Начнем сначала: Мэрли умер. В этом не может быть и тени сомнения. Метрическую книгу подписали приходской священник, причетник и гробовщик. Расписался в ней и Скрудж, а имя Скруджа было известно на бирже, где бы и под чем бы ему ни благоугодно было подписаться.

Дело в том, что старик Мэрли был вбит в могилу, как осиновый кол.

Позвольте! Не подумайте, чтобы я самолично убедился в мертвенности осинового кола: я думаю, напротив, что ничего нет мертвеннее в торговле гвоздя, вколоченного в крышку гроба…

Но… разум наших предков сложился на подобиях и пословицах, и не моей нечестивой руке касаться священного кивота веков – иначе погибнет моя отчизна…

Итак, вы позволите мне повторить с достаточной выразительностью, что Мэрли был вбит в могилу, как осиновый кол…

Спрашивается: знал ли Скрудж, что Мэрли умер? Конечно, знал, да и как же он не знал бы? Он и Мэрли олицетворяли собой торговую фирму.

Бог знает, сколько уж лет Скрудж был душеприказчиком, единственным поверенным, единственными другом и единственным провожатым мэрлевского гроба. По правде, смерть друга не настолько его огорчила, чтобы он в день похорон не оказался деловым человеком и бережливым распорядителем печальной процессии.

Вот это-то слово и наводит меня на первую мысль: Мэрли, без сомнения, умер, и, следовательно, если бы он не умер, в моем рассказе не было бы ничего удивительного.

Если бы мы не были убеждены, что отец Гамлета умер до начала пьесы, никто из нас даже внимания не обратил бы на то, что господин почтенных лет прогуливается некстати, в потемках и на свежем ветерке, по городскому валу, между могил, с единственной целью – окончательно расстроить поврежденные умственные способности своего возлюбленного сына.

Что касается собственно Скруджа, ему и в голову не приходило вычеркнуть из счетных книг имя своего товарища по торговле: много лет после смерти Мэрли над входом в их общий магазин красовалась вывеска с надписью: «Скрудж и Мэрли». Фирма торгового дома была все та же: «Скрудж и Мэрли». Случалось иногда, что некоторые господа, плохо знакомые с торговыми оборотами, называли этот дом: «Скрудж и Скрудж», а иногда и просто: «Мэрли»; но фирма всегда готова была откликнуться одинаково на то и на другое имя.

О да! Скрудж вполне изучил свой ручной жернов и крепко держал его в кулаке, милейший человек и старый грешник: скупец напоказ, он умел и нажать, и прижать, и поскоблить, но главное – не выпустить из рук. Неподатлив он был и крепок, как ружейный кремень, – из него даром и искры не выбьешь без огнива; молчалив был, скрытен и отшельнически замкнут, что устрица. Душевный холод заморозил ему лицо, нащипал ему заостренный нос, наморщил щеки, сковал походку и окислил голос. Постоянный иней убелил ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородок. Всегда и повсюду он вносил свою собственную температуру – ниже нуля, леденил свою контору в будни и праздники и, даже ради Святок, не возвышал показаний сердечного термометра ни на градус.

Внешний жар и холод не имели на Скруджа ни малейшего влияния: не согревал его летний зной, не зяб он в самую жестокую зиму; а между тем резче его никогда не бывало осеннего ветра; никогда и никому не падали на голову так беспощадно, как он, ни снег, ни дождь; не допускал он ни ливня, ни гололедицы, ни изморози во всем их изобилии. Ничего этого Скрудж не понимал.

Никто и ни разу не встречал его на улице приветливой улыбкой и словами: «Как вы поживаете, почтеннейший мистер Скрудж? Когда же вы навестите нас?» Ни один нищий не решился протянуть к нему руки за монетой, ни один мальчишка не спросил у него: «Который час?» Никто, ни мужчина, ни женщина, в течение всей жизни Скруджа не спросили у него: «Как пройти туда-то?» Даже собака – поводырь уличного слепца, – и та знала Скруджа: как только его увидит, так и заведет своего хозяина либо под ворота, либо в какой-нибудь закоулок и начнет помахивать хвостом, словно выговаривает: «Бедняжка мой хозяин! Знаешь ли, лучше уж ослепнуть, чем сглазить добрых людей!»

Да только Скруджу не было до этого никакого дела. Напротив, именно этого он и жаждал. Жаждал пройти жизненным путем одиноко, мимо толпы, с вывеской на лбу: «па-ади-берегись!» А затем – «и пряником его не корми!», как говорят лакомки-дети.

Однажды, в лучший день в году, в сочельник, старик Скрудж сидел в своей конторе и был очень занят. Морозило; падал туман. Скруджу было слышно, как проходящие по переулку дуют себе на руки, отдуваются, хлопают в ладоши и приплясывают, чтобы согреться.

На башне Сити только что пробило три часа пополудни, но на дворе было уж совсем темно. Впрочем, и с утра не светало, и огни в соседних окнах контор краснели масляными пятнами на черноватом фоне густого, почти твердого на ощупь воздуха. Туман проникал во все щели и замочные скважины, на открытом воздухе он до того уплотнился, что, несмотря на узость переулка, противоположные дома казались настоящими призраками. Глядя на мрачные тучи, можно было подумать, что они опускаются ближе к земле с намерением задымить огромную пивоварню.

Дверь в контору Скруджа была отворена, так что он мог постоянно следить за приказчиком, занятым списыванием нескольких бумаг в темной каморке – неком подобии колодца. У Скруджа в камельке огонь тлел еле-еле, а у приказчика еще меньше: просто один уголек. Прибавить к нему он ничего не мог, ведь корзинка с угольями стояла в комнате Скруджа, и каждый раз, когда приказчик робко входил с лопаткой, Скрудж предварял его попытки, заявляя, что будет вынужден с ним расстаться. Поэтому приказчик обматывал шею белым «носопрятом» и пытался отогреться у свечки. Но при таком видимом отсутствии изобретательности, конечно, не достигал своей цели.

– С праздником, дядюшка, и да хранит вас Бог! – раздался веселый голос.

Голос принадлежал племяннику Скруджа, заставшему дядюшку врасплох.

– Это еще что за пустяки? – спросил Скрудж.

Племянник так торопился к нему и так разогрелся на морозном тумане, что щеки его пылали, лицо раскраснелось, как вишня, глаза заискрились и изо рта пар валил столбом.

– Как, дядюшка, даже Святки для вас всего лишь пустяки? – заметил племянник Скруджа. – Так ли вы говорите?

– А что же? – ответил Скрудж. – Веселые Святки. Да какое у тебя право веселиться? Разоряться-то на веселье какое право? Ведь и так уж беден…

– Да полно вам бурчать! – возразил племянник. – Лучше ответьте: какое у вас право хмуриться и коптеть над цифирью? Ведь и так уж богаты.

– Ба! – продолжал Скрудж, не приготовившись к ответу, и к своему «Ба!» прибавил: – Все это глупости!

– Перестаньте же хандрить, дядюшка.

– Поневоле захандришь с такими сумасшедшими. Веселые Святки! Да уж бог с ним, с вашим весельем! Да и что такое ваши Святки? Самое-то время – платить по векселям, а у вас, пожалуй, и денег-то нет… Да ведь с каждыми Святками вы стареете на целый год и припоминаете, что прожили еще двенадцать месяцев без прибыли. Нет уж! Будь моя воля, я каждого такого шального, прибежавшего с нелепыми поздравлениями, приказывал бы сварить в котле – с его же пудингом. А уж заодно бы похоронить, чтобы из могилы не убежал, проткнуть ему грудь сучком остролиста… Вот так!

– Дядюшка! – заговорил было племянник, чтобы оправдать праздничные Святки.

– Что, племянничек? – строго перебил дядюшка. – Празднуй себе Святки, как хочешь, а уж я-то отпраздную их по-своему.

– Отпразднуете? – повторил за ним племянник. – Да разве так празднуют?

– Ну и не надо!.. Тебе я желаю на Новый год нового счастья, если старого мало.

– Правда: мне кой-чего не достает… Да нужды нет. Новый год ни разу еще не набил мне кармана, а все-таки Святки для меня Святки.

Приказчик Скруджа невольно зааплодировал этой речи из уже описанного колодца, но, поняв всю нелепость своего поступка, бросился поправлять огонь в камельке и погасил последнюю искру.

– Если вы еще раз погасите пламя, – сказал ему Скрудж, – вам придется праздновать Святки в другом месте. А вам, сэр, – прибавил он, обратившись к племяннику, – я должен отдать полную справедливость: вы превосходный оратор и напрасно не вступаете в парламент.

– Не сердитесь, дядюшка: будет вам! Приходите к нам завтра обедать.

Скрудж ему ответил, чтобы он пошел к… Право, так и сказал, все слово выговорил, – так-таки и сказал: пошел… (Читатель может, если ему заблагорассудится, договорить эту фразу).

– Да почему же? – вскрикнул племянник. – Почему?

– А почему ты женился?

– Потому что влюбился.

– Любовь! – пробормотал Скрудж, да так пробормотал, как будто после слов «новый год» «любовь» было самым глупым словом в мире.

– Послушайте, дядюшка! Ведь вы и прежде никогда ко мне не заходили: при чем же тут моя женитьба?

– Прощай! – сказал Скрудж.

– Я от вас ничего не хочу, ничего не прошу: отчего же нам не остаться друзьями?

– Прощай! – сказал Скрудж.

– Я и в самом деле огорчен вашей решительностью… Между нами, кажется, ничего не было… по крайней мере с моей стороны… хотелось мне провести с вами первый день года. Но что ж делать, ежели вы не хотите. Я все-таки повеселюсь – и вам того же желаю.

– Прощай! – сказал Скрудж.

Племянник вышел из комнаты, ни полусловом не выразив неудовольствия, но остановился на пороге и поздравил с наступающим праздником провожавшего его приказчика – в этом человеке, несмотря на постоянный холод, было все-таки больше теплоты, чем в Скрудже. Поэтому он радушно ответил на поздравление, так что Скрудж услышал его слова из своей комнаты и прошептал:

– Вот еще дурак-то набитый! Служит у меня приказчиком, получает пятнадцать шиллингов в неделю, на руках жена и дети… а туда же, радуется празднику! Ну, разве не сам напрашивается в дом сумасшедших?

В это время набитый дурак, проводив племянника Скруджа, ввел за собой в контору двух новых посетителей: оба джентльмена казались крайне порядочными людьми, с благовидной наружностью, и оба при входе сняли шляпы. В руках у них были какие-то реестры и бумаги.

– Скрудж и Мэрли, кажется? – спросил один из них с поклоном и поглядел в список. – С кем имею удовольствие беседовать: с мистером Скруджем или с мистером Мэрли?

– Мистер Мэрли умер семь лет назад, – ответил Скрудж. – Ровно семь лет тому умер, именно в эту самую ночь.

– Мы не сомневаемся, что великодушие покойного нашло себе достойного представителя в пережившем его компаньоне! – сказал незнакомец, предъявляя официальную бумагу, уполномочивавшую его на собирание милостыни для бедных.

Сомневаться в подлинности этой бумаги было невозможно; однако же при досадном слове «великодушие» Скрудж нахмурил брови, покачал головой и вернул посетителю свидетельство.

– В эту радостную пору года, мистер Скрудж, – заговорил посетитель, взяв перо, – было бы желательно собрать посильное пособие бедным и неимущим, страдающим теперь более, чем когда-нибудь: тысячи из них лишены самого необходимого в жизни, сотни тысяч не смеют и мечтать о наискромнейших удобствах.

– Разве тюрьмы уже уничтожены? – спросил Скрудж.

– Помилуйте, – ответил незнакомец, опуская перо. – Да их теперь гораздо больше, чем было прежде…

– Так, стало быть, – продолжал Скрудж, – приюты прекратили свою деятельность?

– Извините, сэр, – возразил собеседник. – Дай-то Бог, чтобы они ее прекратили!

– Так человеколюбивый жернов все еще мелет на основании закона?

– Да! И ему, и закону еще много работы.

– О! А я ведь было подумал, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешало существованию этих полезных учреждений… Искренне, искренне рад, что ошибся! – проговорил Скрудж.

– В полном убеждении, что ни тюрьмы, ни приюты не могут христиански удовлетворить физических и духовных потребностей толпы, несколько особ собрали по подписке небольшую сумму для покупки бедным, в честь предстоящих праздников, куска мяса, кружки пива и пригоршни угля… На сколько вам угодно будет подписаться?

– Да… ни на сколько! – ответил Скрудж.

– Вам, вероятно, угодно сохранить анонимность.

– Мне угодно, чтобы меня оставили в покое. Если вы, господа, сами спрашиваете, чего мне угодно, я дам вам ответ. Мне и самому праздник не радость, и я не намерен поощрять бражничанье каждого тунеядца. И без того я плачу достаточно на поддержание благотворительных заведений… то бишь тюрем и приютов… пусть в них и отправляются те, кому плохо в ином месте.

