«Не хотел бы я быть евреем в Германии», – язвительно заметил Герман Геринг 12 ноября 1938 года на встрече главных нацистских бонз, посвященной политике антисемитизма и состоявшейся спустя лишь несколько дней после санкционированного на государственном уровне погрома, охватившего Германию, когда озверелые толпы нацистов поджигали и разоряли тысячи синагог, принадлежавших евреям магазинов, избивали и оскорбляли десятки тысяч евреев, сотни которых умерли, погибли или были доведены до самоубийства распоясавшимися эсэсовцами и их приспешниками. Погром этот стал кульминацией почти шести лет нацистского террора, предусматривавшего постепенное, но неуклонное исключение евреев из социальной, культурной и экономической жизни Германии, поощряемое самыми экстремистскими силами снизу и сверху. Для евреев становилось невозможно жить в Германии, и приблизительно половина из почти 500 тысяч евреев покинули отечество в течение довоенных лет, несмотря на все потенциальные сложности, связанные с жизнью за границей, полицейские и бюрократические препоны нацистов и трудности с получением виз. Оставшиеся евреи – обобранные, загнанные в изоляцию и униженные – оказались лицом к лицу с трагическим будущим, то есть в ловушке, именуемой Третий рейх.

О том, как жили евреи в довоенной нацистской Германии, уже говорилось выше, хотя в принципе вскользь и обязательно в связи с концентрационными лагерями. Существует очень простое объяснение этому: за исключением недолгого периода погрома, лишь небольшая часть еврейского населения была заключена в лагеря. В довоенные годы антисемитская политика сфокусировалась на другом – на школах, на местах работы, на судах, на улицах. И все же преследование евреев в довоенных лагерях никак нельзя оставить без внимания, поскольку именно институт концлагерей возглавил антисемитский террор, именно там зарождались и отшлифовывались радикальные методы, которые впоследствии нацисты распространили на всех без исключения евреев страны.

Взять хотя бы расовое законодательство. Общеизвестный факт, что сексуальные отношения между евреями и неевреями считались тяжким преступлением, и никто в рейхе и не думал подвергать сомнению эти ограничения. Но, невзирая на то что поговаривали об официальном запрете с самого 1933 года, на первых порах режим все же не решался вводить их и явно выжидал. С весны 1935 года местные нацистские головорезы, явно не удовлетворенные и обстановкой в Германии, и тем, куда, по их мнению, двигалась диктатура, взяли дело в свои руки и стали подвергать нападкам смешанные браки. Полиция, в свою очередь, летом 1935 года стала бросать многих «осквернителей расы» в концентрационные лагеря. Немецкие суды еще не имели законной возможности для вынесения им приговоров, а вот полиция и СС имели. «Чтобы положить конец его чувственной распущенности и ненасытности, – как отмечалось в официальных документах магдебургского гестапо в отношении одного еврея, обвиненного в интимной связи с его домоправительницей-христианкой, – совершенно необходимо поместить его в концентрационный лагерь». Число подобных случаев уменьшилось лишь с введением Нюрнбергских законов в сентябре 1935 года, которые формально превратили евреев во второразрядных граждан и поставили вне закона как внебрачные отношения, так и браки «арийцев» с евреями, чреватые для виновных мужчин тюрьмой или лагерем (женщины не подпадали под закон). И теперь гестапо могло подвергать всех «осквернителей расы», в основном мужчин, а также подозреваемых в «особо серьезных» нарушениях расовых законов, впоследствии и женщин-евреек («еврейских шлюх», по выражению одного офицера полиции) превентивному заключению.

Концентрационный лагерь также привнес нечто новое, когда дело касалось выезда евреев за границу. Принудительная эмиграция являлась основной целью антисемитской политики нацистов в конце 1930-х годов. Но полиция уже накопила богатый опыт в концентрационных лагерях. С 1935 года гестапо, как правило, подвергало превентивному аресту немецких эмигрантов, решивших возвратиться в Германию, приписывая им «разнузданную пропаганду» во время пребывания их за границей. Среди них было много сотен евреев. Прежде чем они были снова освобождены, обычно по истечении шести месяцев, гестапо настаивало на том, чтобы они вновь покинули страну, уехав предпочтительно в Палестину или куда-то еще. Незадолго до этого выход евреев на свободу был возможен при условии их немедленного выезда из Германии; возврат в рейх карался пожизненным заключением в концентрационном лагере.

