Человек науки
…Однажды я повстречался на Стрэнде с человеком, которого очень хорошо знал, хотя и не видел много лет. Мы вместе прогулялись до Чаринг-Кросс, там пожали друг другу руки и разошлись. На следующее утро я рассказал об этой встрече нашему общему приятелю и только от него впервые узнал, что тот мой знакомый умер полгода назад.
Естественно предположить, что я обознался и принял одного человека за другого, – ошибка, которую я часто допускаю из-за плохой памяти на лица. Примечательно, однако, что всю нашу прогулку я общался с незнакомцем, находясь под впечатлением того, что он – тот самый покойный, и случайно или нет, но его ответы ни разу не указали на мое заблуждение.
Как только я закончил свой рассказ, Джефсон, который слушал очень вдумчиво, спросил, верю ли я в спиритизм «без оговорок».
– Это довольно расплывчатый вопрос, – ответил я. – Что ты подразумеваешь под «спиритизмом без оговорок»?
– Ну, веришь ли ты, что духи умерших не только властны посещать эту землю по своей воле, но и, находясь тут, способны действовать, вернее, побуждать к действию? Позволь мне привести конкретный случай. Мой приятель-спиритуалист – человек здравомыслящий и обделенный воображением – как-то рассказывал мне, что однажды вечером, когда он был один, стол, через который дух одного из друзей имел привычку поддерживать общение, по собственной воле медленно пересек комнату и прижал его к стене. Итак, может ли кто-то из вас поверить в это или нет?
– Я мог бы, – взял на себя смелость ответить Браун, – но прежде хотел бы получить представление о том приятеле, что рассказал тебе эту историю. Вообще говоря, – продолжал он, – мне кажется, разница между тем, что мы называем естественным и сверхъестественным, – это просто разница между частыми и редкими явлениями. Что же касается тех феноменов, которые мы вынуждены признавать, то я думаю, что нелогично не верить тому, что мы не способны опровергнуть.
– Со своей стороны, – добавил Мак-Шонесси, – замечу, что мне гораздо легче поверить в способность наших друзей-духов к тем причудам, которые им приписывают, чем в их желание заниматься подобными вещами.
– Ты имеешь в виду, – уточнил Джефсон, – что не можешь понять, почему дух, не связанный, как мы, требованиями общества, захочет тратить свои вечера на вымученные разговоры в комнате, полной патологически скучных людей?
– Это именно то, что мне не понятно, – согласился Мак-Шонесси.
– Мне тоже, – сказал Джефсон. – Но я думал о чем-то совсем ином. Допустим, человек умер, не исполнив своего самого заветного желания. Веришь ли ты, что его дух найдет силы вернуться на землю и закончить прерванное дело?
– Ну, – ответил Мак-Шонесси, – если допустить вероятность, что у духов сохраняется какой-то интерес к делам этого мира, то, безусловно, более резонно представить их занятия такими, как ты предлагаешь, чем верить, что они развлекаются трюками в гостиной. Но к чему же ты клонишь?
– К тому, – ответил Джефсон, оседлав стул и сложив руки на его спинке, – что сегодня утром в госпитале один старый доктор-француз рассказал мне историю. Подлинные факты немногочисленны и незамысловаты; все, что известно об этой истории, можно прочесть в отчетах парижской полиции шестидесятидвухлетней давности. Однако самая важная часть дела неизвестна – и никогда не будет известна.
…История начинается с большого зла, которое один человек причинил другому. Что за зло это было, я не знаю. Однако склонен думать, что в деле была замешана женщина. Я так полагаю, поскольку обиженный ненавидел своего обидчика с таким жаром, какой нечасто разгорается в голове мужчины, если этот огонь не раздувают воспоминания о женском дыхании.
Это лишь догадка, и значения она не имеет. Человек, который причинил вред, бежал, а другой преследовал его. Это превратилось в скачки с препятствиями, где первый получил преимущество на старте. Ипподромом стал весь мир, а ставкой – жизнь первого человека.
Путешественники в те времена были редкостью, и это облегчало преследование. Первый человек, не имея представления, как далеко его преследователь, и раз за разом надеясь, что сумел сбить того с толку, позволял себе ненадолго перевести дух. Второй же, точно зная, насколько именно опережает его обидчик, никогда не останавливался. День за днем тот, кого пришпоривала ненависть, становился ближе к тому, кого подстегивал страх.