– Да ведь некоторым и появляться там нельзя, а другим легче умереть.

– А если легче, кто же им мешает так и поступать, ради уменьшения нищенствующего народонаселения? Впрочем, извините – все это для меня китайская грамота.

– Однако же вам ничего не стоит ей поучиться?

– Не мое это дело! – возразил Скрудж. – Довлеет дневи злоба его. А у меня собственных дел больше, чем дней. Позвольте с вами проститься, господа!

Поняв всю бесполезность дальнейших уговоров, незнакомцы удалились.

Скрудж опять уселся за работу в самодовольном расположении духа.

А туман и потемки все густели, да густели так, что по улицам засверкали уже светочи, предназначенные водить за узду извозчичьих коней и наставлять их на правильные пути. Старая колокольня с нахмуренным колоколом, постоянно наблюдавшим из любопытства в свое готическое окно за конторой Скруджа, вдруг исчезла из виду и уже в облаках стала трезвонить четверти, половину часа и целые часы. Мороз крепчал.

В углу двора несколько работников поправляли газопроводные трубы и разогрели огромную жаровню, вокруг теснилась целая толпа мужчин и оборванных ребятишек: они с наслаждением потирали руки и щурились на огонь. Кран запертого фонтана обледенел так, что смотреть было противно.

Газовые лампы магазинов озаряли ветки и ягоды остролиста и бросали красноватый отблеск на бледные лица прохожих. Мясные и зеленные лавки сияли такой роскошью, представляли такое великолепное зрелище, что никому бы и в голову не пришло соединить с ними идею расчета и барыша. Лорд-мэр в своей крепости отдавал приказы направо и налево своим пятидесяти поварам и пятидесяти ключникам, как и подобает в сочельник лорд-мэру. Даже бедняга портной (не далее, как в прошлый понедельник подвергнувшийся денежному наказанию в пять шиллингов за пьянство и разгул на улице), даже и тот на своем чердачке принялся хлопотать о завтрашнем пудинге, а тощая его половина с тощим сосунком на руках отправились на бойню купить необходимый для этого кусок говядины.

Между тем туман становится гуще и гуще, холод живее, жестче, пронзительнее. Вот он крепко ущипнул за нос уличного мальчишку, тщедушного, обглоданного голодом, как кость собакой: владелец этого носа прикладывает глаз к замочной скважине скруджской конторы и начинает славить Христа, но при первых словах: «Господи спаси вас, добрый господин!» Скрудж так энергично хватает линейку, что певец в ужасе отбегает, оставляя замочную скважину добычей тумана и мороза, а они тотчас же врываются в комнату… конечно, из сочувствия к Скруджу…

Наконец наступает пора запереть контору: Скрудж угрюмо спускается со своего табурета, словно подавая молчаливый знак приказчику убираться скорее вон: приказчик мгновенно тушит свечу и надевает шляпу.

– Предполагаю, что завтра вы целый день останетесь дома? – спрашивает Скрудж.

– Если это вам удобно, сэр.

– Нисколько это мне не удобно, да и вообще с вашей стороны несправедливо. Если бы за завтрашний день я удержал из вашего жалованья полкроны, я уверен – вы бы обиделись?

Приказчик слегка улыбнулся.

– А между тем, – продолжал Скрудж, – вы не сочтете в обиду для меня, что я должен вам платить за целый день даром.

Приказчик заметил, что это случается только один раз в год.

– Плохое оправдание и плохой повод – запускать руку в чужой карман каждое двадцать пятое декабря, – возразил Скрудж, застегивая пальто до самого подбородка. – Тем не менее я полагаю, что вам нужен целый завтрашний день: постарайтесь же вознаградить меня за него послезавтра, и как можно пораньше.

Приказчик пообещал, и Скрудж, ворча себе под нос, вышел из дома. Контора была заперта в мгновение ока, и приказчик, скрестив оба конца «носопрята» на жилете (сюртук он считал роскошью), пустился по Корнгильской панели, поскользнувшись раз двадцать вместе с толпой мальчишек, то и дело падавших в честь сочельника. Во весь дух добежал он до своей квартиры в Кэмдентоуне, чтобы поспеть на традиционную игру в жмурки.

Скрудж же уселся за скудный обед в своей обычной грошовой харчевне. Перечитав все журналы и порадовав себя к концу вечера просмотром своей счетной книжки, он отправился домой. Занимал он бывшую квартиру своего покойного товарища; длинный ряд темных комнат в старинном мрачном здании в самом конце закоулка. Бог весть, как оно туда попало? Так и казалось, что смолоду оно играло в прятки с другими домами, спряталось, а потом так и не нашло дороги. Ветхо оно было и печально – кроме Скруджа, в нем никто не жил: остальные квартиры были заняты разными конторами и бюро. Двор был темен до такой степени, что сам Скрудж, хоть и знал наизусть каждую плиту, вынужден был пробираться ощупью. Холод и туман крепко прижались к старой входной двери – так крепко, что вы бы подумали, что на ее пороге присел гений зимы, погруженный в грустные размышления.

Факт первый: в дверном молотке не было ничего замечательного, кроме непомерной величины. Вторым фактом было то, что Скрудж видел этот молоток ежедневно, утром и вечером, с тех самых пор, как поселился в доме. Кроме того, Скрудж обладал так называемым воображением даже менее, чем все остальные представители цехов и гильдий. Не следует также забывать, что в течение целых семи лет, значит, как раз со дня смерти Мэрли, Скрудж ни разу не подумал о покойнике. Учитывая все это, остается только гадать, каким образом случилось, что Скрудж, поворачивая ключ в замке, своими глазами увидел на месте дверного молотка лицо Мэрли. Клянусь: он увидел лицо Мэрли! Оно не было непроницаемой тенью, как все остальные предметы во дворе, напротив: оно светилось каким-то синеватым светом, подобно гнилому морскому раку в темном погребе. В выражении его не было ничего гневного и свирепого: Мэрли смотрел на Скруджа, как и всегда, приподняв призрак очков на призрак лба. Волосы его шевелились на голове, как будто от какого-то дуновения или от горячего пара, Мэрли глядел во все глаза, но они были неподвижны. Это обстоятельство и синеватый цвет кожи приводили в ужас, хотя Скрудж испугался не мертвенного выражения лица, а, так сказать, испугался самого себя.

Пристально вглядевшись в это явление, Скрудж снова увидел один только дверной молоток. Мы бы погрешили перед совестью, если бы сказали, что Скрудж не ощутил ни дрожи, ни страшного, дотоле незнакомого ему волнения в крови. Однако он быстро повернул ключ, вошел в комнату и зажег свечу. На мгновение он остановился в нерешительности и, прежде чем запереть дверь, поглядел, нет ли кого за ней, словно боялся, что вот-вот покажется в сенях тонкий нос Мэрли. Но за дверью не было ничего, кроме гаек и винтов, придерживавших изнутри дверной молоток.

– Ба! Ба! – сказал Скрудж и сильно захлопнул дверь.

По всему дому прошел громовой гул. Каждая комната наверху и каждая бочка внизу, в винном погребе, приняли особенное участие в этом концерте эха. Скрудж был не из тех, кто пугается эха: он крепко запер дверь, прошел прихожую и стал подниматься по лестнице, поправив на дороге свечу.

Вы станете мне рассказывать о старинных, блаженной памяти, лестницах, по которым могла бы проехать карета в шесть лошадей в ряд или пройти процессия с одним из маленьких парламентских дел, но я вам скажу, что лестница Скруджа была совсем иного сорта: по ней можно было провести дроги поперек, так, чтобы один конец был обращен к стене, а другой к перилам, и это ничего бы не значило, пожалуй, еще место бы осталось. По самой этой причине Скруджу и показалось, что перед ним в темноте поднимается по лестнице погребальное шествие. Полдюжины уличных газовых рожков едва ли могли бы достаточно осветить путь: можете же себе представить, какое яркое сияние разливала свечка Скруджа!

Он поднимался как ни в чем не бывало: ведь темнота ничего не стоит, а потому Скрудж и не чувствовал к ней никакого отвращения. Но прежде всего, войдя к себе, он осмотрел все комнаты, видимо обеспокоенный воспоминанием о таинственном лице.

Гостиная, спальня и кладовая оказались в порядке. Никого не было под столом, никого не было под диваном, комелек тлел и нагревал кастрюлю с кашицей (у Скруджа был насморк). Никого не было также и в спальне под постелью, и в кладовой; никто не спрятался за висевшим на стене халатом. Вполне успокоившись, Скрудж запер дверь на замок, в два оборота, надел халат, туфли, ночной колпак, уселся перед огнем и принялся за кашицу.

Печка была сложена очень давно, вероятно, каким-нибудь голландским купцом. На изразцах были изображения, заимствованные из Библии: Каины и Авели, дщери фараона, царицы Савские, Вальтасары… а все-таки над всеми ними, казалось, мелькало неотступное лицо Мэрли…

– Вздор! – проговорил Скрудж и стал ходить взад и вперед по комнате.

Вдруг его глаза остановились на старом звонке, давно уже не использовавшемся и проведенном для какой-то цели в нижний этаж дома. Вообразите же изумление и ужас Скруджа, когда этот звонок начал шевелиться: сперва он только качнулся почти без звука, но затем колокольчик так и залился звоном, и ему ответили все остальные колокольчики в доме.

Звенели они никак не более минуты, но эта минута показалась Скруджу целым часом. Колокольчики смолкли так же, как и зазвенели: все вместе. Их звон сменило бряцание железа – словно кто-то внизу, в винном погребе, протащил по бочкам тяжелую цепь. Скрудж вспомнил, что все привидения волочат за собой цепи.

Погребная дверь распахнулась с ужасным стуком, и Скрудж услышал звук цепи сначала в первом жилье, потом на лестнице и наконец прямо напротив своей двери.

– Все это сущий вздор! – сказал Скрудж. – И верить не хочу!

Однако же он переменился в лице, когда призрак вошел в комнату прямо сквозь запертую толстую дверь. Умирающий огонек вспыхнул в комельке, словно прокричал: «Я его узнаю, это призрак Мэрли!» – и затем погас. Перед Скруджем и в самом деле было настоящее лицо Мэрли: та же тонкая коса, тот же обычный его жилет, те же панталоны в обтяжку: и шелковые кисточки на сапогах по-прежнему качаются в такт с косой и полами платья. Цепь обвивала его пояс и волочилась за призраком длинным хвостом. Скрудж рассмотрел, что она была собрана из кассовых ящиков, связок ключей, железных засовов, замков, больших книг, папок и тяжелых стальных кошельков.

Тело призрака было до того прозрачно, что Скрудж, взглянув на его жилет, ясно увидел сквозь него две пуговицы, пришитые к спинке кафтана. Но хотя Скрудж припомнил, что и при жизни у Мэрли (по соседским сплетням) не было внутренностей, все еще не верил своим глазам. Однако нынче заметил все до малейшей подробности, даже до фуляра на голове, повязанного под подбородком.

– Что это значит? – спросил он холодно и насмешливо, как и всегда. – Чего вы от меня хотите?

– Многого.

Нет никакого сомнения: то был голос Мэрли.

– Кто вы такой?

– То есть как это – кто я такой?

– Ну, кто же? – переспросил Скрудж, возвышая голос. – Для призрака вы большой пурист…

– При жизни я был вашим товарищем Джейкобом Мэрли.

– Можете ли вы… присесть?

– Могу.

– Садитесь же.

Скрудж предложил призраку присесть, чтобы понять, в состоянии ли сидеть такое прозрачное существо, и чтобы избежать неприятного объяснения. Призрак сел очень развязно.

– Вы в меня не верите? – заметил он.

– Не верю.

– Какого же доказательства моей реальности вы требуете, кроме свидетельства ваших чувств?

– И сам не знаю.

– Отчего же вы не доверяете вашим чувствам?

– Оттого, что их может извратить всякая случайность, всякое расстройство желудка, и в сущности вы, может быть, нечто иное, как ломоть непереварившегося мяса, пол-ложечки горчицы, кусок сыра, кусочек сырого картофеля? Во всяком случае, от вас пахнет скорее можжевеловкой, чем можжевельником.

Скрудж вообще не жаловал острот и теперь менее всего чувствовал охоту острить, но он пошутил для того, чтобы дать другое направление мыслям и победить свой ужас, ведь голос призрака заставлял его трепетать до самого мозга костей.

Скрудж терпел чертовскую пытку, сидя напротив призрака и не смея отвести взгляд от этих неподвижных стеклянных глаз. И в самом деле, было что-то ужасное в адской атмосфере, окружавшей призрак: Скрудж, разумеется, не мог ее сам ощущать, но он видел, что призрак сидит совершенно неподвижно, а между тем его волосы, полы кафтана и кисти сапог шевелятся, будто от серного пара, вылетавшего из какого-то горнила.

