями. Первая моя реакция напоминала состояние жестоко обиженного маленького ребенка, когда он замирает, прежде чем дать волю слезам.

Внезапно обнаружить, что тебя так ненавидят, – это очень больно; и еще больнее становилось оттого, что этот человек был мне совершенно незнаком. За что он может ненавидеть меня, если мы никогда прежде не встречались? На мгновение это чувство подавило все остальные, даже страх растворился в печали, и в тот момент я ни в чем не усомнился; но приступ боли миновал, ко мне вернулась способность рассуждать, и здравый смысл пришел на помощь.

Я уже упоминал, что церковь Сент-Барнабе – не древнее строение. Она невелика и хорошо освещена, ее всю можно легко охватить одним взглядом. На галерею с органом дневной свет щедро льется через ряд высоких окон хора, в которых нет даже цветных витражей. Кафедра же расположена посередине центрального нефа, а следовательно, когда я повернулся к ней, любое движение на западном краю церкви должно было попасть в мое поле зрения. Неудивительно, что я заметил идущего органиста раз и другой, а в прочем я просто ошибся: неверно определил промежуток времени между его первым и вторым появлением. По-видимому, он вновь вошел через другой боковой вход. Что же касалось взгляда, который так расстроил меня, это все – игра воображения, а я – нервический глупец.

Я огляделся. Этому ли месту служить пристанищем сверхъестественных ужасов? Разве совместимо ясное, умное лицо монсеньора К., его сдержанные манеры и непринужденные, изящные жесты с мыслями о жутких тайнах? А когда я рассмотрел, что находится над головой проповедника, чуть не рассмеялся: крылатая леди, которая поддерживала один из углов балдахина над кафедрой, каменного, но похожего на парчовую скатерть с бахромой, смятую сильным ветром, при первой же попытке какого-нибудь василиска появиться на галерее рядом с органом, направила бы на него свою золотую трубу и просто уничтожила его одним дуновением! Я посмеялся про себя над собственной выдумкой, в тот момент она показалась мне весьма забавной; настроение мое резко изменилось, и теперь я готов был подтрунивать надо всем: и самим собой, и старой каргой у входа, которая содрала с меня десять сантимов за стул, прежде чем впустить в храм. («Да она больше смахивает на василиска, – мысленно решил я, – чем этот органист анемичной комплекции!») Меня смешила и печальная старая дама, и даже – увы, не стану скрывать – сам монсеньор К. Благочестие мое рассеялось. Никогда прежде со мной такого не случалось, но сейчас я хотел поиздеваться всласть.

И проповедь я слушать больше не мог. Речь монсеньора заглушали внезапно всплывшие в памяти строки; под их жужжание мысли мои становились все более фантастичными и неуважительными:

Не имело смысла сидеть здесь дольше. Я должен был выйти на свежий воздух и избавиться от мерзкого наваждения. Понимая, что поступаю невежливо, я все-таки встал и покинул церковь.

Улицу Сент-Оноре заливало весеннее солнце. Сбежав по ступенькам с церковного крыльца, я увидел на углу тележку цветочницы: желтые нарциссы, бледные фиалки Ривьеры, темные русские фиалки и белые римские гиацинты в золотом облаке мимозы… По улице толпами фланировали искатели воскресных развлечений. Взмахнув своей тросточкой, я засмеялся, как они. Кто-то задел меня, проходя мимо. Прохожий не оглянулся, но его бледный профиль выражал ту же неукротимую злобу, что и глаза. Я следил за ним, пока он не скрылся из виду. Его гибкая спина тоже таила угрозу; казалось, будто он целеустремленно шагает куда-то, где добудет орудие моей погибели.

Ноги мои подгибались, я едва мог идти. Во мне просыпалось смутное ощущение какой-то давно позабытой провинности. Мне уже начало казаться, будто я заслуживаю той кары, которой угрожал органист, – за нечто давнее, очень, очень давнее. Долгие годы вражда дремала, но не исчезла, и вот теперь она готова была пробудиться и обрушиться на меня. Однако я не хотел сдаваться; из последних сил ускорив шаг, я прошел по улице Риволи, пересек площадь Согласия и добрался до набережной. Больными глазами смотрел я, как сверкают солнечные блики среди белой пены фонтана, на тускло-бронзовых телах речных богов. Триумфальную арку вдалеке окутывала сиреневая дымка, к ней сходились бесчисленные ряды серых стволов, а обнаженные кроны деревьев лишь слегка подернулись зеленью. И вдруг я снова заметил человека в черном – он шел в мою сторону по одной из каштановых аллей Кур-ла-Рен.