Довоенные лагеря возвестили о будущем переходе в наступление на евреев по всему фронту. Мало того что заключенные в концентрационные лагеря евреи стали первыми евреями, кого нацисты стали помечать желтой «звездой Давида», вдобавок довоенные лагеря служили «двигателем радикализации» антисемитской политики, как считает историк Юрген Маттеус, они стимулировали изоляцию, принудительный труд и уничтожение евреев в Третьем рейхе. Распространение этих мер из концлагерей на все немецкое общество было провозглашено верхушкой СС, начавшись с самого верха – с Генриха Гиммлера, который не только управлял лагерями, но и насаждал в стране антисемитскую политику.

До 1938 года в концлагеря попадали лишь немногие евреи. Несмотря на превентивные аресты евреев, обвиненных в «осквернении расы» до обнародования Нюрнбергских законов, в середине 1930-х годов в любом отдельно взятом лагере СС насчитывалось не более нескольких десятков заключенных-евреев; даже в таком крупном лагере, как Заксенхаузен, к началу 1937 года содержалось около 50 евреев. Несмотря на небольшой процент заключенных-евреев, они казались эсэсовской лагерной охране чуть ли не большинством, и каждый раз охранники с нетерпением дожидались прибытия в лагерь очередной партии, совсем как в пору первых лагерей.

Радикальный антисемитизм был частью кодекса эсэсовских лагерей, чудовищным смешением вековых предрассудков, расовой мании, извращенных фантазий и политической паранойи. Многие эсэсовцы были ярыми антисемитами задолго до того, как стали служить в лагерях, а оказавшись там, изо дня в день распаляли бурлившую в них ненависть. Этот тип мышления настолько глубоко въелся в их сознание, что один из эсэсовских охранников на допросе по поводу его соучастия в убийстве заключенного-еврея (адвоката Фридриха Вайсслера в Заксенхаузене) не считал необходимым скрывать свои истинные чувства. «[Шарфюрер Кристиан Гутхардт] признал, что он – фанатичный ненавистник евреев, – как отметил берлинский обвинитель после допроса в 1937 году, – и заявил, что для него еврей значит меньше, чем коровья голова».

В концлагерях середины 1930-х годов не было дня, чтобы евреи-заключенные не подвергались жестоким нападкам со стороны охранников. Они буквально изощрялись в оскорблениях и унижениях евреев, заставляя петь бухенвальдскую «Песню еврея», которая заканчивалась такими словами:

Основным средством оказания давления эсэсовцев на заключенных был и оставался принудительный труд. Охранники, считавшие евреев законченными лентяями и жуликами, были полны решимости преподать им урок труда, который они не забудут до конца жизни. Как и в первых лагерях, евреи должны были выполнять наиболее тяжелую и унизительную работу. Печально известные команды очистки уборных, которые охранники издевательски окрестили командами «4711» (по названию марки широко известного немецкого одеколона – «4711»), почти всегда включали евреев. То же относилось и к другим выполнявшим самые изнурительные виды работ командам. И, раскалывая огромные каменные валуны тяжелыми кирками, заключенные Заксенбурга должны были выкрикивать фразы вроде: «Я – старая еврейская свинья» или «Я – осквернитель расы и обязан пахать, пока не сдохну».