– Видите вы эту зубочистку? – спросил Скрудж, чтобы рассеять свой страх и хоть на мгновение оторвать от себя холодный, как мрамор, взгляд призрака.

– Вижу, – ответил призрак.

– Да вы на нее даже и не смотрите!

– Это не мешает мне ее видеть.

– Так вот: стоит мне только ее проглотить – и я до конца своих дней буду окружен легионом домовых. Все это – вздор, говорю вам… Вздор!

При этом слове призрак страшно вскрикнул и так оглушительно, так заунывно потряс цепью, что Скрудж ухватился обеими руками за стул, чтобы не упасть в обморок. Но его ужас удвоился, когда призрак вдруг сорвал с головы фуляр и при этом нижняя его челюсть свалилась на грудь.

Скрудж упал на колени и закрыл лицо руками.

– Боже милосердный! – вскрикнул он. – Проклятое привидение!.. Зачем ты появилось терзать меня?

– Душа плотская, душа земная! – ответил призрак. – Веришь ли ты теперь в меня?

– Я должен верить поневоле?.. – сказал Скрудж. – Но зачем же духи бродят по земле и зачем заходят ко мне?

– Обязанность каждого человека, – отвечал призрак, – соединиться душой с ближним: если он уклоняется от этого при жизни, душа его осуждена блуждать в мире после смерти… Осуждена она быть бесполезной и безучастной свидетельницей всех явлений этой судьбы, тогда как при жизни она могла бы слиться с другими душами для достижения общего блага.

Призрак вскрикнул еще раз и заломил свои бесплотные руки.

– Вы скованы? – спросил дрожавший Скрудж. – Но скажите, за что?

– Я ношу цепь, которую в жизни сам же выковал себе, звено за звеном, аршин за аршином, сам добровольно надел ее на себя, чтобы добровольно же носить ее всегда. Может быть, тебе нравится этот образ?

Скрудж дрожал сильнее и сильнее.

– Или тебе хочется, – продолжал призрак, – узнать тяжесть и длину твоей собственной цепи? Семь лет назад, изо дня в день, она была так же длинна и тяжела, как моя; потом ты еще потрудился над ней, и теперь, клянусь, славная цепь вышла…

Скрудж посмотрел на пол: нет ли на нем самом железной цепи, саженей эдак в пятьдесят? Но цепи видно не было.

– Джейкоб, – сказал он умоляющим голосом, – старый мой друг Джейкоб Мэрли, поговорите еще со мной, скажите мне несколько слов утешения, Джейкоб!

– Не мне утешать тебя, – ответил призрак, – утешение приносится свыше, иными послами, и к иным людям, чем ты, Эбенезер Скрудж! Я тебе и сказать не могу всего, что бы мне хотелось сказать: я обречен блуждать без отдыха и нигде не останавливаться. Ты знаешь, что на земле моя душа не преступала пределов нашей конторы, вот почему мне суждено теперь совершить еще много тяжелых путешествий!

У Скруджа была привычка, когда он задумывался, засовывать руки в карманы штанов: так поступил он и теперь, при последних словах призрака, но с колен не встал.

– Вы, должно быть, порядком запоздали? – заметил он, как истый деловой человек, однако же с покорностью и с почтительностью.

– Запоздал! – повторил призрак.

– Семь лет как умер, – рассуждал Скрудж, – и все время в дороге…

– Все время! – сказал призрак. – И ни отдыха, ни покоя, и беспрерывная пытка угрызениями совести…

– Быстро вы путешествуете? – спросил Скрудж.

– На крыльях ветра, – ответил призрак.

– Должно быть, много стран повидали! – продолжал Скрудж.

Призрак вскрикнул в третий раз и так загремел цепью, что дозор имел бы полное право представить его в суд за ночной шум.

– О горе мне, скованному узнику! – простонал он. – Горе мне за то, что я забыл обязанность каждого человека – служить обществу, великому делу человечества, предначертанному верховным существом, забыл, что поздним сожалением и раскаянием не искупил утраченного случая к пользе и благу ближнего! И вот мой грех, вот мой грех!

– Однако же вы всегда были человеком исполнительным, умели отлично вести дела… – пробормотал Скрудж, начиная применять слова призрака к самому себе.

– Дела! – крикнул призрак, снова заламывая руки. – Моим делом было все человечество; моим делом было общее благо, человеколюбие, милосердие, благодушие и снисходительность: вот какие были у меня дела! А торговые обороты – лишь капля в безбрежном океане моих былых дел!

Он поднял цепь во всю длину руки, словно указывал на причину своих бесплодных сожалений, и снова бросил ее на пол.

– Более всего я страдаю, – продолжал призрак, – именно в эти последние дни года. Зачем проходил я тогда мимо толпы и опускал глаза лишь на блага земные, но не возносил их горе, к благодатной, путеводной звезде волхвов?! Быть может, ее свет привел бы и меня также к какой-нибудь бедной обители…

Скрудж очень испугался подобного оборота и задрожал всем телом.

– Слушай! – крикнул ему призрак. – Назначенный мне срок скоро должен закончиться…

– Слушаю, – сказал Скрудж, – только прошу вас пощадить меня, Джейкоб: нельзя ли болтать поменьше…

– Я не могу объяснить тебе, почему явился в теперешнем моем образе. Мне столько и столько раз приходилось сидеть рядом с тобой незримо…

Это признание было не из слишком приятных: Скрудж содрогнулся и вытер со лба холодный пот.

– Да еще это наказание – не самое тяжелое… Я послан известить тебя, что тебе предоставлен удобный случай и дана надежда избегнуть моей участи. Слушай же, Эбенезер!..

– Вы всегда были ко мне благосклонны и дружелюбны, – сказал Скрудж. – Благодарю вас.

– Тебя посетят три духа, – прибавил призрак.

Лицо Скруджа мгновенно подернулось такой же бледностью, как у самого призрака.

– Про этот удобный случай и про эту надежду говорили мне вы, Джейкоб? – спросил он ослабевшим голосом.

– Да.

– Я… я… полагаю, что лучше бы без них как-нибудь?

– Без их посещения для тебя нет надежды избегнуть моей участи. Ожидай первого завтра, ровно в час.

– Не могу ли я принять всех их трех разом, Джейкоб? – заметил вкрадчиво Скрудж.

– Ожидай второго в том же часу на следующую ночь, а третьего – на третью, как только пробьет последний удар двенадцати. Меня не надейся увидеть еще раз; но ради собственной выгоды помни о том, что было между нами.

Он взял со стола и повязал по-прежнему свой набородник. Скрудж поднял глаза и увидел, что таинственный посетитель стоит перед ним, полностью обмотанный цепью.

Привидение попятилось к окну, и с каждым его шагом окно поднималось выше и выше и наконец поднялось совсем.

Тогда призрак поманил Скруджа к себе, и тот повиновался. На расстоянии последних двух шагов тень Мэрли подняла руку, не допуская подходить ближе. Скрудж остановился, но уже не из повиновения, а из изумления и страха: в воздухе пронесся какой-то глухой шум и раздались несвязные звуки: вопли отчаяния, тоскливые жалобы, стоны, вырванные из груди раскаянием и угрызениями совести.

Призрак прислушивался к ним мгновение, а потом присоединил свой голос к общему хору и исчез в бледном сумраке ночи.

С лихорадочным любопытством Скрудж подошел к окну и выглянул в него.

Воздух был наполнен блуждающими и стонущими призраками. Каждый, подобно тени Мэрли, волочил за собой цепь; некоторые (может быть, секретари министров с одинаковыми политическими убеждениями) были скованы попарно; свободных не было ни одного. Некоторых при их жизни Скрудж знал лично. Наказание всех состояло, очевидно, в том, что они старались, хотя уже и поздно, вмешаться в людские дела и сделать кому-либо добро; но они утратили эту возможность навсегда.

Сами ли слились эти фантастические существа с туманом, туман ли накрыл их своей тенью? Скрудж не знал; только они исчезли, голоса их смолкли разом, и ночь опять стала такой, какой была при возвращении Скруджа домой.

Он закрыл окно и тщательно осмотрел входную дверь: она была заперта на два оборота, замки были целы. Изнеможенный и усталый Скрудж бросился, не раздеваясь, в постель и тотчас же заснул…

Когда Скрудж проснулся, было так темно, что он едва разглядел, где прозрачное окно, а где непрозрачные стены комнаты. Тщетно силился он напрягать свои хорьковые глаза – до тех пор, пока часы соседней церкви не пробили четыре четверти: Скрудж прислушивался и все-таки точного времени не узнал.

К великому его изумлению, тяжелый колокол пробил сначала шесть, а потом семь, а потом восемь, и так до двенадцати, затем остановился.

Полночь! Он, стало быть, спал уже два часа? Или то часы неверно бьют? Не попала ли в волосок льдинка? Полночь!

Скрудж поднял к свету свои часы с репетиром, чтобы проверить колокольные часы, по его мнению, звонившие вздор. Скоренькие часишки ударили двенадцать раз и смолкли.

– Как же так! Не может этого быть, – пробормотал Скрудж, – чтобы я спал целый день и проспал еще ночь. Не может быть, чтобы солнце повернулось с полуночи на полдень!

Эта идея расшевелила его до того, что он соскочил с постели и подошел к окну. Ему пришлось протереть стекло рукавом халата, чтобы разглядеть что-нибудь. Увидел же он только, что очень холодно, что туман так и не поднимался, что разные господа проходят взад и вперед, проходят и шумят, как обычно, когда ночь и мороз прогонят день и завладеют миром. Скруджу это принесло большое облегчение, ибо, без этого, что были бы все заемные трехдневные обязательства, подписанные на имя мистера Эбенезера Скруджа? Они были бы только залогом на туманы над Гудзоном.

Скрудж не понял бы трех часовых четвертей, не понял бы и четвертой, если бы, зазвонив, она не напомнила ему об ожидаемом им посещении.

Он лег опять на постель и решил не спать до тех пор, пока на колокольне не прозвонит последняя четверть: заснуть – значило бы поглотить месяц. Решительность Скруджа была, по крайнему нашему убеждению, весьма разумной.

Эта четверть часа показалась ему такой долгой, что он засыпал несколько раз, сам того не замечая и не слыша, как били часы. Наконец он услышал: «Динь! Дон!»

«Четверть!» – понял Скрудж.

«Динь! Дон!»

– Полчаса, – сказал Скрудж.

«Динь! Дон!»

– Три четверти! – прошептал Скрудж.

«Динь! Дон!»

– Час! – крикнул восторжествовавший Скрудж. – И никого!

Он проговорил это, пока били часы, но не затих еще последний удар – глухой, тоскливый, похоронный, – как комната залилась ярким светом и кто-то отдернул занавески вокруг постели. Но не те, что были за спиной, не те, что были в ногах, а те, что были возле лица…

Скрудж приподнялся – и лицом к лицу предстал перед ним таинственный посетитель, отдернувший занавески.

Фигура была странная… Похожа на ребенка и на старика, что-то сверхъестественно среднее, что-то такое, что получило способность скрывать свой рост и прикидываться ребенком. Волосы у него обвивались около шеи и падали на спину, седые, будто и в самом деле от старости, а на лице не было ни морщинки. Кожа была свежа, как у ребенка, а длинные руки красовались мускулистыми кистями – признак необыкновенной силы. Голые ноги и икры были у него так развиты, как будто бы легко и бесчувственно нес он на них все бремя жизни. На нем была белая-белая туника, перетянутая ярким блестящим поясом.

В руках он держал зеленую ветвь остролиста, только что срезанного и, вероятно ради противоречия этой эмблеме зимы, усеянного всевозможными летними цветами. Но что еще страннее было в его одежде – то, что поверх его головы сверкало сияние, озарявшее, вероятно, в минуты радости и горя все мгновения жизни. Свет этот исходил, как я уже сказал, из его головы, но он мог его погасить, когда хотел, большой воронкой, или чем-то, на нее похожим, – воронкой, прижатой под мышкой.

Тем не менее этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек исключительного внимания Скруджа. Занял его, собственно говоря, пояс: то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя принимает соответственное выражение. То существо однорукое, то – одноногое, то – на двадцати ногах без головы, то – голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собой, больше чем когда-нибудь.

– Милостивый государь, – спросил Скрудж, – вы ли предсказанный мне дух?

– Я.

Голос был так сладок, так приятен и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.

– Да кто же вы? – спросил Скрудж.

– Прошлый праздник.

– Прошлый? Давно ли? – продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.

– Последний.

Если бы кто-нибудь спросил Скруджа «почему?», он бы не ответил, но все-таки сгорал желанием нахлобучить на посетителя известную уже читателям воронку – и попросил об этом духа.

– Вот еще! – крикнул призрак. – Не угодно ли вам погасить мирскими руками небесное пламя? Вот еще фантазии!.. Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку только из черствого самолюбия и заставили нести ее века и века?..

Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или «принакрыть» какого бы то ни было духа. Потом он осмелился спросить: что ему угодно?

– Вашего счастья, – ответил призрак.

Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что спокойная ночь гораздо скорее достигла бы предложенной цели. Вероятно, дух поймал его мысль на лету, потому что немедленно сказал:

– Вашего счастья, то есть вашего спасения… так берегитесь же…

Он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.

– Встаньте и идите за мной! – сказал он.

Напрасно Скрудж попытался бы протестовать, что время года и час не соответствуют пешеходной прогулке, что в постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, лишь в туфлях, халате и ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, – напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки. Скрудж встал, но, заметив, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя:

– Вы подумайте: я ведь смертный, я и упасть могу.

– Позвольте только прикоснуться сюда, – сказал дух, положив ему руку на сердце. – Вам придется вынести много еще пыток.

Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и тьма, и туман: день был зимний, и белел снег.

– Господи! – сказал Скрудж, всплеснув руками и всматриваясь. – Да ведь здесь я вырос!

Дух посмотрел на него благосклонно. Тихое мгновенное его прикосновение пробудило в старике былую чувствительность: пахнуло на него чем-то прошлым, чем-то таким ароматным, что так и повеяло воспоминаниями о прежних надеждах, прежних радостях и прежних заботах, давным-давно забытых!

– У вас губы дрожат! – сказал призрак. – И что это у вас на щеке?

– Ничего, – прошептал Скрудж странно взволнованным голосом. – Не страх мне вырвал щеку, это не признак его, а просто ямочка. Ведите меня, куда надо.

– А дорогу вы знаете? – спросил дух.

– Я-то! – крикнул Скрудж. – Да я найду ее с завязанными глазами.

– Странно в таком случае, что вы не забыли ее в течение стольких лет! – заметил дух. – Пойдемте.

Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тех пор пока перед ними не показался в отдалении городок с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.

– Это ведь только тени прошлого, – сказал призрак, – они не видят нас.

Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них и называл по имени.

И почему он был так рад их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?

И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда слышал обоюдные поздравления с наступающим праздником на пути ко всякому перекрестку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был парадоксом. Ничего он ему никогда не приносил.

– Школа еще не совсем опустела: там остался одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! – сказал дух.

– Я знаю, – кивнул Скрудж и глубоко вздохнул.

Свернули они с большой дороги на проселок, отлично знакомый Скруджу, и приблизились к строению из темного кирпича с флюгерком наверху.

Над крышей висел колокол. Дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их насквозь отсырели и обросли мхом, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петель. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травой. И внутри не сохранило это здание своего былого вида – кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидел бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как тоскуют в одиночестве. Пахло холодной нагой тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и все-таки голодали. Дух и Скрудж прошли в заднюю дверь и увидели длинный печальный зал с сосновыми школьными скамьями и пюпитрами, стоящими в ряд. У одного из пюпитров, пригретый слабым печным огоньком, сидел ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.

Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни писка мышей, дравшихся за обоями, ни единой полузамороженной капли, падавшей на задворках из водомета, ни шелеста ветра в безлистых ветвях тощего тополя, ни скрипа дверей опустевшего магазина, ни треска огонька в комельке – ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.

Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого самого Скруджа – «самого себя», углубившегося в чтение.

– Бедный ребенок! – сказал Скрудж и опять заплакал. – Хотелось бы мне, – прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь и отирая рукавом глаза, – хотелось бы мне, да поздно…

– Что такое поздно? – спросил дух.

– Ничего, – ответил Скрудж, – ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне дать ему что-нибудь: вот и все…

Призрак задумчиво улыбнулся, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:

– Посмотрим на новый праздник.

Скрудж увидел самого себя уже подростком в том же зале, только более темном и сильнее закопченном. Подоконники растрескались, полопались стекла; с потолка осыпалась известка и оголила основную балку. Но как это все воочию совершилось, Скрудж не понял точно так же, как и вы, читатели.

Но понял он вот что: что все это – было, что из тогдашних школьников остался он в этом зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на Святках.

Читать он уже не читал, но шагал по знакомому залу взад и вперед, один, в полном отчаянии.

Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на дверь. Дверь распахнулась настежь, и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками вокруг шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:

– Голубчик, голубчик мой братец, я за тобой приехала! – Она хлопала в ладоши маленькими своими ручонками и покатывалась со смеху. – Домой! Домой! Домой!

– Домой, моя малютка Фанни? – спросил мальчик.

– Домой! – повторила она, просияв всем лицом. – И навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой? Отвечал: «можно». И повозку со мной прислал. Неужели ты уже большой? – продолжала она, глядя на Скруджа во все глаза. – Стало быть, ты сюда никогда больше не вернешься?.. На Святках мы с тобой повеселимся.

– Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? – крикнул юноша.

Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, снова расхохоталась и приподнялась на цыпочки – поцеловать. А после, во имя этого ребячески откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.

В сенях они услышали страшный голос:

– Выкинуть чемодан мистера Скруджа!.. Скорей!..

Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, – потряс ему руку так, что привел его в неописуемый трепет. Затем и братца, и сестрицу пригласил он в отживший свой век зал, до того низкий, что можно было принять его за погреб, и до того холодный, что в простенках окон мерзли и земные, и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодых людей таким легоньким винцом и таким тяжелым пирожком – словом, такими лакомствами, что, когда выслал невзрачного своего служителя – угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, – почтальон отвечал, что, если вчерашним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки, дети радостно простились с воспитателем и весело пронеслись по саду, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.

– Была в ней искра Божьего огонька, – сказал призрак, – и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…

– Правда ваша, – отвечал Скрудж, – и борони Бог мне с вами об этом спорить.

– Ведь она, кажется, была замужем, – спросил дух, – и умерла, оставив после себя двоих детей?

– Одного, – отвечал Скрудж.

– Ваша правда, – продолжал дух, – одного вашего племянника.

Скруджу стало как-то неловко, и отвечал он коротко:

– Да.

Несмотря на то что Скрудж только что выехал из школы, он очутился на многолюдных улицах какого-то города: словно тени, пронеслись перед ним не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. По ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах было ясно, что и там празднуют канун Рождества Христова. Как ни темен был вечер, улицы осветились.

Дух остановился у двери какого-то магазинчика и спросил у Скруджа: узнает ли?

– Это что за вопрос? – сказал Скрудж. – Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.

Они вошли. При виде старичка в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что, будь в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, он бы обязательно стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:

– Да, ведь это сам Фецивик воскрес, да простит старика Всевышний!

Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, одернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:

– Эбенезер! Дик!

Тот, другой Скрудж вошел в сопровождении своего былого товарища.

– Да, это сам Дик Уилльинс! – заметил Скрудж призраку. – Да смилуется надо мной Бог: это он, когда-то настолько мне преданный!

– Ну же, ну, ребята! – кричал Фецивик. – Что нынче за работа?.. Сочельник, Дик! Сочельник, Эбенезер! Живо ставни на запор!

Вы никогда и не поверите, как кинулись оба на улицу со всех ног: раз-два-три – и дело было сделано!.. Только запыхались, как скакуны…

– Ого-го! – кричал Фецивик. – Долой все отсюда, ребята! Простору – простору! Мигом, Дик, мигом, Эбенезер!

Долой!.. да они бы синя пороха не оставили в глазах у самого Фецивика… Все подъемное исчезло в мгновение ока; пол был выметен и спрыснут; лампы зажжены; в комелек брошен целый ворох угля; из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач с нотами, вскарабкался на кафедру и стал пилить по струнам – хоть за бока держись!.. Появилась и леди Фецивик – олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие мисс Фецивик, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними вся молодежь, прислуживавшая в доме, – служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши… Все это вышло, все заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Фецивиков, неустанно путая фигуры и теряя каданс… Наконец старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: «Баста!» Артист утешился, опрокинув в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пиликать. И немедленно принялся опять за свое с прежним, нет, не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.

Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали опять; потом отведали праздничного пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг, после бульона и жаркого, произвел скрипач (между нами – такой чертовской плут, что ни мне, ни вам не провести его), когда запиликал «Сэра Роберта де Коверлея», песню, которую мигом узнавали все. Тогда-то вышел на средину старик Фецивик с миссис Фецивик. Оба они стали в главе танцующих. Вот такая уж у них была работа: вести и направлять двадцать игр, или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!.. Но, если бы пар было больше вдвое или даже вчетверо, старик Фецивик и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и миссис Фецивик также… Потому что являла она собой достойную, истинно полную половину мистера Фецивика… Если это не похвала, поищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Фецивика – да простят нам это сравнение – были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И когда старая чета Фецивиков окончательно исполнила: «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Фецивик так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах…

Наконец в одиннадцать часов бал закончился и супруги, пожимая руки посетителям, на прощание поздравили их с наступающим праздником. Пожали они на прощание руки и своим приказчикам, а те, как им и подобало, отправились залечь в заприлавочную.

Все это время Скрудж был, говоря по правде, чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым «я»: везде и повсюду он узнавал самого себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дика сияющие лица исчезли, только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…

А дух впился в него своим пронзительным взором, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.

– А ведь не так много требуется, – сказал он, – чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?

– Не так много? – повторил Скрудж.

Дух подал ему знак вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Фецивика…

– А за что они его восхваляют? – осведомился дух. – Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены? Неужели же стоит его за это славословить?

– Не в том дело, – заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое «я», – дело не в том, дух!.. От Фецивика зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить – все это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, от всего, чего нельзя ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести. И что же! Скажет слово – золотом осыплет.

Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.

– Что с вами? – спросил призрак.

– Ничего особенного, – ответил Скрудж.

– Однако же мне показалось?.. – настаивал призрак.

– Ничего! – поспешил удостоверить Скрудж. – Ничего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и все.

В это время былое «я» Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились бок о бок на вольном воздухе.

– Мне пора! – проговорил дух. – Живей!

Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидел второе «я». Был он, правда, немного постарше – в полном расцвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нему свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться, какая страсть овладела этой душой; по тени можно было уже определить росток дерева.

Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.

– Нет нужды, – говорила она тихим голосом, – нет нужды, вам по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.

– Перед каким это идолом? – спросил Скрудж.

– Перед золотым тельцом.

– И вот людская справедливость! – вскрикнул он. – Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.

– Вы слишком боитесь общественного мнения, – так же нежно продолжала молодая девушка. – Вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, дабы избежать позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими, – все в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?

– Так что же? Положим, что я умнею с годами… Для вас-то я все тот же!

Она покачала головой.

– Разве я изменился?

– У нас давнишние обязательства… Скрепили мы их, бедняги, оба довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор…

– Да ведь я тогда был ребенком, – нетерпеливо заметил Скрудж.

– Ну а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?

– Я этого не говорил, – опять заметил Скрудж.

– Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?

Скрудж хотел было ответить, но она продолжала:

– Вы поступили бы плохо, женившись на мне, потому что скоро бы раскаялись и с радостью ждали бы дня нашей несомненной разлуки.

Вот что сказала она и исчезла.

– Дух! – начал Скрудж. – Нельзя ли мне ничего такого не показывать? Отведите меня домой… что вам за охота меня мучить?

– Еще одна тень! – крикнул призрак.

– Ой, нет, нет!.. – завопил Скрудж. – Не показывайте мне ничего такого…

Но неумолимый призрак сжал его в своих крепких объятиях и насильно заставил вглядываться в былое.

Мигом перенеслись они в иное место, и иной вид поразил их взгляды. Увидели они небольшую, не роскошную, но приятную и удобную комнату. У жарко разведенного зимнего комелька сидела хорошенькая молодая девушка, до того похожая на первую, что Скрудж сбился было с толку. Но скоро увидел он и свою первую знакомую, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, целой ватагой детей. Нельзя даже и приблизительно представить себе, какой был шум и гам, поднятый ребятишками. Так и напоминали они старую сказку о сорока молчаливых детях, только наоборот: каждый из них сошел бы один за сорок.

И вдруг все смолкло…

С громом распахнулась входная дверь, и вошел сам отец семейства – с игрушками… Вмиг были они расхватаны, и вмиг вся ватага скрылась в своей комнате. Освободившийся счастливый отец уселся между женой и дочерью. Тогда-то понял Скрудж значение великих слов отца и мужа и понял все, что он потерял в жизни. Отер он глаза…

– Белла, – сказал муж, – видел я сегодня вечером твоего старого-старого друга…

– Неужели Скруджа?

– Его. Шел мимо конторы, увидел свет, заглянул в окно, один, как всегда… Говорят, его подручный умирает.

– Дух! – прошептал, задыхаясь, Скрудж. – Увели бы вы меня отсюда…

– Я вам обещал, – сказал дух, – показать тени прошлого, не пеняйте на меня, если былое было…

– Уведите меня, – говорил Скрудж. – Не могу я больше переносить этого зрелища!..

