Доктор Бонанфан задумался о прошлом, повторяя вполголоса:

– Рождественская история?.. Рождественская история?.. – И вдруг воскликнул: – Да, конечно! У меня есть одно воспоминание и в самом деле необыкновенное. Настоящая фантастическая история. Да, видел чудо. Именно так, сударыни, чудо в рождественскую ночь.

Вас удивляет, что это говорю вам я – человек, ни во что не верящий? И тем не менее я готов повторить – да, я видел чудо! И еще раз повторю: я его видел, видел собственными глазами, именно видел.

Но удивило ли оно меня? Отнюдь нет: если я не верю в ваши догматы, то верю в существование веры и знаю, что она движет всем миром. Я мог бы привести много примеров, но боюсь возбудить в вас негодование и ослабить эффект моего рассказа.

Прежде всего признаюсь, что если я и не был переубежден всем виденным, то, во всяком случае, был очень взволнован. А теперь я постараюсь передать вам все это с наивной доверчивостью и бесхитростностью настоящего овернца.

Тогда я был деревенским врачом и жил в самой глуши Нормандии, в городке Рольвиль.

Зима в тот год выдалась лютая. С конца ноября после недели морозов выпал снег. С севера надвигались тяжелые тучи, затем начали падать густые белые хлопья. За одну ночь вся долина покрылась белым саваном.

Одинокие фермы среди квадратных дворов, за завесой больших деревьев, опушенных инеем, казалось, уснули под этим плотным и легким покрывалом.

Ни один звук не нарушал тишины деревни. Одни только вороньи стаи чертили длинные узоры по небу в тщетных поисках корма. Они спускались черными тучами на мертвые поля и клевали снег своими большими клювами.

Ничего не было слышно, кроме мягкого и непрерывного шороха мерзлой пыли, продолжавшей сыпаться без конца. Так длилось всю неделю, потом снегопад прекратился и землю окутал покров почти в пять футов толщиной.

Затем погода прояснилась. В течение долгих трех недель небо, днем ясное, как голубой хрусталь, ночью покрывали звезды, напоминавшие иней на холодной суровой глади. Гладкая пелена твердого и блестящего снега – вот и все, что можно было увидеть в такой ясный и морозный день.

Долина, изгороди, вязы за ними – все, казалось, было мертво, убито стужей. Ни люди, ни животные не показывались на улицу; только трубы, торчащие из хижин в белых сугробах, свидетельствовали о том, что жизнь еще теплится: тоненькие, прямые струйки дыма, поднимавшегося в ледяном воздухе, выдавали обитаемое жилье.

Время от времени слышался треск деревьев. Казалось, что их деревянные руки ломались под коркой льда, наконец какая-нибудь толстая ветка отделялась и падала: холод замораживал древесные соки и разрывал заледеневшие волокна.

Жилища, разбросанные среди полей там и сям, казались отделенными друг от друга на сто лье. Я пытался навещать моих ближайших больных, каждый день рискуя быть погребенным в какой-нибудь яме.

После нескольких обычных визитов я заметил, что вся округа охвачена таинственным страхом. Говорили, что подобное бедствие не может быть естественным явлением, – более того, самые напуганные клялись, что по ночам слышны голоса, резкий свист, чьи-то крики.

Такие крики и свисты, вне всякого сомнения, издавали стаи птиц, в сумерки перелетавшие на юг. Но попробуйте переубедить обезумевших людей – ужас охватил округу, все только и ждали какого-то необыкновенного события.

На большой дороге, в те дни заметенной снегом и пустынной, в конце деревушки Эпиван, стояла кузница дядюшки Ватинеля. Когда у рабочих вышел весь хлеб, кузнец решил сходить в деревню. Несколько часов он провел в разговорах, навестив с полдюжины домов, местный центр жизни, купил хлеба, наслушался новостей и заразился страхом, царившим в деревне. Еще до наступления темноты он отправился домой.

Проходя вдоль какого-то забора, он вдруг заметил на снегу яйцо. Несомненно, то было именно яйцо, белое, как все кругом. Он наклонился и уверился: яйцо. Но откуда оно? Какая курица могла покинуть курятник и снести яйцо именно здесь? Удивленный кузнец ничего не понимал. Однако он взял яйцо и принес его жене.

– Хозяйка, я принес тебе яйцо. Я нашел его на дороге.

Жена покачала головой:

– Яйцо на дороге? В этакую погоду! Да ты, видно, пьян.

– Да нет же, хозяйка, настоящее яйцо: оно лежало у забора и было еще теплое, не замерзло. Вот оно, я положил его за пазуху, чтоб оно не стыло. Съешь его за обедом.

Яйцо опустили в котел, где варился суп, а кузнец принялся пересказывать то, о чем толковали в деревне. Жена слушала, побледнев.

– Клянусь тебе, прошлой ночью я слышала свист: мне даже казалось, что он шел из трубы.

Сели за стол. Сначала поели суп. Потом, пока муж намазывал масло на хлеб, жена взяла яйцо и подозрительно осмотрела его.

– А если в этом яйце что-нибудь есть?

– Что же, по-твоему, может там быть?

– Почем я знаю!

– Будет тебе… Ешь и не дури.

Она разбила яйцо. Оно было самое обыкновенное и очень свежее.