Нередко работа сопровождалась ударами и пинками, ибо эсэсовские охранники предпочитали не отходить далеко от заключенных-евреев. В Заксенхаузене, например, евреям, регулярно убиравшим караульное помещение, «ломали ребра, выбивали зубы и наносили другие телесные повреждения», как писали после войны двое оставшихся в живых заключенных. Охранники издевались также над евреями, поручая им выполнять совершенно бессмысленную работу, причем такая работа доставалась, как правило, именно евреям, а не кому-нибудь еще из заключенных. В Эстервегене эсэсовцы неоднократно вынуждали заключенных-евреев собирать в огромную кучу песок. Как только те заканчивали, они должны были подтянуть наверх железную тележку, усесться в нее и с криками «Товарищи, наступает новый век, мы отправляемся в Палестину!» съезжать вниз; тележка обязательно опрокидывалась, и сидевшие в ней получали серьезные телесные повреждения. Неудивительно, что при таком обращении шансы евреев на выживание в середине 1930-х годов существенно уменьшались.

Но, невзирая и на такое бесчеловечное отношение, большинство заключенных-евреев пережило концентрационные лагеря того периода. Однако, если дело касалось насилия, эсэсовцы не сосредотачивали его исключительно на евреях, насилие лагерных охранников распространялось в ничуть не меньшей степени и на другие категории заключенных. И заключенные-евреи даже пользовались определенными привилегиями, как, например, разрешение покупать дополнительные товары на небольшие суммы денег, присланные родственниками; часть евреев назначались на должность капо, что предоставляло им дополнительные возможности оказывать влияние на события. В Морингене еврейкам даже разрешили праздновать Хануку в конце 1936 года – зажечь в честь праздника семисвечник, обменяться мелкими подарками и петь гимны. Кроме того, администрация лагеря предоставила им два выходных дня. Подобные послабления были немыслимы в лагерях для мужчин, где условия были намного хуже и впоследствии ухудшились еще больше.

Во второй половине 1930-х годов злодеяния эсэсовцев, совершавшиеся в отношении евреев в концлагерях, постепенно приобретали скоординированный характер. Если прежде нападки и издевательства практиковались лагерными охран никами, то теперь они санкционировались сверху – то есть высокопоставленными руководителями СС. С августа 1936 года все освобождения заключенных-евреев после отбытия срока превентивного ареста осуществлялись лишь по личному одобрению Генриха Гиммлера, который обсуждал эти вопросы с самим Гитлером. Еще более важное указание поступило в феврале 1937 года, когда Гиммлер определил Дахау в качестве базового лагеря для всех заключенных-евреев мужского пола. Нацистская политика уже обнаружила некоторые тенденции в этом направлении. С 1936 года лагерные охранники уже куда чаще отделяли заключенных-евреев от остальных узников, заполняя часть бараков только евреями и создавая отдельные рабочие команды из евреев. Теперь лагерная сегрегация была выведена на новый уровень.

Выбор Дахау как базового лагеря для заключенных-евреев представлялся очевидным. Там уже содержалось наибольшее число заключенных-евреев, именно Дахау был пионером и в деле формирования особых «еврейских рот» еще весной 1933 года. В рамках исполнения решения Гиммлера приблизительно 85 евреев-мужчин прибыли в Дахау из других лагерей в начале весны 1937 года, доведя общее количество заключенных-евреев здесь до примерно 150 человек, а к концу года – до 300 человек (около 12 % общего числа заключенных лагеря Дахау). По прибытии на новое место заключенные столкнулись с тем же эсэсовским набором издевательств и унижений, а иногда и со случаями убийств, как это произошло летом 1937 года, когда по приказу одного из блокфюреров заключенный, обвиняемый в «осквернении расы», должен был прыгнуть в работавшую бетономешалку.

Сегрегация в Дахау облегчала руководителям СС налагать коллективные наказания на заключенных-евреев мужского пола. 22 ноября 1937 года, например, Генрих Гиммлер объявил о полном запрете освобождения евреев из Дахау, который оставался в силе свыше шести месяцев. Другим видом коллективного наказания была изоляция заключенных-евреев в их бараке. К подобной мере воздействия прибегали в Дахау в течение 1937 года как минимум трижды, в первый раз это было в марте, когда прибыли евреи из других лагерей. Взыскание наложила в централизованном порядке из Берлина Инспекция концентрационных лагерей, и, хотя Эйке присвоил себе авторство, приказ исходил, скорее всего, от самого Гиммлера.