Взглянул он на духа, увидел, что по непонятному стечению обстоятельств может рассмотреть он на его лице все былые, знакомые ему лица, – увидел и бросился на него.

– Отстань от меня! Оставь меня! Перестань меня мучить! – кричал он.

Среди возникшей борьбы, если можно употребить слово «борьба» (потому что дух и пальцем не пошевелил), Скрудж заметил, что сияние над головой его противника разгоралось больше и больше.

Поняв, насколько сильно нынче влияет на него дух, Скрудж ухватился обеими руками за известную читателям воронку-гасильник и нежданно нахлобучил ее на призрака. Тот и присел, на сколько хватило воронки.

Но тщетно налегал Скрудж всем телом на этот гасильник: сквозь его металлические стенки все равно пробивались яркие лучи и рассыпались по полу. Скруджа давно уже клонило ко сну; он сделал последнее усилие изнеможенной рукой – надавил гасильник и упал на свою постель, настолько сонный, что можно было счесть его и мертвым…

Разбуженный чьим-то богатырским храпом, Скрудж приподнялся на постели и не стал задавать вслух вопрос: «Который час?» Сердцем он почуял: был именно час! Вспомнил Скрудж очень ясно вещие слова Мэрли, и пробежала у него дрожь от головы до пяток, когда кто-то отдернул у него занавески прямо с лицевой стороны кровати…

Не угодно ли, господа вольнодумцы, полежать минутку-другую под одной простыней с досточтимым мистером Скруджем?

Никто не отдергивал занавесок, но из ближайшей комнаты врывался во все скважины какой-то фантастический свет, и Скрудж начал раздумывать: нет ли и в самом деле кого-нибудь там, рядом? Разумеется, так и оказалось: его кто-то даже и позвал. Отворил он дверь на голос, в ближайшую комнату, вошел со свечкой и увидел…

Увидел он свою собственную гостиную, но значительно измененную. Стены и потолок были затканы сеткой зелени и красовались алыми ягодами, словно в гостиной целая роща поднялась за вечер…

В листочках остролиста, омелы и плюща свет отражался и играл, как в мириадах маленьких зеркал. В камине трещал и пылал огонь, да такой, что такого огня никогда, ни в одну зиму, даже и не подозревал тощий холодеющий комелек «Скруджа и Мэрли». На полу лежали высокой кучей на чем-то вроде огромного подиума: индейки, гуси, всякая дичь и живность, самое разное мясо – поросята, окорока, аршинные сосиски, колбасы, пирожки с фаршем, пудинги, бочонки с устрицами, печеные каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины и груши, громадные «крещенские» пироги – и за всем за этим полные аромата чаши с пуншем… Веселый великан «на показ» заседал, потягиваясь, на диване; в руке у него было что-то похожее на рог изобилия, и он его приподнял, когда Скрудж заглянул в полуоткрытую дверь.

– Войдите! – крикнул призрак. – Войдите, не бойтесь… Познакомьтесь со мной, любезный!

Скрудж вошел с робким поклоном: был он уже не прежний хмурый Скрудж, и, хотя благосклонным взором глядел на него дух, Скрудж все-таки не поднимал глаз.

– Я – нынешний праздник! – сказал дух. – Взгляните на меня…

Скрудж почтительно повиновался. Праздник был не то в халате, не то в тунике, но только в чем-то темно-зеленого цвета и с белой меховой выпушкой. Эта одежда была накинута на него так небрежно, что вся его широкая грудь вышла наружу. Ноги также были обнажены, а на голове только и убора, что венок из остролиста, осыпанный алмазами инея. Длинные черные кудри свободно развевались; глаза горели, рука была протянута дружески; голос звучал радостно; все его приемы были положительно непринужденны. На бедре у него висели ржавые ножны без шпаги.

– Вы еще никогда такого не видели? – крикнул дух.

– Никогда еще, – ответил Скрудж.

– Разве вам никогда не случалось столкнуться по дороге с моими меньшими… – виноват! – с моими старшими братьями?.. Я ведь так еще молод!.. – говорил дух.

– Боюсь, право боюсь, что не случалось, – отвечал Скрудж. – А много у вас братьев, дух?

– Да… тысяча восемьсот с чем-то, – проговорил дух.

– Семейка! – прошептал Скрудж. – Вот так расходец…

Дух приподнялся с места.

– Послушайте! – сказал Скрудж. – Отведите меня куда-нибудь; я сегодня получил такой урок, что вовек не забуду…

– Притроньтесь к моей одежде, – отвечал ему дух.

Скрудж так и вцепился. Остролист, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, дичь, живность, окорока, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пудинги, плоды и пунш – все мигом исчезло. Исчезли к тому же и комната, и огонь в камине, и красноватый отблеск огня, даже и ночь сама – все исчезло.

Очутились они уже утром, рождественским утром, на улице. Холодненько было; обыватели разыгрывали несколько дикий, но оживленный концерт, скребя панели перед своими домами и сметая снег с крыш, к вящей радости мальчишек, восторгавшихся этими искусственными лавинами.

Фасады домов чернели на белой скатерти снега, и еще более чернели на ней черные окна… Но все это не мешало чистильщикам на крышах: они перекликались между собой, перекидывались снежками и хохотали от чистого сердца, если промахивались.

Зеленные лавки и фруктовые магазины сияли в полном блеске: пузатые каштаны, которых – так вот и кажется – хватит удар; испанский чеснок – фотография рыжеватых монахов его родины, с задирающими взглядами на девушек; опять-таки груши; опять-таки яблоки, скученные во вкусные пирамиды; кисти винограда, затейливо развешенные продавцами, именно на том месте, чтобы у покупателей слюнки потекли; вороха орехов мшистых и смуглых, с запахом любовных лесных прогулок, по щиколотку в сухих листьях, сочные апельсины и лимоны – все это так и просилось прямо в рот. Золотые и серебряные рыбки, несмотря на всю апатичность своей природы, также суетливо разевали рты, как будто собирались что-нибудь проглотить. Именно в этот самый день у приказчика Скруджа, мистера Крэтчита, происходило нижеследующее.

О! Какой же был у его многочисленной семьи дивный пудинг!.. Боб Крэтчит объявил, совершенно спокойно и серьезно, что этот пудинг он признает наилучшим произведением миссис Крэтчит со дня их свадьбы. Миссисс Крэтчит заметила на это, что теперь, когда у нее отпало от сердца такое тяжелое бремя, должна она заявить о своей былой боязни: не очень ли переложила она муки? Каждый из семьи счел долгом выразить по этому поводу свое мнение; но никто не упомянул о том, что для такой семьи пудинга было очень мало. Откровенно говоря, нехорошо было бы об этом подумать и сказать; и всякий из Крэтчитов при этой мысли сгорел бы со стыда.

Наконец пообедали, сняли скатерть, подмели, огонек расшевелили. Боб сделал грог – оказался отличным; поставили на стол яблоки и апельсины, поставили и полную пригоршню печеных каштанов. Тогда-то вся семья собралась у комелька, как выражался Крэтчит: кругом, то есть сказать-то он хотел полукругом; тогда и поставили перед ним, Бобом, весь семейный хрусталь: две рюмки и молочник без ручки. Ну что ж из этого? Все равно в них налилась та же кипучая жидкость, которая налилась бы и в золотые чаши. Боб предложил такой тост:

– С веселым праздником, храни нас Бог!

Вся семья откликнулась:

– Да хранит нас Бог!

– Дух! – сказал Скрудж. – Добрый дух! Неужели кто-нибудь из них умрет от нищеты?

– Не знаю! – отвечал дух. – Если кто и умрет, только уменьшит бесполезное народонаселение.

Скрудж покаянно наклонил голову.

– Слушай, ты! – сказал ему дух. – Смеешь ли ты рассуждать о смерти?.. Господи Боже мой! Какое-то насекомое сидит у себя на листке и рассуждает о жизни и смерти других насекомых!..

Скрудж покорно принял этот упрек и, весь дрожа, потупил взор в землю. Но скоро он поднял их, услышав:

– За здоровье мистера Скруджа! – кричал Боб.

– Предлагаю всем выпить за здоровье моего хозяина, мистера Скруджа!

– Хорош хозяин! – перебила миссис Крэтчит. – Попался бы он мне в лапы, показала бы я ему…

– Да, милые дети!.. – заметил Боб. – Праздник…

– Разве на то праздник, чтоб пить за здоровье такого окаянного, Роберт?! Ты сам знаешь…

– Милая моя! – таким же нежным голосом продолжал Боб. – Попомни: ведь сегодня сочельник.

– За твое здоровье я выпью, выпью и за сочельник, – возразила миссис Крэтчит, – но только не за него! А если и выпью, ему непоздоровится… А впрочем, Бог с ним – для праздника!

Дети выпили за здоровье мистера Скруджа, вслед за своей матерью, хотя и неохотно. Одно напоминание его имени кинуло тень на их светлый детский праздник. Но тень эта была минутная, и она пронеслась…

Оторвавшись от семейной сцены, Скрудж вместе с духом понесся по пустынным улицам города.

Мрачно и черно надвигалась ночь; падал снег; но и в кухнях, и в гостиных сверкали огоньки с необыкновенным эффектом. Вот здесь мерцающее пламя обозначало приготовление к семейной трапезе, с подогретыми тарелками и багровыми занавесками, защищающими от уличного холода и мрака. Вот там все ребятишки выбежали навстречу или замужним сестрицам, или братцам, или двоюродным братцам, или дядям, или теткам, чтобы наперебой поздравить их с праздником. Далее на шторах видны были силуэты девушек-красавиц, в капорах и в меховых ботинках: собрались они, говорливые пташки, куда-то на вечер… И горе холостяку (они уже наворожили), горе ему, если он взглянет на их щечки, нарумяненные морозом. Судя по числу прохожих, можно было подумать, что в домах не осталось ни одного человека для привета желанных гостей, а между тем не было ни одного дома, где бы гостей не ждали, где бы для них не пылал битком набитый угольями камин. Потому-то, Господи праведный, как же восторгался дух! Как раскрывал он свою широкую грудь! Как протягивал мощную руку! Как он парил над толпой, пригоршнями брызгая на нее своей светлой радостью, окропляя всех, кто подворачивался под руку! Даже и фонарщик, сей возжигатель и сеятель искр света по темным улицам, даже и он, совершенно уже одетый на вечер, даже и он захохотал при взгляде на духа, хотя и не подозревал, что встретился лицом к лицу с самим великим, с «праздником».

Вдруг дух, не говоря ни слова, перенес собеседника в такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что, конечно, можно было его назвать кладбищем великанов. Вода просачивалась повсюду – так и била ключом из земли, – да мороз наложил на нее руку и удержал в должном повиновении. Кроме мха, дрока и кое-каких тощих былинок, ничего не было вокруг.

По краю неба, с заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку над этой безотрадной местностью, и надо было видеть, как закатывалось оно, как жмурилось и дремало и как наконец совсем заснуло…

– Где мы? – спросил Скрудж.

– В самом сердце земли, где трудятся столько лет рудокопы… Да вот поглядите!..

Дух пронесся со Скруджем мимо хижины, где старый дед угольщик праздновал Рождество со своими внучатами… Взглянули они на радостные лица и полетели дальше…

Пронеслись они и над шумным морем, прямо к маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья чаек. Дочери, быть может, самого ветра – опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.

Но даже здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и он колыхался искрами на волнах.

Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грог и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.

Дух все летел, все летел над темным разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем, далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.

Останавливались они то около рулевого, то около вахтенных часовых и офицеров и всматривались в эти темные фантастические лица; но каждый, к кому бы они ни подходили, или напевал праздничную песню, или думал о празднике, или напоминал товарищу о каком-либо минувшем празднике, – и все это было связано с радостной надеждой – благополучно вернуться в объятия родной семьи. Все, и худые, и хорошие, и злые, и добрые, все обменялись приветствиями, все припомнили о родных и друзьях, зная, что милые им люди думают, в свою очередь, также и о них.

Несказанно было удивление Скруджа, когда он вслушивался в завывания ветра и вдумывался в этот ночной полет над неведомыми, таинственными, как смерть, безднами, – несказанно было удивление Скруджа при чьем-то, вдруг раздавшемся, веселом хохоте. Но удивление его преступило всякие границы, когда он узнал хохот своего племянника и сам очутился в светлой, теплой, сверкающей чистотой комнате. Дух стоял с ним рядом и глядел на племянника нежно и любовно.

– Ха! Ха! Ха! – заливался племянник Скруджа. – Ха! Ха! Ха!

Если бы вам, против всякой вероятности, случилось познакомиться с человеком, одаренным способностью смеяться от всей полноты души более и задушевнее скруджевского племянника, я скажу вам одно: я настойчиво просил бы вас представить вашему знакомому и меня. Сделайте милость, представьте меня. Очень счастливая, правдивая и благородная идея была у судьбы – вознаградить человека за все его заразительные болезни и печали еще более заразительным и неотразимо веселым смехом.

