Глава восемнадцатая
Кэтрин аккуратно проскользнула на пассажирское сиденье, поморщилась, а когда устроилась, протяжно вздохнула.
– В чем дело? Ты в порядке? Что-то не так?
– Прекрати все время спрашивать, все ли в порядке, Лиам. Каждый раз, как я охаю, ты спешишь показать меня врачу. Беременные женщины морщатся, охают, вздыхают, ворчат и брюзжат. Это наше конституционное право. Оставь меня в покое!
– Дело не только в беременности. Мой радар «Кэтрин» улавливает тревожный сигнал.
Кэтрин усмехнулась:
– Ты слишком хорошо меня знаешь. Дело в Лене. Возможно, я перестраховщица, но я постоянно прокручиваю в голове наш вчерашний разговор, и он не дает мне покоя.
– Что именно тебя пугает?
Кэтрин покачала головой:
– Нет, не пугает. Откровенно говоря, наоборот – очень вдохновляет. Конечно, слушать подробности об ее страданиях ужасно, но вчера она рассказывала, как ее уговорили добровольно пойти на дело, которое мне представляется маловероятным. Разве не ужасно, что в моей душе скребут кошки сомнения?
– Ты всегда славилась адвокатской интуицией. Что улавливает твоя антенна?
– Все прелести еще впереди. Ту часть истории, которую я с таким нетерпением ожидаю услышать, она расскажет завтра. Мне кажется, эта история вызывает сомнения – по крайней мере та ее часть, где описана упомянутая ситуация. Я хочу ей верить, но все думаю: неужели возможно, чтобы рассказанное на самом деле случилось с этой женщиной?
– По-твоему, она преувеличивает? Может быть, что-то путает?
Кэтрин покачала головой:
– Ничего она не путает. Но я слышала, что люди, страдающие старческим слабоумием, даже в начальной стадии, иногда верят в то, что истории, которые они прочитали или услышали о других людях, на самом деле случились с ними. Ее личный врач сказал, что это обычное дело.
– Он сказал тебе, что она…
– Нет-нет, он описывал симптомы слабоумия в общем.
– И ты полагаешь, что у Лены есть эти признаки?
Кэтрин повернулась к нему.
– Нет, не думаю. Но я не врач и не могу оценивать психическое состояние. А если эта часть истории действительно принадлежит другому человеку?
– А если и так?
– Этот последний разговор…
– Ага, я понял. Существует вероятность того, что дети Каролины могут быть историей, которую она где-то услышала, а не сама пережила?
– Мне не хочется так думать. Но такое возможно. И вполне вероятно. Может быть, в словах Артура есть толика правды. Боже, надеюсь, что нет, Лиам!
– Что плохого в том, чтобы выслушать историю Лены? Дать ей выговориться? Что плохого? Или ты сильно устаешь на работе? Она отнимает слишком много времени? Хочешь сократить ваше общение?
– Нет-нет, сейчас работы мало. И уж я точно могу найти время. Все дело в эмоциях, которые я в эти беседы вкладываю. Я боюсь горько разочароваться в конце пути. Не столько даже из-за нее, сколько из-за себя.
– А что заставляет тебя сомневаться?
– Она хочет рассказать мне о том, как стала связной, как начала доставлять секретные сообщения от разведчика под кличкой Арес, который был заключенным в Освенциме. И если само по себе это недостаточно странно, то она еще говорит, что этот разведчик – польский герой, который добровольно позволил бросить себя в Освенцим, чтобы организовать там Сопротивление и рассказать всему миру, что происходит в концлагере.
– Неужели такое не могло случиться?
– С Леной Шейнман? Человеком, не упомянутым ни в каких исторических источниках?
– Признаю, что вопрос спорный. Но и только-то. Спроси ее. Черт побери, ты же мастер перекрестного допроса! Ты же сама говорила: перекрестный допрос – квинтэссенция правды.
– Меня тревожат не только сомнения в роли Лены. Речь о том, как бы не купиться на эту шпионскую историю. Чтобы она да передавала союзникам донесения о газовых камерах? Я хочу сказать, что вся ситуация сомнительна. Почему союзники не разбомбили Освенцим или железную дорогу к нему, когда появилась такая возможность? Почему ничего не сделали, чтобы предотвратить массовые убийства? Уверена, что Лена, пережившая войну, задавалась этим вопросом всю жизнь.
Лиам кивнул:
– Как я понимаю из того немногого, что мне известно, Америка не знала о массовых казнях, которые проводились, до самого окончания войны, наверное, до 1944–1945 годов. Мне помнится фотография потрясенного генерала Эйзенхауэра в одном из отделений лагеря Бухенвальд. Он тогда приказал своим адъютантам фотографировать и снимать на кинопленку доказательства того, что лагеря смерти действительно существуют. Для тех, кто в будущем не поверит в это.
– Верно. А сейчас Лена рассказывает историю о польском патриоте, который намеренно засадил себя в Освенцим и тайком передавал оттуда дневники о массовых казнях Черчиллю и Рузвельту. И не в 1944 или 1945 году, а сравнительно рано, в начале войны. И вооруженные этими знаниями союзники палец о палец, черт побери, не ударили, чтобы остановить геноцид? На протяжении нескольких лет? А тут еще и Лена Шейнман оказывается в самой гуще событий. Она – Мата Хари, которая доставляет тайные донесения? Подобная самоуверенность не настораживает?
– Кэт, у тебя же есть инструменты…
– Знаю-знаю, перекрестный допрос – квинтэссенция правды. Но сделай мне одолжение, проведи одно из своих всемирно известных расследований. Посмотрим, удастся ли наткнуться на кого-то, кто бы походил на этого Ареса.
– Договорились.
Лиам снизил скорость и въехал на парковку больницы Нортвестерн-Мемориал.
– Давай посмотрим, смогут ли аппараты УЗИ сделать хороший глянцевый снимок самого красивого в мире будущего малыша.
– Лиам, меня еще кое-что тревожит, – призналась Кэтрин, выбираясь из машины.
– Что-то серьезное?
Она кивнула:
– У меня появились боли. Я не хочу, чтобы ты переживал, пока я буду у доктора.
– Боли? Какие боли? Где болит? Черт, Кэт, почему ты молчала? Когда начало болеть?
– Пару дней назад. Уверена, в этом нет ничего страшного. Чуть-чуть побаливает. Боль приходит и уходит. Я решила, что раз у нас все равно запланирован визит к врачу, я потерплю и все ему расскажу.
– Почему ты терпела? Где болит?
– Пусть врачи ставят диагноз. И еще кое-что.
– Еще кое-что?!
– Мне нужна одежда для беременных. Придется пройтись по магазинам.