Фюреры СС заявили, что подобное коллективное наказание за «ложь о злодеяниях» в лагерях справедливо, поскольку были фанатично убеждены в существовании мирового заговора евреев, более того, в сговоре между заключенными конц лагерей и евреями за границей. С этим соглашалось подавляющее большинство служащих частей охраны СС. «На тот период, – вспоминал Рудольф Хёсс, – я считал справделивым наказание евреев, которых мы держали в своих руках, за распространение пугающих историй их собратьями по расе». Использование евреев в качестве заложников – идея, занимавшая нацистских фюреров в течение некоторого времени, стала занимать их еще больше в конце 1930-х годов, – как полагали лагерные эсэсовцы, даст возможность положить конец критике из-за рубежа. Администрация Дахау СС заставляла заключенных-евреев направлять письма протеста о «лживых сообщениях» в иностранные газеты. Ганс Литтен, прибывший в Дахау из Бухенвальда 16 октября 1937 года, сообщил своей матери 27 ноября 1937 года, что он вместе с другими заключенными-евреями наказан изоляцией в бараке и что она должна попытаться «повлиять на евреев в эмиграции… чтобы те воздержались в будущем от идиотской лжи о концентрационных лагерях, поскольку вся ответственность ляжет на содержащихся в Дахау евреев, как их «товарищей по расе». Естественно, подобный грубый шантаж эсэсовцев никого не ввел в заблуждение и его быстро раскусила зарубежная пресса.

На период изоляции евреев Дахау в бараках они в течение нескольких недель были практически полностью отрезаны от всех других заключенных. За исключением нескольких минут «физзарядки», они круглые сутки оставались взаперти в бараке, стекла окон которого были закрашены белой краской и едва пропускали дневной свет; в бараках стояла духота, особенно в знойные летние месяцы. Заключенные проводили большую часть времени лежа на соломенных тюфяках, страдая от голода, поскольку им не позволялось пополнять рацион за счет покупок в лагерной столовой. Но худшим из всех был запрет на почтовые отправления, травмировавший как самих заключенных, так и их родственников на воле. В конце августа 1937 года Гертруда Глоговски, тщетно прождав почти месяц письма от мужа из Дахау, будучи сама узницей тюрьмы в Морингене, в отчаянии написала лагерной администрации: «До сих пор его письма поддерживали меня. Теперь, когда их нет, я на пределе».

Но какой бы жестокой ни была изоляция заключенных Дахау, эта мера имела кое-какие преимущества для жертв. Поскольку заключенные-евреи были освобождены от перекличек и принудительного труда, они хотя бы на время получали возможность избежать издевательств эсэсовских охранников. Пытаясь скрасить однообразие будней, они играли на музыкальных инструментах, обсуждали политические проблемы, беседовали. Застрельщиком в этом был Ганс Литтен, он охотно делился с товарищами знаниями по искусству и истории, много говорил о литературе и поэзии. Но это было последним рывком Литтена. Сразу же после снятия изоляции в конце декабря 1937 года возобновилась обычная лагерная жизнь, и Литтен был вынужден сгребать снег в составе рабочей команды. Пять без малого лет пребывания в нацистских застенках свое сделали – Ганс Литтен был на пределе физических сил, исхудал и выглядел стариком. Конец наступил в начале 1938 года. После смерти еврейского капо он и несколько других заключенных Дахау подверглись пыткам – эсэсовцы подозревали их в сговоре. Литтена допрашивал штандартенфюрер Герман Барановски. Вскоре после полуночи 5 февраля Ганса Литтена обнаружили повесившимся в лагерной уборной. Ему было всего 34 года, и он стал одним из сорока заключенных, погибших в Дахау в период с января по май 1938 года; по крайней мере, половину из них бросили в концлагерь только за то, что они – евреи. Как и Ганс Литтен.