Итак, племянник Скруджа хохотал во все горло, хохотали от всей души и жена его, и приятели.

– Честное слово! – крикнул племянник. – Он мне сказал, что Святки – пустяки, и, поверьте, он сам крепко убежден в этом!

– Тем стыднее для него, Фред! – заметила с негодованием нареченная племянница Скруджа.

Вообще ведь женщины ничего не делают вполовину и за всякое дело принимаются не шутя.

Племянница – она же и супруга племянника Скруджа – была мила, нет, в высшей степени мила, с очаровательной головкой, с простодушным, искренним выражением лица; и при этом – что за увлекательная улыбка, что за живые искрометные глазки!

– Большой чудак мой старик! – продолжал племянник. – Спору нет, мог бы он быть несколько пообходительнее, но его недостатки наказываются сами по себе, и мне против него сказать нечего.

– Кажется, он очень богат, Фред?

– Э! Да что толку в его богатстве, моя милая? Богатство ему ничего не приносит: он не может быть полезен не только другим, даже самому себе. У него нет даже удовольствия подумать… ха-ха-ха! – что вскоре ему придется нас же награждать.

– Я его терпеть не могу! – сказала племянница.

Сестры и прочие дамы согласились с ее мнением.

– О! Я снисходительнее вас! – возразил племянник. – Мне его просто жалко. Кому вредят его своенравные выходки? Ему же… Я это говорю не потому, что он отказался пообедать с нами, – в этом случае он только в выигрыше: избавился от плохого обеда.

– В самом деле?.. А мне кажется, что он потерял очень хороший обед!.. – перебила его молоденькая жена.

Все гости разделили это убеждение, и – надо сказать правду – могли быть в этом случае неуместными судьями, ибо только что изволили покушать и в настоящее мгновение десерт не сходил еще со стола, и все общество столпилось у комелька, при свете лампы.

– Честное слово, мне очень приятно убедиться: я до сих пор плохо верил в умение юных хозяев. Не правда ли, Топпер?

Вероятно, Топпер взглянул на одну из сестер племянницы Скруджа, потому-то ответил: я холостяк и не что иное, как жалкий пария, и не вправе выражать свое суждение о подобном предмете; а сестра племянницы Скруджа – вот это полненькое создание в кружевной косынке, что вы видите, – так и зарделась вся.

– Продолжай же, Фред! – крикнула его жена, нетерпеливо забив в ладоши. – Начнет и остановится… как это несносно!

– Я хотел только прибавить, что старик сам себя лишил приятной компании; уж конечно, она веселее его мыслей и темной сырой конторы. Впрочем, я еще не успокоился: я каждый год буду приходить к нему с приветствием: «Как ваше здоровье, дядюшка? С праздником имею честь поздравить!» Если я его так расшевелю, что он, по крайней мере, откажет своему бедному приказчику тысячу двести фунтов, – уж и это будет хорошо. Не знаю почему, только мне кажется, что я сильно изменил его вчера…

Пришлось теперь гостям посмеяться над чванливым притязанием хозяина – изменить мнение Скруджа. Но Фред был славный малый, нисколько не обиделся на шутки, а еще придал обществу веселья, пустив бутылку по кругу.

После чая занялись музыкой, потому что все собеседники, уверяю вас, были замечательными исполнителями разных ариеток и ритурнелей, а особенно тот самый мистер Топпер: он артистически переливал из тона в тон свой бас, не напрягая жилы на лбу и не краснея, как рак.

Хозяйка оказалась превосходной арфисткой. В числе прочих пьес она сыграла простую песенку, такую простую, что можно было бы насвистать ее по памяти в две минуты; но Скрудж вздрогнул: эту песенку напевала когда-то посещавшая его в школе маленькая девочка…

После музыки начали играть в фанты, и прежде всего в жмурки. В жмурках опять отличился Топпер плутовством и ловкостью в преследовании полненькой девицы в кружевной косынке: как ни роняла она то каминную решетку, то стул, как ни пряталась за занавески – поймал-таки ее в каком-то углу.

Хозяйка не принимала участия в жмурках, а уселась в стороне в кресло и положила ноги на табурет – за креслом стояли дух и Скрудж. Зато она приняла живое участие в фантах и тут-то, к вящему удовольствию Фреда, показала себя: всех заткнула за пояс, даже и сестер, хотя они были далеко не глупы – спросите вот хоть Топпера… Особенно отличалась она в «Как вы его любите» и в «Где, когда и почему?». Сам Фред так и рассыпался, и дух до такой степени не сводил с него благосклонного взгляда, что Скрудж начал его умолять, как ребенок, подождать до разъезда гостей; но дух сказал, что это невозможно.

– Вот еще новая игра! – умолял Скрудж. – Еще полчаса, дух, только полчаса…

Играли в «Да и нет». Фреду пришлось быть в ответе: он должен был задумать какое-либо слово, а играющие должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и требуя от него в ответ только «да» или «нет». Осыпанный перекрестным огнем вопросов, Фред волей-неволей был вынужден сделать несколько признаний, а именно, что думал он о животном: что животное это – живое; животное неприятное, дикое; что иногда оно рычит, иногда хрюкает, а прежде говорило; что водится оно в Лондоне и даже ходит по улицам, но что за деньги его не показывают, на привязи не водят, в зверинце не держат и на бойне не убивают; что оно ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь. При каждом новом вопросе мошенник Фред до того заливался хохотом, что вскакивал с дивана и топал ногами. Наконец и полненькая сестрица покатилась со смеху и крикнула:

– Угадала, угадала, Фред! Я знаю, что это такое!

– Что же? – спросил Фред.

– Ваш дядюшка Скру-у-удж!

Именно так и было. Затем последовал взрыв похвал, хотя дело и не обошлось без легких замечаний.

– Ну, что же? – заметил Фред. – Он доставил нам столько удовольствия, что нам не грех бы и выпить за его здоровье, благо у нас в руках по стакану жженки! За здоровье дядюшки Скруджа!

– Идет! За здоровье дядюшки Скруджа! – подхватили гости.

– Веселого праздника и счастливого нового года старику, кто бы он там ни был! – крикнул Фред. – Не хотел моего устного поздравления, пусть же примет заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!

Скрудж принял такое участие в общем веселье, что собрался было уже произнести благодарственную речь, но вдруг вся сцена исчезла, и дух и Скрудж снова отправились в путь.

Далек был их путь: много перевидели они местностей, много посетили обителей и жилищ. Дух приникал к изголовью больных, и они забывали свои недуги, на мгновение казалось страждущему изгнаннику, что он припадает снова к лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу с судьбой, просветлял он чувством самоотвержения и упованием на лучшую участь; приближался к бедным – и они считали себя богатыми. В дома призрения, в больницы и в тюрьмы, во все притоны нищеты, везде, куда тщеславный и горделивый человек не мог – своею ничтожной, преходящею властью – возбранить вход и заградить пути бесплотному духу, – везде дух внес за собою благословения, везде слышал от него Скрудж заповедь милосердия.

Длинна была эта ночь, если все случилось в нее одну; но Скрудж сомневался; ему казалось, что несколько сочельников слились воедино в течение того времени, пока он был с духом. Еще одна странность: Скрудж не замечал в себе ни малейшей наружной перемены, а дух видимо становился старше и старше. От Скруджа не ускользнула эта перемена, но он не сказал ни слова до тех пор, пока, выходя из одного дома, где толпа детей славила Богоявление, не увидел, что волосы на голове духа побелели.

– Разве жизнь духов так коротка? – спросил он, когда они остались одни.

– Действительно, – отвечал дух, – жизнь моя на земном шаре очень коротка; она закончится в нынешнюю ночь.

– Нынешнюю ночь?! – вскрикнул Скрудж.

– Ровно в полночь. Чу? Час уже близок!

В это время часы пробили где-то три четверти одиннадцатого.

– Извините мой нескромный вопрос, – сказал Скрудж, пристально вглядываясь в одежды духа. – Я вижу под полой вашего платья что-то странное, не принадлежащее вам… Что это: нога или коготь?

– Это могло бы назваться и когтем, потому что сверху есть немножко мяса, – отвечал печально дух. – Глядите!

Он распахнул полы одежды, и оттуда вывалились двое детей – два бедных существа, – презренные, гадкие, гнусные, омерзительные, отталкивающие. Они упали на колени к ногам Скруджа и вцепились ему в платье.

– О, человек! Склони, склони взгляд к своим стопам! – крикнул дух.

Это были мальчик и девочка – желтые, худые, в лохмотьях, с нахмуренными лицами, свирепые, хотя и пресмыкающиеся – в своем подлом унижении. Вместо привлекательного младенчества, обещавшего покрыть их щеки свежим румянцем, чья-то блеклая высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившиеся щеки и стерла с них краски жизни. В этих глазах, откуда, казалось, должны были улыбаться на Божий мир ангелы, теперь гнездились демоны и метали угрожающие взгляды. Никакие перемены, никакой упадок, никакое извращение человеческого рода, в самой высшей степени и при всех таинственных уклонениях природы, никогда не могли произвести подобных чудовищ, отвратительных и ужасных.

Скрудж отшатнулся, бледный от страха. Впрочем, не желая оскорбить духа, может быть, родителя этих чад, он хотел было сказать: «Какие миленькие дети!», – но слова сами собой остановились в горле, чтобы не участвовать в такой неимоверной лжи.

– Дух, это ваши дети?

Вот все, что мог сказать Скрудж.

– Дети людей, – ответил дух. – Они обратились ко мне с челобитной на своих отцов. Вот этого зовут «невежество», а эту – «нищета». Бойтесь обоих и их потомства. Но первого бойтесь больше – я на его челе читаю: проклятие. Спеши, о Вавилон! – возгласил дух, протягивая руку к городу, – спеши изгладить это слово – оно осуждает тебя еще более, чем этого несчастного: его только на несчастье, тебя на гибель! Дерзни сказать, что ты не виноват, клевещи даже на своих обвинителей: тебе это может послужить на время, для достижения твоих преступных целей; но… берегись конца!

– И у них нет никакого пристанища?! Никаких средств?! – вскрикнул Скрудж.

– Как!.. Разве нет тюрем? – спросил дух, в последний раз насмешливо повторяя слова Скруджа. – Разве нет смирительных домов?

Часы начали бить полночь. Скрудж посмотрел на духа, но духа уже не было. При последнем замирающем ударе Скрудж вспомнил предсказание старого Джейкоба Мэрли и поднял глаза: величественный призрак, закутанный в широкую одежду с покрывалом, подлетал к нему, скользя по земле, как пар.

Призрак приближался медленно, важный и молчаливый. Когда он был уже совсем рядом, Скрудж преклонил пред ним колено, потому что призрак разливал вокруг себя в воздухе какой-то мрачный и таинственный ужас. Длинная черная одежда полностью закрывала его с головы до ног и оставляла снаружи только одну вытянутую руку: иначе его было бы очень трудно отличить и отделить от густых теней ночи.

Скрудж заметил, что призрак высокого роста, обладает величавой осанкой и что таинственное его присутствие наводит на человека торжественный страх и трепет.

Но более он ничего уже не мог узнать, потому что призрак не говорил ни одного слова, не делал ни одного движения.

– Вероятно, я имею честь находиться в присутствии будущего праздника? – спросил Скрудж.

Призрак не отвечал, но не опускал вытянутой вперед руки.

– Вы мне покажете то, что должно случиться, но не случилось еще… не правда ли? – продолжал Скрудж.

Верхние складки черной одежды на мгновение сблизились между собой, как будто призрак наклонил голову, но это движение было его единственным ответом.

Уже почти привыкший к общению с духами, Скрудж все-таки чувствовал такой ужас в присутствии этого молчаливого призрака, что у него дрожали ноги и он едва устоял на них, когда приготовился следовать за своим провожатым. Призрак остановился на мгновение, как будто хотел дать Скруджу время собраться с силами. Но волнение Скруджа только усилилось, особенно когда он подумал, что сквозь этот черный саван на него устремлен неподвижный взор призрака.

– Дух грядущего! – вскрикнул он. – Я вас боюсь больше, чем всех прежних призраков; но так как я знаю, что вы желаете мне добра, поскольку намерение мое – переменить образ жизни, я с благодарностью готов за вами следовать… Не заговорите ли вы со мной?

Нет ответа. Только вытянутая рука указывает вперед.

– Ведите меня! – сказал Скрудж. – Ночь быстро продвигается, а я знаю, что для меня это время драгоценно. Ведите меня, дух!

Призрак удалился так же, как и приблизился. Скрудж следил за ним, и ему казалось, что тень его одежды поднимает и уносит его с собой.