Я ушел от реки, бросился вслепую к Елисейским полям, дошел до самой арки. Лучи заходящего солнца падали на зеленую лужайку Рон-Пуэна, и в их сиянии мой преследователь сидел на одной из скамеек, рядом с детьми и молодыми матерями. Он ничем не отличался от любого горожанина, наслаждающегося воскресным досугом, от меня самого. Я чуть не произнес эти слова вслух, но при этом я отчетливо различал выражение безграничной ненависти на его лице. А ведь он даже не смотрел на меня! Крадучись, прошел я мимо него и потащился дальше по авеню, хотя ноги будто свинцом налились. Я знал, что каждая новая встреча с ним приближает исполнение его замысла и мою погибель. И все же я пытался спастись.

Последние лучи заката пронизали великую арку. Я прошел под ней – и столкнулся с черным человеком лицом к лицу. Только что я оставил его далеко отсюда на Елисейских полях, и вот он – идет мне навстречу в потоке парижан, возвращающихся из Булонского леса. Он прошел так близко, что задел меня. Его хрупкость была обманчива: казалось, что под просторной черной одеждой таится сталь. В его поведении не было признаков ни спешки, ни усталости, вообще никаких человеческих чувств. Все существо его выражало лишь волю и силу, нацеленную на меня.

В смятении я проследил за ним; он удалялся вниз по широкой авеню, запруженной толпой, среди блеска колес, лошадиной сбруи и касок гвардейцев.

Вскоре он скрылся из виду, тогда я повернулся и побежал. Добежал до леса, прошел его насквозь и, не останавливаясь, дальше и дальше… Не знаю, куда я шел, но по прошествии немалого, как мне казалось, времени наступила ночь, и я осознал, что сижу за столиком в маленьком кафе. Я побрел обратно через лес. Прошло уже несколько часов с момента нашей последней встречи. Физическое переутомление и душевные страдания лишили меня способности думать или чувствовать. Я устал, ужасно устал! Я хотел спрятаться в своей норе и решил пойти домой. Но до него еще нужно было дойти.

Я живу в Драконьем дворе – это узкий проход, соединяющий улицу Ренн с улицей Дракона.

Драконий двор называют «тупиком», выйти из него могут только пешеходы. Над входом со стороны улицы Ренн есть балкон, опорой которому служит фигура железного дракона. Сам двор представляет собой два ряда высоких старых домов, они же закрывают и проемы, ведущие на обе улицы. Створки огромных ворот днем распахиваются внутрь глубоких арок, а в полночь их запирают. Чтобы войти после этого часа, нужно звонить в особые боковые дверцы с обоих концов. Проход вымощен брусчаткой; там, где она просела, застаиваются неаппетитные лужи. К дверям, выходящим во двор, ведут крутые ступеньки. Нижние этажи заняты лавочками подержанных вещей, железного лома и мастерскими: жестянщики, водопроводчики. День-деньской двор полнится перестуком молотков и лязгом металла.

Как ни прозаично все, что делается внизу, выше находится место веселью, уюту и усердной, честной работе.

На пятых этажах располагаются мастерские архитекторов и художников, берлоги немолодых студентов вроде меня, предпочитающих жить в одиночестве. Когда я впервые поселился здесь, я был молод. И жил не один.

Мне пришлось пройти пешком немалую часть пути, прежде чем появились хоть какие-то экипажи, но наконец, уже совсем рядом с Триумфальной аркой, мне попался свободный извозчик, и я нанял его.

От арки до улицы Ренн езды не менее получаса, а если вас везет лошадь, которая с утра обслуживала праздных гуляк, то и гораздо больше.