1938 год стал роковым для евреев Третьего рейха. За предшествовавшие ноябрьскому погрому месяцы подстрекаемые Гитлером и другими нацистскими фюрерами власти перешли во фронтальное наступление на еще остававшихся в рейхе на свободе евреев. Запрет на юридические профессии, санкционированный государством грабеж еврейских фирм, экспроприация их собственности – вот что ждало теперь евреев рейха. Сыграл роль и аншлюс Австрии, сопровождаемый грабежами и насилием, именно он и обусловил бешеный всплеск антисемитизма. И с усилением нацистского террора против евреев изменилась и роль концентрационных лагерей. Теперь они играли более значимую роль в антисемитских преследованиях.

Первый удар обрушился на евреев Австрии во время волны арестов весной 1938 года сразу же после германского вторжения. Первоначально полиция сосредоточилась на политических противниках и выдающихся государственных деятелях, многие из которых были евреи; первый транспорт с 150 австрийскими арестантами прибыл в Дахау 2 апреля 1938 года, в этой группе было 63 еврея. Новые нацистские правители Австрии, взяв в пример общегерманские рейды в апреле 1938 года по отлову «уклонявшихся от работы», хватали по всей стране заодно с «асоциалами» и видных евреев. Поскольку на тот период эти инициированные сверху рейды не носили направленно антисемитский характер, власти в мае 1938 года приступили к широкомасштабной акции в захваченной Австрии, причем явно антисемитского толка. Евреев заклеймили как «асоциалов», «преступников», – одним словом, как «нежелательные элементы». Прикрываясь приказами, СС и полиция устраивали внезапные облавы в городских парках, на улицах, площадях и в ресторанах, арестовывая евреев просто за то, что они евреи. В конце мая 1938 года один подающий надежды офицер СД Адольф Эйхман, недавно назначенный на должность в Вену, рассчитывал, что приблизительно 5 тысяч евреев, главным образом жителей Вены, уже в ближайшие недели будут направлены в Дахау. Хотя вскоре выяснилось, что Эйхман явно перегибал палку, власти действительно направили в Дахау в период с 31 мая по 25 июня три особых транспорта с евреями мужского пола в количестве 1521 человек.

Страдания этих австрийских евреев начались задолго до прибытия в Дахау. Что было странным, составы из Вены сопровождали эсэсовцы из Дахау, а не полицейские, и охранники из «Мертвой головы» подвергали арестованных избиениям на протяжении всего пути из Австрии в Баварию. Несколько заключенных-евреев умерли в пути. По прибытии в лагерный комплекс Дахау составы встречали озверелые эсэсовцы, толкавшие и избивавшие новых заключенных прикладами винтовок, пока те в панике не бросались бежать к лагерю. Взбешенные охранники спешили за ними, их поддразнивали глазевшие на жуткую сцену из окон свободные от службы коллеги; дорога к лагерю была усыпана головными уборами, шарфами, одеждой и обувью только что доставленных евреев. Всплеск насилия эсэсовских охранников был настолько силен, что приблизительно 70 % заключенных только одного транспорта получили ссадины и колото-резаные раны, некоторые даже представляли опасность для жизни. Вскоре в лагерь прибыла комиссия – представители государственного прокурора для проведения расследования, впрочем, как обычно, дело решили замять.

Весной 1938 года, когда поток австрийских евреев в Дахау еще не иссяк, полиция приступила к следующему раунду массовых арестов, на сей раз по всей территории Третьего рейха. Инициатива, скорее всего, исходила от самого Гитлера, возможно вдохновленного рейдами в Вене и в конце мая 1938 года потребовавшего арестовать всех «евреев-асоциалов» и «преступников». Гейдрих живо дополнил директивы предстоящей облавы на «асоциалов», приказав региональным чиновникам криминальной полиции подвергать евреев мужского пола, «отбывших тюремный срок не менее месяца», превентивным арестам с содержанием под стражей в полиции. Хотя приказ об арестах евреев и асоциальных элементов уже содержался в той же самой директиве июня 1938 года, власти руководствовались совершенно иными мотивами. Если дело касалось евреев, власти не были заинтересованы подвергать их принудительному труду; скорее они стремились оказать давление на как можно большее число евреев, заставить их, отказавшись от принадлежавшей им собственности, бежать из страны. И самым главным было заклеймить их преступными элементами и, соответственно, лицами, нежелательными для Германии.