Нельзя сказать, что они вошли в город: скорее город выплыл кругом них и охватил своим движением. Во всяком случае, они очутились в самом сердце Сити, на бирже, среди торговцев: быстро шныряли они во все стороны, звенели деньгами в карманах, собирались в кучки – потолковать о делах, смотрели на часы, задумчиво побрякивали огромными брелоками… и т. д. – словом, все были те же, какими так часто видел их Скрудж.

Призрак остановился подле небольшой группы этих капиталистов, и Скрудж, заметив направление его руки, также подошел, чтобы послушать разговор.

– Нет, – говорил высокий толстый джентльмен с чудовищным подбородком, – больше я ничего не знаю – знаю только, что умер.

– Когда?

– Прошлой ночью, кажется.

– Как он распорядился своим состоянием? – спросил джентльмен с наростом на носу, похожим на зоб индейского петуха.

– Право, не знаю… Может быть, завещал своему Обществу… во всяком случае, не мне – вот это я знаю совершенно точно.

Общий смех приветствовал эту шутку.

– Я думаю, – заговорил джентльмен с наростом, – похороны обойдутся ему недорого: его никто не знал, и охотников провожать его тело найдется немного. Впрочем, я, пожалуй, пойду: по мне, была бы только закуска!

– Ну, так я всех вас бескорыстнее, господа! – заговорил джентльмен с двойным подбородком. – Черных перчаток я не ношу, на похоронах не закусываю, но все-таки пойду, хоть без приглашения. Почему-то мне кажется, что покойник считал меня своим истинным другом – как ни встретится, всегда поговорит… Прощайте, господа!

Группа рассмеялась и смешалась с другими. Скрудж узнал всех этих господ и взглянул на призрак, будто хотел попросить у него объяснения.

Призрак скользнул в боковую улицу и указал пальцем на двух только что встретившихся джентльменов. Скрудж опять стал вслушиваться в надежде хоть тут узнать слово загадки.

Джентльменов он очень хорошо знал: это были два богатых почтенных негоцианта, и Скрудж очень ценил их уважение к себе, разумеется, уважение в делах, просто и положительно только в делах.

– Как вы поживаете? – говорил один.

– А вы как? – спрашивал другой.

– Да хорошо. А старый-то Гобсек того… совсем рассчитался… Гм?

– Говорили мне… А ведь, не правда ли, холодно?

– Пора! Пора такая – Святки… Вы, я полагаю, не катаетесь на коньках?

– Ни-ни, мне есть о чем подумать на досуге… Прощайте!

И ни слова больше. Таковы были их встречи, разговор и прощание.

Скрудж сначала удивился, почему призрак придает такую важность пустым разговорам; но, внутренне убедившись, что должен же таиться в них какой-нибудь смысл, он стал раздумывать про себя – какой же именно? Трудно предположить, что во всем этом скрывался намек на смерть Джейкоба: дело было так давно, а призрак – провозвестник будущего. На знакомых не на кого подумать… Тем не менее, не сомневаясь, что здесь готовится ему, для его же блага, таинственный урок, Скрудж решился не обронить ни одного слова, не пропустить без внимания ни одного малейшего обстоятельства, а главное – не спускать глаз со своего второго я при его появлении: Скрудж был уверен, что поведение его будущего самого себя послужит ключом к разгадке.

Стал он отыскивать самого себя на бирже, но обычное его место в любимом уголке было занято кем-то другим, и хотя биржевые часы показывали именно то время, когда он здесь появлялся, однако же в многочисленной толпе, теснившейся на крыльце здания, не было никого, мало-мальски похожего на его особу. Это, впрочем, нисколько его не удивило: он подумал, что при будущей перемене в его жизни, конечно, переменится и род занятий.

Призрак стоял напротив него неподвижный, мрачный, с вытянутой рукой. Когда Скрудж очнулся, по движению руки и по прямому положению призрака ему показалось, что незримые глаза пристально устремлены на него! При этой мысли он задрожал с головы до ног…

Покинув шумное позорище торговых дел и сделок, они перенеслись в глухой закоулок города, где Скрудж никогда не бывал, но хорошо знал, по слухам, недобрую славу про этот закоулок. Грязные узкие улицы; лавчонки и домишки; обыватели – полунагие, пьяные, на босу ногу – отвратительные… Темные крытые ходы, словно сточные трубы, извергали и жильцов, и их удушливый запах в лабиринт улиц; весь квартал дышал преступлением, грязью, нищетой.

На самом дне этого логова виднелась, под выступным навесом, железная лавочка: железо, тряпки, битое стекло, кости, черепки посуды, ржавые ключи, беззубые пилы, засовы, чашки весов, гири – в ней было довольно всего.

Может быть, в этом ворохе замасленного тряпья и костей крылись такие тайны, что лучше бы их и не знать. Перед всей этой дрянью сидел господин лет семидесяти, седой и обрюзгший. Он скрывался за дырявой занавеской, повисшей на окне, и покуривал коротенькую трубочку, наслаждаясь полным одиночеством.

Скрудж и призрак предстали перед ним как раз в то мгновение, когда в лавочку шатнулась какая-то женщина с тяжелым узлом на спине. Следом за ней вошла другая женщина, с таким же узлом, и какой-то мужчина, в черном поношенном платье. Все они видимо изумились, увидев друг друга. После нескольких мгновений недоумения, разделенного и хозяином, все они расхохотались.

– Ступайте, ступайте в зал! – проговорил хозяин.

– Ну вот, – сказала первая женщина, – что бы ему не поступить, как всем добрым людям? Взял бы сестру милосердия – было бы, по крайности, кому глаза закрыть… А так… околел в своей конуре, что собака… Да что тут?.. Развязывай-ка мой узел, Джой!

Но старый Джой сначала развязал узелок мужчины могильщика; он не был объемистым: печатка-другая, карандашник, две запонки, грошовая булавка – вот и все… Старик Джой осмотрел каждый предмет порознь и отметил мелом на стене подходящую каждому предмету сумму.

– Вот что я могу вам дать, – сказал он, – и – жарьте меня на маленьком огоньке – шести пенсов не прибавлю… Кто там?

На очереди были две «дамы».

– Перед дамами я всегда пас! – проговорил Джой, принимая от второй посетительницы скатерть, салфетки, пару платья, две старинные чайные ложечки, сахарные щипцы и сколько-то сапог. – Перед дамами я всегда пас – и это моя слабость!.. Вот ваш счет… Если вы запросите прибавки, я вынужден буду скинуть с первой моей оценки.

– Ну, теперь, Джой, развяжи мой узел! – сказала первая посетительница.

Джой стал на колени, развязал множество узлов и вытащил кусок какой-то темной ткани.

– Что это? – спросил он. – Постельные занавески?

– Конечно! – отвечала со смехом женщина.

– Не может же быть, чтобы вы их сняли при нем?

– Почему же?

– Ну!.. Вы рождены богачкой и будете…

– Что же? У меня рука не дрогнет… – совершенно хладнокровно произнесла женщина. – Неужели стоит эдакого жалеть?

– Так это его занавески и простыни?

– А то чьи же? Не боишься ли ты, что он насморк схватит?

– Я надеюсь, что он не умер от какой-нибудь заразной болезни… м-м? – спросил старый Джой, поднимая голову.

– Не бойтесь, Джой! Неужели я так глупа, чтобы с ним связалась, если бы?.. О! Вы можете вывернуть наизнанку и налицо эту рубашку: могу вам ответить, что хороша – лучшая его рубашка… Слава богу, что я подвернулась: без меня бы пропало…

– Что же такое пропало? – спросил старик Джой.

– Да вот что: похоронили бы его, наверное, в этой рубашке, – ответила она, смеясь. – По-моему, совершенно напрасно: господину покойнику все равно, в чем лежать: в коленкоре или в полотне…

Скрудж едва дослушал этот разговор. Вообще все лица казались ему демонами, наперебой препарировавшими чей-то труп.

Он отшатнулся в ужасе, когда сцена переменилась. Теперь он едва не прикасался к кровати без занавесок: на кровати под дырявой простыней лежало что-то, понятное только на страшном языке смерти.

Комната была очень темна, слишком темна, чтобы разглядеть в ней что-нибудь, хотя Скрудж и впивался в этот полумрак пытливым взглядом. Бледный свет извне падал прямо на кровать, где лежал труп этого обнаженного, ограбленного, всеми покинутого, никем не оплакиваемого и никем не сторожимого покойника.

Скрудж поглядел на духа; тот указывал ему пальцем на голову мертвеца. Саван был накинут так небрежно, что стоило только притронуться пальцем – и все лицо покойника было бы на виду. Скрудж это понял; было у него даже и поползновение поднять саван, да… силы не хватило.

О, холодное – холодное, страшное пугало – смерть! Воздвигай здесь твои жертвенники, окружай их всеми твоими ужасами: ты здесь полная владычица!.. Но, если ты падешь на любимую, чтимую и кому-то дорогую голову, не властна ты ни в едином волоске с этой головы. Не то чтобы эта рука не падала безжизненно тяжело, не то чтобы не смолк этот пульс, нет! – но эта рука бывала раскрыта честно, тепло и великодушно для всякого; но это сердце благородно, горячо и нежно билось в груди…

Рази, рази, беспощадная смерть! Твои удары тщетны: за мимолетной жизнью – бессмертие!.. Никто не произнес этих слов, но Скрудж их слышал, когда смотрел на кровать.

«Если бы этот человек ожил… – подумал Скрудж, – что бы он сказал про свое былое? Скупость, черствость сердца, жажда приобретения – вот они к чему приводят! И вот он, вот он – лежит в пустом мрачном доме: нет ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, что могли бы сказать: он мне помог тогда-то и тогда-то, и я ему отплачу в свою очередь, хотя бы за радушное слово».

Никого не было. Только в дверь скреблась кошка да под напольной каменной плитой камина что-то грызли крысы. И что им было нужно в этой похоронной комнате? Из-за чего так бесновались они? Скрудж не осмелился даже и подумать об этом…

– Дух! – сказал он. – Эта комната ужасна. Покинув ее, я не забуду данного мне урока… Поверьте… и – поскорее прочь!

Призрак все-таки указывал своим неподвижным пальцем на голову трупа.

– Я вас понимаю, – сказал Скрудж, – и сделал бы то, что вы хотите, если бы мог… Но у меня силы нет… силы нет у меня, дух!.. Покажите мне что-нибудь такое, где смерть напутствуется нежными слезами!

Призрак промчал его по знакомым улицам, и они вошли в дом бедного Боба Крэтчита. Горе стукнуло ему в двери: умер его милый больной хроменький сын, которого он всегда носил на плече, умер его милый Тини-Тим. Мать и остальные дети сидели у комелька… Они были спокойны, очень спокойны. Маленькие шумливые Крэтчиты окаменели в уголке и не спускали глаз со своего старшего брата Петра и с развернутой перед ним книги. Мать и девочки что-то шили.

Вся семья была совершенно спокойна.

– «И поставил он среди них отрока».

Где слышал Скрудж эти слова?.. Он не помнил, однако слышал он их не во сне. Вероятно, их вслух прочел Петр, когда Скрудж и дух переступали порог… Но отчего же тот перестал читать?

Мать положила работу на столик и закрыла лицо руками.

– Кажется, отец? – сказала она немного погодя и побежала навстречу своему бедному Бобу.

Боб вошел в своем неразлучном «носопряте» – и хорошо, что на этот раз с ним не разлучался. Подогретый в комельке чай поднесла ему чуть не все члены семьи, наперебой. Оба маленьких Крэтчита вскарабкались ему на колени, и каждый прижался щечкой к его щеке, словно говоря: «Не думай об этом, папенька!.. Не огорчайся!»

Боб был очень весел, похвалил работу жены и спросил, поспеет ли она раньше воскресенья.

– Воскресенья! Стало быть, ты наведывался сегодня туда, Роберт? – спросила жена.

– Да. Мне очень жаль, что тебя не было… место отличное – все зелено кругом… Впрочем, ты еще увидишь… я ему обещал, что буду ходить к нему гулять по воскресеньям… Бедный мой, милый мой малыш! – воскликнул Боб.

И залился слезами…

Торопливо вышел он из комнаты и поднялся в верхнее жилье, освещенное и убранное цветами по-праздничному. Напротив кровати мертвого ребенка стояло кресло, и казалось, что только что с него кто-то встал. Боб присел, в свою очередь, посидел и встал, поцеловал холодное милое личико и спустился вниз…

Быстро-быстро умчал Скруджа из этой комнаты призрак и нигде не останавливался, пока сам Скрудж не сказал:

– Постойте!.. Вот двор и дом, давно мне знакомые… позвольте мне посмотреть – чем я должен быть?

Призрак остановился, но рука его была вытянута по другому направлению.

– Да ведь вот где дом, – заметил Скрудж, – зачем же вы меня маните дальше?

Неумолимый палец призрака не изменял своего положения. Скрудж поспешно побежал к окну своей конторы и заглянул внутрь: контора осталась конторой – только не его. И меблировка была другая, и в креслах сидел не он. Призрак все указывал рукой куда-то…

Скрудж совсем потерял голову и перенесся со своим провожатым к какой-то железной решетке.