В одном городе ответом на неизменный вопрос было: «Прошлым вечером, в семь часов, месье».
«Семь… ага, восемнадцать часов. Дайте мне скорее что-нибудь поесть, пока запрягают лошадей».
В следующем городе разница была уже шестнадцать часов.
Минуя уединенную хижину пастуха, месье высовывал голову из окна экипажа: «Как давно по этой дороге проезжала карета с высоким белокурым человеком?»
«Похожая была рано утром, месье».
«Спасибо. Гони! Сто франков сверху, если пересечем перевал до рассвета».
«А сколько за павших лошадей, месье?»
«Вдвое больше, чем они стоили живыми!»
И однажды человек, которого подстегивал страх, поднял голову и увидел перед собой открытую дверь собора. Войдя внутрь, он опустился на колени и начал молиться. Он молился усердно и долго – мужчинам в отчаянном положении свойственно хвататься за соломинку веры. Он просил отпустить ему грех и, что еще важнее, простить последствия этого греха и освободить от преследователя; а неподалеку, отделенный несколькими стульями и обращенный к нему лицом, стоял на коленях его враг и тоже молился.
Но молитва второго мужчины была благодарственной, поэтому короткой, так что когда первый поднял глаза, то увидел лицо своего недруга, глядевшего на него поверх сидений с насмешливой улыбкой.
Беглец не сделал попытки подняться, а остался на коленях, оцепенев перед пугающей радостью, что светилась во взгляде другого. А тот – другой – по очереди отодвигал стулья с высокими спинками и неторопливо приближался.
Едва лишь обиженный, переполненный недобрым восторгом оттого, что получил свой шанс, встал рядом с обидчиком, на башне собора внезапно ударили колокола, и у человека, который дождался наконец счастливого случая, разорвалось сердце. Он упал замертво с той же насмешливой улыбкой на губах.
Да так и остался лежать там.
А человек, причинивший ему зло, поднялся и вышел, славя Бога.
Что стало с телом другого, неизвестно. Это было тело чужестранца, который внезапно умер в соборе. Не было никого, кто опознал бы его, и никого, кто предъявил бы на него права.
Прошли годы, и выживший в этой трагедии стал достойным и полезным гражданином, известным в научном мире человеком.
В его лаборатории было множество штуковин, нужных для исследований, и видное место занимал человеческий скелет, стоявший в отдельном углу. Это был очень старый и много раз чиненный скелет, и однажды наступила давно ожидаемая развязка – он развалился на части.
Посему понадобилось приобрести другой.
Ученый посетил торговца, которого он хорошо знал, – маленького старика с лицом цвета пергамента, который держал в тени башен Нотр-Дам сомнительную лавчонку, где никогда ничего не продавалось.
У маленького старика с лицом цвета пергамента имелась та самая вещь, которую хотел месье, – необыкновенно хороший и прекрасно сложенный «предмет исследований». Его должны были прислать и установить в лаборатории после полудня.
Торговец был человеком слова. Когда тем же вечером месье вошел в лабораторию, покупка стояла на своем месте.
Месье устроился в кресле с высокой спинкой и попытался собраться с мыслями. Но мысли его были непослушными, склонными к бесцельным блужданиям и всегда крутились вокруг одного и того же.
Месье открыл толстый том и принялся читать. В истории речь шла о сбежавшем злодее и его преследователе. Поняв, что же он читает, ученый сердито захлопнул книгу, встал и выглянул в окно, но там вдруг увидел пронизанный солнечными лучами неф огромного собора, на камнях которого лежал мертвец с насмешливой ухмылкой на лице.
Обругав себя за глупость, он со смехом отвернулся. Но веселье было недолгим, ибо ему почудилось, что в комнате смеется кто-то еще. Пораженный, он словно прирос к полу, некоторое время прислушиваясь, пока его взгляд не добрался до угла, из которого, казалось, доносился звук. Но стоявший там скелет лишь ухмылялся.
Месье вытер взмокшие от пота лоб и ладони и, крадучись, вышел.