У меня было довольно времени, чтобы несколько раз встретиться с моим врагом, прежде чем я вступлю под защиту драконьих крыл, однако его нигде не было видно, а между тем убежище мое было уже близко.

Перед большими воротами играла кучка детей. Наш консьерж и его жена с черным пуделем прогуливались по площадке, присматривая за порядком; на тротуаре несколько пар танцевали вальс. Я ответил на их приветствия и поспешно вошел во двор.

Обитатели двора еще не возвратились с гулянья. Вокруг было пустынно; несколько газовых фонарей, подвешенных высоко вверху, светили тускло.

Моя квартира находилась в верхнем этаже дома, стоявшего в средней части двора, поднимался я к ней по лестнице, которая начиналась почти от края тротуара. Я ступил на порог открытой двери, уже видя перед собою старые, расшатанные, добрые ступеньки, которые вели к месту отдохновения, к убежищу. Но, оглянувшись через правое плечо, я увидел врага. Он стоял в десяти шагах от меня. Видимо, он проник во двор следом за мной.

Теперь он надвигался – не медленно, не быстро, но прямо на меня. И теперь он смотрел на меня в упор. В первый раз после того, как наши взгляды скрестились в пространстве церкви, мы смотрели друг на друга, и я знал, что мой час пробил.

Не спуская с него глаз, я стал пятиться по двору, надеясь ускользнуть через выход на улицу Дракона. Но его взгляд говорил, что он не даст мне уйти.

Казалось, будто это движение по двору длилось века: я отступал, он шел вперед, в мертвой тишине; наконец на меня упала тень арки, еще шаг – и я очутился под ней. Здесь я собирался развернуться и одним прыжком выскочить на улицу. Однако для арки тень была слишком густой, она скорее напоминала темноту склепа. Большие ворота, ведущие на улицу Дракона, были закрыты. Об этом свидетельствовала и окутавшая меня тьма, и мгновенно изменившееся лицо преследователя. Оно словно светилось в темноте, быстро приближаясь ко мне! Прочные своды, громадные запертые ворота, холодное железо их засовов – все, все было на его стороне. То, чем грозил он мне, сбывалось: опасность сосредоточилась и нацелилась на меня из бездонной глубины теней; ее острие таилось в инфернальном взгляде врага и готово было ударить. Потеряв всякую надежду, я оперся спиной о запертые ворота и принял его вызов.

Послышался скрежет стульев по каменному полу, шорох – прихожане встали. Я услышал удаляющееся постукивание посоха: служитель шествовал по южному приделу, предшествуя монсеньору К., который направлялся в ризницу.

Коленопреклоненные монашки, очнувшись от своего благочестивого созерцания, поднялись, поклонились и ушли. Модно одетая дама, моя соседка, тоже поднялась и направилась к выходу с грациозной сдержанностью, скользнув по мне мимолетным взглядом, выражающим неодобрение.

Полумертвый, как мне мнилось, я все же остро ощущал каждую мелочь жизни. Толпа медленно расходилась, а я все сидел; потом наконец поднялся и пошел к двери.

Я проспал проповедь. На самом ли деле я проспал проповедь? Я поднял голову и увидел органиста – он шел по галерее к своему инструменту. Мне был виден только его бок. Он отставил в сторону согнутую в локте тонкую руку; под черным рукавом она напоминала одно из тех дьявольских, безымянных орудий пыток, которые и поныне лежат в заброшенных подземельях средневековых замков.

И тем не менее я ускользнул от него, хотя его взгляды сулили иное. Но на самом ли деле я ускользнул от него? То событие, которое давало ему власть надо мной, всплыло из пучины забвения, где я надеялся оставить его навеки. Ибо я уже понял, кто меня преследует. Смерть и ужасная обитель погубленных душ, куда завлекла его моя слабость в давние времена, изменили его облик в глазах всех людей, но только не в моих. Я узнал его почти сразу; я твердо знал, с какой целью он явился; а теперь мне стало ясно, что, пока тело мое спокойно сидело в жизнерадостной маленькой церкви, он охотился за моей душой в Драконьем дворе.