Еще не переступая за нее, он оглянулся кругом… Кладбище! Тут-то, вероятно, и лежит, под несколькими футами земли, тот несчастный, чье загадочное имя Скрудж сейчас же узнает. Ей-богу, хорошенькое было место: кругом стены соседних домов, по земле дерн и сорные травы, могил столько, так утучнили они землю, что тошно становится… Славное местечко!

Дух показал на одну могилу – Скрудж подошел к ней и прочел: «Эбенезер Скрудж».

– Так это я себя видел на кровати, умершим? – крикнул Скрудж, упав на колени.

Дух указал пальцем на него и на могилу, потом – на могилу и на него.

– Нет, дух, нет-нет-нет!

Палец духа будто застыл в одном положении.

– Дух! – вскрикнул Скрудж, вцепившись в платье призрака. – Выслушайте меня. Я уже не тот человек, не буду тем человеком, каким был до встречи с вами… Зачем же вы мне показываете все это, если для меня уже нет надежды?

В первый раз шевельнулась рука призрака.

– Добрый дух! – продолжал Скрудж, лежавший ничком. – Походатайствуйте за меня, смилуйтесь надо мной. Достанет ли у меня сил изменить все увиденные эти образы, если изменю свою жизнь?

Призрак благосклонно махнул рукой.

– От всего сердца буду чтить я Святки и буду ждать их круглый год. Буду жить в прошлом, в настоящем и в будущем: вы, трое духов, дали мне незабвенные уроки… О! Убедите меня, что я могу стереть эту надпись с могильного камня!

Скрудж отчаянно ухватился за руку призрака: рука выскользнула, но Скрудж сдавил ее, как клещами. Однако призрак все же был сильнее Скруджа и оттолкнул его.

Подняв обе руки в последней мольбе об изменении своей участи, Скрудж заметил, что одежды духа становятся тоньше и тоньше, и сам дух постепенно преображается, и преобразился в столбик, поддерживающий занавес постели.

Действительно, это столбик, поддерживающий занавес постели. Да-да. И столбик над собственной постелью Скруджа, и даже в собственной спальне Скруджа. Перед ним был целый день – опомниться и изменить образ жизни.

– Буду жить в прошлом и в настоящем… – повторил Скрудж, соскакивая с постели. – Врезались мне в память три урока. О, Джейкоб Мэрли! Да святится праздник Рождества Христова.

– Не сняты они, не сняты! – продолжал Скрудж, обнимая с рыданием постельные занавески. – И кольца целы… И все, что я видел, – греза!..

Он все мял и мял платье, сам не понимая, что делает.

– Боже мой! – говорил он, схватив в обе руки чулки и становясь с ними в позу Лаокоона, оплетенного змеями. – Господи! Я легче пуха, счастливее бесплотного духа, веселее школьника, пьянее вина!.. С праздником! Всех имею честь поздравить с праздником!.. Эй! Кто там! Ау!.. Ого-го-го!..

Одним прыжком он перескочил из спальни в гостиную и остановился, запыхавшись.

– Вот и кастрюлька с кашицей! – кричал он. – Вот и дверь, сквозь нее же проник призрак Мэрли! Вот и уголок, где сидел нынешний сочельник! Вот и окошко, откуда я следил за грешными душами: все на месте, все в порядке… Ха-ха-ха-ха!

И это было так необыкновенно… Для человека, не смеявшегося столько лет, этот смех был торжественно великолепен, был родоначальником нескончаемых покатов со смеху.

– Не знаю я, какое у нас сегодня число? – продолжал Скрудж. – Не знаю, сколько времени провел я среди духов. Ничего не знаю: я просто ребенок… И как бы мне хотелось быть маленьким ребенком… Эй, гэй, гой, гэй!..

Его восторг был умерен церковными колоколами, перезванивавшими во все тяжкие: «Дини-дини дон-бум, бум! Динь-динь-дон, бум, бум, бум! Дон, динь-дон, бум!»

– Отлично! Отлично! – покрикивал Скрудж; подбежал к окошку и глянул на улицу.

Не было ни изморози, ни тумана: был ясный свежий денек, один из тех, что веселят, и укрепляют, и гонят кровь по жилам. Золотое солнце; голубое небо; колокольный трезвон… Отлично! Отлично!..

– Какой сегодня день? – крикнул Скрудж из окошка какому-то, вероятно, на него же заглядевшемуся мальчишке.

– Что? – спросил изумленный мальчик.

– Какой сегодня день, голубчик? – повторил Скрудж.

– Сегодня? – еще раз спросил мальчик. – Да сегодня Рождество.

«Рождество! – подумал Скрудж. – Стало быть, я его не потерял. Духи устроили все в одну ночь. Они все могут сделать – кто же в этом сомневается? – все могут…»

– Эй-эй, любезный?

– Ну, что? – ответил мальчик.

– Знаешь ты мясную лавку на углу улицы?

– Конечно.

«Умный ребенок! – заметил про себя Скрудж. – Ребенок замечательный…»

– Не знаешь ли ты, продана или нет индейка – не маленькая, а та, что чуток побольше?

– А! Это такая, что с меня будет?

– Восхитительный ребенок! – прошептал Скрудж. «С ним и разговаривать любо…» – Ну, эта самая, котеночек ты мой!

– Не продана еще.

– В самом деле?.. Ну тогда пойди же – купи.

– Шутник! – ответил мальчик.

– Нет, – сказал Скрудж. – Я говорю не шутя. Купи и скажи, чтобы принесли ко мне. Я дам адрес, куда ее отнести. Захвати с собой какого-нибудь мальчика из лавки, и вот тебе шиллинг. – «Если ты через пять минут вернешься с покупкой, я тебе дам еще».

Мальчишка полетел стрелой.

– Я пошлю эту индейку к Бобу Крэтчиту, – шептал Скрудж, потирая руки и смеясь. – Он и не узнает, от кого! Она вдвое толще Тини-Тима… Я уверен, что Боб поймет эту шутку…

Он написал адрес несколько дрожавшей рукой и спустился вниз, навстречу приказчику из мясной лавки. Ему бросился в глаза дверной молоток.

– Всю свою жизнь буду я любить тебя! – сказал Скрудж, погладив молоток. – И до сих пор я не замечал его!.. А какое честное выражение во всей его физиономии… Ох ты мой добрый, мой изящный молоток! А вот и индейка!.. Эдакая-то вы! Эге-ге-ге-ге! «С праздником имеем честь поздравить»!..

И какая это была индейка!

– Да ведь вот что: вам не снести ее в Кэмден-Тоун, – сказал Скрудж, – надо взять кэб.

Все это было произнесено со смехом; со смехом же, с веселым смехом, расплатился Скрудж и за индейку, и за кэб, со смехом дал деньги мальчику и, задыхаясь и смеясь до слез, упал в кресло.

Потом он побрился, оделся в лучшее свое платье и вышел прогуляться по улицам.

На улицах была густая толпа; Скрудж смотрел на всех самодовольно, заложив руки за спину, так самодовольно, что трое-четверо прохожих зевак не удержались и приветствовали его словами:

– Здравствуйте, господин! С праздником имеем честь поздравить!

Не успел он пройти несколько шагов, как навстречу ему попался тот изящный джентльмен, что накануне приходил к нему в контору с вопросом: «Скрудж и Мэрли, кажется»? Скрудж смутился было, но тотчас же оправился и сказал, взяв почтенного джентльмена за обе руки:

– Как вы поживаете, сэр? Надеюсь, что вчера, к чести вашей, выдался денек? С праздником позвольте вас поздравить, сэр!

– Мистер Скрудж?

– Да. Боюсь, что это прозвище не совсем для вас приятно? Позвольте мне извиниться: не будете ли вы так добры, чтобы… – Скрудж сказал почтенному джентльмену несколько слов на ухо.

– Господи! Неужели? – спросил, задыхаясь джентльмен. – Любезный мой мистер Скрудж, вы говорите всерьез?

– Без всяких шуток! – ответил Скрудж. – Я должен выплатить старый долг, сможете ли вы его принять?..

– Милостивый государь! – перебил Скруджа собеседник, дружески тряся его за руку. – Я не знаю, как и назвать такое великое…

– Ради бога, ни слова более! – остановил его Скрудж. – Заходите ко мне… ведь вы зайдете, не правда ли?

– О! Без всякого сомнения! – убедительно вскрикнул старый господин.

– Благодарю, – сказал Скрудж. – Я вам бесконечно обязан и тысячу раз приношу свою благодарность. Прощайте!

Зашел он в церковь, пробежал по улицам, раздал мальчикам несколько легких щелчков по головам, изумился приятности своей прогулки, а пополудни направил стопы к дому племянника.

Раз двенадцать прошел он мимо знакомой двери и не решался войти. Наконец осмелился и постучался.

– Дома хозяин, голубушка? – спросил Скрудж у служанки. – Какая же ты хорошенькая, ей-богу!..

– Дома, сэр!

– Где же, милашка?

– В столовой, сэр, с миссис… Если позволите, я вас провожу.

– Спасибо, он меня знает, – ответил Скрудж, налегая на ручку замка. – Я и сам войду.

Приотворил дверь и просунул в нее голову. Юная чета осматривала накрытый по-праздничному стол…

– Фред! – произнес Скрудж.

– Господи мой Боже!

Как вздрогнула нареченная его племянница! Скрудж и позабыл, как она сидела в кресле, положив ноги на табурет: иначе он не осмелился бы войти так решительно.

– Господи! – вскрикнул Фред. – Да кто же это там?

– Я, я, твой дядя Скрудж… Обедать пришел… Ты позволишь войти?

Вот был вопрос! Фред чуть ему руки не вывихнул, втаскивая его в столовую. Через пять минут Скрудж был как дома. Ничего не могло быть радушнее приема его племянника и племянницы. Точно так же поступили, когда прибыли и Топпер, и полненькая сестрица, и все прочие гости. Какое удивительное общество, какая удивительная игра в фанты, какое у-ди-ви-тель-ное веселье!

На другой день Скрудж рано пришел в свою контору – о! очень и очень рано… Ему только и хотелось – прийти раньше Боба Крэтчита и застать его на месте преступления.

Так ему и удалось! Часы прозвонили девять – Боба нет; девять с четвертью – все нет Боба. Боб опоздал на восемнадцать с половиной минут. Скрудж сидел в раскрытой двери, чтобы лучше видеть, как Боб опустится в свой колодец.

Еще не отворив двери, Боб снял шляпу и «носопрят». А потом, в мгновение ока, очутился на своем табурете и так пустил перо по бумаге, как будто хотел догнать улетевшие девять часов.

– Эй, господин! – крикнул Скрудж, попадая по возможности верно в свой прежний тон. – Что так поздно?

– Мне очень неприятно, сэр! – сказал Боб. – Я немножко опоздал.

– Опоздали! – продолжал Скрудж. – Мне действительно кажется, что вы опоздали. Пожалуйте-ка сюда…

– Раз в году, сэр! – заметил робко Боб, вылезая из колодца. – Больше не случится… Загулял я вчера немножко, сэр!..

– Это все хорошо, – сказал Скрудж, – но я должен вам, любезный друг, заметить, что не могу терпеть таких беспорядков. А следовательно, – прибавил он, вскочив с табурета и толкнув Боба под бок так, что он отлетел к своему месту, – следовательно – я желаю прибавить вам жалованья.

Боб задрожал и протянул руку к линейке. Было мгновение, когда он хотел ударить линейкой Скруджа, схватить его за шиворот и позвать людей, чтобы на Скруджа надели смирительную рубашку.

– С веселым праздником, Боб! – проговорил важно Скрудж и дружески потрепал приказчика по плечу. – С более веселым, чем когда-либо. Я прибавлю вам жалованья и постараюсь помочь вашей трудолюбивой семье. Сегодня мы поговорим о наших делах за рождественским стаканом бишофа, Боб!

Скрудж не только сдержал слово, но сделал гораздо, гораздо более, чем обещал. Для Тини-Тима (он, разумеется, и не думал умирать) Скрудж сделался почти вторым отцом.

И стал Скрудж таким хорошим другом, таким хорошим хозяином и таким хорошим человеком, как всякий гражданин всякого доброго старого города, в добром Старом Свете. Нашлись господа, что подсмеивались над подобной переменой. Да только Скрудж позволял им подсмеиваться и даже ухом не вел.

В отместку этим господам он и сам смеялся – от полноты души.

С духами прекратил он всякие отношения – но зато завел с людьми – и дружески готовился каждый год встретить с ними Святки, и все отдавали ему справедливость, что никто так весело не встречал праздников.

Если бы то же говорили о вас, обо мне, о всех нас… А затем, как выражался Тини-Тим: «Да спасет всех нас Господь – всех, сколько нас ни есть!»