Пару дней он не заходил в комнату. На третий, убеждая себя в том, что его страхи годятся лишь для истеричной девицы, он открыл дверь и вошел. Чтобы пристыдить себя, ученый взял в руку лампу и, дойдя до дальнего угла, где стоял скелет, осмотрел его. Набор костей, купленный за триста франков. Разве он ребенок, чтобы бояться какого-то пугала!
Он держал лампу перед оскаленной головой скелета. Пламя дрогнуло, словно потревоженное слабым дыханием.
Человек убеждал себя, что стены дома старые и потрескавшиеся и сквозняк может просочиться в любом месте. Он твердил себе это, пятясь обратно по комнате и не отрывая взгляд от скелета. Добравшись до стола, ученый сел в кресло и сжал подлокотники так, что пальцы побелели.
Он пытался работать, но пустые глазницы ухмыляющегося черепа, казалось, притягивали его к себе. Ученый поднялся, борясь с желанием вылететь с воплями из комнаты. Боязливо оглядевшись, он заметил высокую ширму, которая стояла у двери. Он перетащил ее вперед и разместил так, чтобы самому не видеть это – и чтобы это не видело его. Затем снова сел за работу. Некоторое время он заставлял себя смотреть в книгу, но наконец, не в силах дальше сдерживаться, позволил взгляду следовать туда, куда его влекло.
Возможно, то была галлюцинация. Возможно, он случайно поставил ширму так, что сам создал такую иллюзию. Но он увидел костлявую руку, высовывающуюся из-за угла ширмы, и с криком упал в обморок.
Сбежавшиеся домочадцы подняли его, вынесли из комнаты и уложили в постель. Как только он пришел в себя, то первым делом спросил: где было это, когда они вошли? И когда они ответили, что видели скелет там же, где он всегда стоял, и снова спустились в комнату, чтобы посмотреть еще раз, поскольку он исступленно умолял об этом, и вернулись, пытаясь скрыть улыбки, он выслушал их рассуждения о переутомлении, необходимости сменить обстановку и отдохнуть и ответил, что они могут делать с ним все, что пожелают.
Многие месяцы дверь лаборатории оставалась заперта. Затем наступил холодный осенний вечер, когда ученый снова открыл ее и закрыл за собой.
Он зажег лампу, обложился инструментами и книгами и сел в свое кресло. И прежний ужас вернулся к нему.
Но на этот раз он твердо решил превозмочь себя. Его нервы теперь были крепче, а разум яснее – он сумеет побороть свои беспричинные страхи. Ученый подошел к двери и заперся, а ключ бросил в другой конец комнаты, и тот с гулким стуком упал среди сосудов и колб.
Позже старая экономка, в последний раз обходя дом, по своей привычке постучала в его дверь и пожелала спокойной ночи. Сначала она не получила никакого ответа и, занервничав, постучала громче и снова позвала; и наконец раздалось ответное «доброй ночи».
В тот момент она не задумалась об этом, но потом вспомнила, что голос, который ответил ей, было странно скрипучим и неживым. Пытаясь описать, она сравнила его с голосом, каким могла бы говорить статуя.
На следующее утро дверь по-прежнему оставалась запертой. Ученый часто работал всю ночь и следующий день, так что никто не удивился. Однако когда наступил вечер, а он все не выходил, слуги собрались у комнаты и зашептались, вспоминая, что произошло тут однажды.
Они прислушивались, но не слышали ни звука. Они трясли дверь, звали, били кулаками по деревянным створкам. Но по-прежнему ни звука не доносилось из комнаты.
Встревоженные, они решили взломать дверь, после множества ударов та уступила, и слуги набились внутрь.
Ученый сидел, выпрямившись, в своем кресле. Все сначала подумали, что он умер во сне. Но когда подошли ближе и свет упал на него, стали заметны багровые следы костлявых пальцев вокруг горла, а в глазах его стоял такой ужас, какой редко кому доводилось видеть.
Браун первым нарушил молчание. Он спросил меня, есть ли «на борту» бренди. Мол, чувствует, что должен пропустить рюмочку перед сном. Это одна из главных прелестей рассказов Джефсона: после них вы всегда испытываете желание немножко выпить.