Она стала нерешительно есть его, то откусывая кусочек, то оставляя, то опять принимаясь за него. Муж спросил:

– Ну, что, каково оно на вкус?

Она не ответила и, проглотив остатки яйца, вдруг уставилась на мужа пристальным, угрюмым и безумным взглядом. Посидев так мгновение, она сжала руки в кулаки и упала на пол, извиваясь в конвульсиях и издавая страшные крики.

Всю ночь она билась в страшном припадке. Ее сотрясала смертельная дрожь, обезображенная отвратительными судорогами. Кузнец, не в силах справиться с женой, вынужден был ее связать.

Ни на минуту не умолкая, она кричала поистине ужасным голосом:

– Он у меня в животе!.. Он у меня в животе!..

Меня позвали на следующий день. Я без малейшего результата перепробовал все известные успокаивающие средства. Стало ясно, что женщина потеряла рассудок.

С невероятной быстротой, несмотря на непроходимые сугробы, по всем фермам разнеслась удивительная новость: «В жену кузнеца вселился бес!»

Отовсюду приходили любопытные, не решаясь, однако, войти в дом. Они издали слушали ее ужасные крики – трудно было поверить, что этот громкий вой принадлежит человеческому существу.

Позвали деревенского священника – старого, простодушного аббата. Он прибежал в стихаре, как для напутствия умирающему, и, протянув руки, произнес молитву, пока четверо мужчин держали корчившуюся на кровати и брызгавшую пеной женщину. Но беса так и не изгнали.

Наступило Рождество, а погода стояла все такая же. Накануне утром ко мне пришел кюре.

– Я хочу, – сказал он, – чтоб эта несчастная присутствовала сегодня на вечернем богослужении. Быть может, Господь для нее сотворит чудо в тот самый миг, когда сам родился от женщины.

Я ответил:

– Всем сердцем одобряю ваше желание, господин аббат. Если на нее подействует богослужение – а это лучшее средство растрогать ее, – она может исцелиться и без лекарств.

Старый священник пробормотал:

– Вы, доктор, человек неверующий, но ведь вы поможете мне? Вы возьметесь доставить ее?

Я обещал ему помочь. Наступил вечер, затем ночь. Зазвонил церковный колокол, роняя густой и тяжелый печальный звон в мертвое пространство, укрывая призывом белую и мерзлую снежную гладь.

Послушные медному зову, к церкви потянулись группы черных фигур. Полная луна озарила ярким и бледным светом горизонт, еще больше подчеркивая унылую белизну полей.

Я взял четырех сильных мужчин и отправился к кузнецу. Одержимая по-прежнему кричала, привязанная к кровати. Она ужасно сопротивлялась, но все же мы смогли ее одеть и наконец понесли.

Церковь, холодная, но освещенная, уже была полна народу: певчие тянули однообразный мотив, орган хрипел, маленький колокольчик в руках служки тихонько звенел, управляя движениями верующих.

Женщину с ее сторожами я запер в кухне церковного дома и стал выжидать, когда наступит, по моему мнению, благоприятная минута.

Я выбрал момент вслед за причастием. Все крестьяне, мужчины и женщины, причастившись, приобщились к Богу. Пока священник совершал таинство, в церкви царила глубокая тишина. Я сделал знак, дверь отворилась, и четверо моих помощников внесли сумасшедшую.

Как только женщина увидела свет, коленопреклоненную толпу, освещенные хоры и золотой ковчег, она забилась с такой силой, что чуть не вырвалась из наших рук. К тому же она кричала, да так пронзительно, что трепет ужаса пронесся по церкви. Все головы поднялись, многие из молящихся убежали.

Несчастная потеряла человеческий облик, корчилась и извивалась в наших руках, с искаженным лицом и безумными глазами. Ее протащили до ступенек клироса и с силой пригнули к полу.

Священник молча ждал. Когда ее усадили, он взял дароносицу, на дне которой лежала белая облатка, и, сделав несколько шагов, поднял ее обеими руками над головой бесноватой – так, чтобы она могла видеть ее…

Женщина по-прежнему выла, устремив пристальный взгляд на блестящий предмет. Аббат стоял так неподвижно, что его можно было принять за статую. Это тянулось долго-долго.

Потом несчастную, казалось, охватил страх: как завороженная, она, не отрываясь, смотрела на чашу, время от времени ее сотрясала страшная дрожь. Женщина продолжала кричать, но уже не так громко. И это тоже тянулось долго.

Казалось, она не могла отвести взгляд от дароносицы – и теперь уже только стонала, ее напряженное тело ослабело и поникло. Вся толпа пала ниц.

Одержимая то быстро опускала веки, то снова поднимала их, точно не в силах вынести зрелище своего Бога. Но, к счастью, она уже не кричала. Вскоре я заметил, что она закрыла глаза: она впала в сомнамбулический сон, загипнотизированная – простите, умиротворенная – созерцанием блестевшей золотом чаши, сраженная Христом-победителем. Ее унесли, обессилевшую, и священник вернулся в алтарь.

Потрясенные свидетели грянули «Te deum» во славу милости господней.

Жена кузнеца проспала сорок часов подряд, потом проснулась, ничего не помня ни о болезни, ни об исцелении.

Вот, сударыни, и все виденное мною чудо.

Доктор Бонанфан умолк, а потом с досадой прибавил:

– Я вынужден был засвидетельствовать чудо в письменной форме.