Я украдкой пробрался к двери, но тут орган оглушительно грянул над моею головой. Ослепительный свет залил церковь, и я больше не видел алтаря. Фигуры людей растворились во вспышке, арки, своды – все исчезло. Запрокинув голову, я устремил опаленные светом глаза в бездонные глубины сияния и увидел черные звезды в небесах, и влажный ветер с озера Халли дохнул прохладой мне в лицо.

И тогда в неизмеримой дали, над безбрежным морем клубящихся туч, я увидел луну в ореоле мельчайших капель; а дальше, позади луны, вздымались башни Каркозы.

Смерть и ужасная обитель погубленных душ, куда завлекла его моя слабость в давние времена, изменили его облик в глазах всех людей, но только не в моих. А теперь я услышал его голос. Он разрастался, заполняя пространство, он гремел среди слепящего света, и я упал. Сияние становилось все ярче, ярче, оно заливало меня волнами пламени. И вот я погрузился в пучину и услышал, как король в желтом нашептывает моей душе: «Страшная это участь – попасть в руки живого бога!»

Роберт Уильям Чемберс начинал свою карьеру не как писатель, а как художник. С 1886 по 1893 год он учился живописи в Париже, в частности посещал Академию Жюлиана. Когда в 1895 году был издан сборник «Король в желтом», реальные впечатления от парижской жизни послужили фоном для ряда рассказов.

Однако эти впечатления были творчески переработаны. Например, в Париже нет церкви Сент-Барнабе, хотя по описанию легко узнается единственная церковь на улице Сент-Оноре, а именно Сент-Рош. И расположение неподалеку от улицы Риволи, и ступени у входа, и наличие двух органов, и возраст «немногим более ста лет» – все здесь есть. Только архитектурный стиль церкви Сент-Рош – не «веселенькое» рококо, а суровое барокко.

Такие же, явно сознательные изменения автор внес в описание Драконьего двора. Это место реально существовало в 6-м округе Парижа (двор снесли в 1935-м). Первоначально это был переулок, проложенный в 1730–1735 годы; он действительно соединял улицу Ренн (Rennes) с улицей Дракона (Dragon), которая получила свое название после того, как в 1732 году здесь выстроили особняк для богатого финансиста и украсили въездную арку изображением дракона в честь св. Маргариты, именем которой улица называлась прежде. (Дракон – традиционный атрибут этой святой.)

Эта арка и фигура дракона – единственное, что осталось и от особняка, и от Двора. Только дракон не железный, а вырезанный из камня. Оригинал скульптуры при сносе зданий сняли, он хранится в Лувре. Копия дракона красуется над все теми же воротами, которые сейчас ведут во двор нового жилого дома № 50 по улице Ренн.

От прежнего Двора сохранились зарисовки и фотографии 1-й четверти XX века. В нем действительно располагались мастерские жестянщиков и водопроводчиков, более того, дом № 31 принадлежал Академии Жюлиана, в нем находились мастерские художников, и автор либо жил, либо, как минимум, бывал там. Вот только фото отчетливо показывают, что дома во Дворе были трехэтажные и никаких наружных ступеней, ведущих к дверям, там не было.

Что касается «маршрута» бегства персонажа рассказа, он точно соответствует топографии города; но знание подлинных расстояний между разными точками маршрута подчеркивает фантастичность происходящего. От церкви Сент-Рош до улицы Риволи и дальше до набережной близ площади Согласия можно пройти минут за 20; от этой точки на краю площади Согласия до Триумфальной арки и сквера Рон-пуэн (Rond-point) рядом с ней – 2,2 км, прогулочная аллея Кур-ла-Рен (Cours-la-Reine) тянется от той же площади вдоль Сены на полтора километра, а Булонский лес, площадью 846 гектаров, начинается в километре с лишним от Триумфальной арки. Самая короткая дорога от точки входа через лес – не менее 1 км. Если бы персонаж, покинув церковь около 8 часов вечера (когда заканчивается месса), реально прошел этот маршрут, его «пробег» только в одну сторону составил бы минимум около 5 км, а если учесть, что он то и дело «еле тащился», раньше полуночи до упоминаемого в тексте маленького кафе он не добрался бы, а значит, домой в Драконий двор вернулся бы уже под утро.