Облавы начались в середине июня 1938 года, как и было запланировано. Одновременно с арестами так называемых асоциальных элементов полиция хватала и евреев – у них дома, в общественных местах – ресторанах, кафе и кинотеатрах. Мелких преступников, многие из которых уже сталкивались с нацистскими антисемитскими законами, подвергали арестам как опасных преступников; в Берлине эти аресты сопровождались разгулом насилия на улицах. Члены многочисленной еврейской общины были потрясены и шокированы как никогда раньше – многие опасались, что их бросят в концлагеря. Надо сказать, для подобных опасений имелись все основания.

В концентрационных лагерях оказалось намного больше евреев, чем когда-либо. В результате июньских рейдов 1938 года за колючую проволоку нацисты бросили почти 2300 мужчин-евреев, доведя общее количество заключенных-евреев приблизительно до 4600 человек (на конец июня 1938 года); в сравнении с мартом того же года их число выросло в 10 раз. Евреи теперь составляли около 20 % всех заключенных всей концлагерной системы Третьего рейха. Столкнувшись со столь стремительным ростом, нацистские власти вынуждены были отказаться от первоначального плана использования уже переполненного Дахау как централизованного лагеря для содержания евреев. Вместо этого самую многочисленную группу «евреев-преступников», схваченных в ходе июньских облав, то есть приблизительно 1265 мужчин-евреев, отправили в Бухенвальд, лагерь, где лишь несколькими неделями ранее содержалось 17 (семнадцать) заключенных-евреев. Бухенвальд мгновенно превратился в самый летальный концентрационный лагерь для евреев.

Общие условия в Бухенвальде летом 1938 года были ужасающими, но для евреев, жертв июньских массовых арестов, они стали просто невыносимы. Поскольку бараков явно не хватало, эсэсовцы согнали несколько сотен только что прибывших заключенных, большое число из которых были евреи из Берлина, в овчарню; в течение многих месяцев заключенные спали на покрытой хворостом земле. И хотя все недавно арестованные «асоциальные элементы» были традиционным объектом издевательств лагерных охранников, эсэсовцы на этот раз все же предпочли им евреев. Охранники были на седьмом небе от счастья – шутка сказать, столько этих еврейских свиней, этих заклятых вражин! Эсэсовцы орали: «Ну, наконец мы до вас добрались, еврейские свиньи! Все здесь подохнете, все!» Часто эсэсовцы даже оставляли в покое других заключенных, чтобы выместить злобу на евреях. Как всегда, самой страшной пыткой для них был и оставался труд. «Надо научить евреев работать», – объявили эсэсовские фюреры Бухенвальда и стали назначать их на самые изнурительные работы – таскать глыбы в каменоломне, передвигаться только бегом, работать по 10 или больше часов в день; даже больные и пожилые люди должны были переносить камни – работать в буквальном смысле до упаду.

Вскоре в Бухенвальде заключенные-евреи стали массово умирать. С июня по август 1938 года погибло по крайней мере 92 человека, что было намного больше, чем среди других категорий заключенных. Было столько смертельных случаев, что глава Инспекции концентрационных лагерей Эйке уже 21 июня 1938 года внес предложение оборудовать в Бухенвальде крематорий в целях поберечь силы своих эсэсовцев-охранников, вынужденных постоянно транспортировать покойников в Веймар в аналогичные муниципальные заведения. И этот список погибших в Бухенвальде был бы намного длиннее, если бы полиция не освободила несколько сотен заключенных-евреев по истечении нескольких недель после ареста, как правило при условии их скорейшей эмиграции. Те, кто вернулся из Бухенвальда, были психически надломлены и одержимы страхом. Как говорилось в одном тайном сообщении из лагеря: «Очень часто люди начинают рыдать, стоит их только спросить о чем угодно».

Не каждый концентрационный лагерь походил на Бухенвальд, как бы то ни было. Несмотря на все усилия нацистов скоординировать антисемитский террор, унифицировать его, существенные различия оставались. В период наибольшей смертности заключенных летом 1938 года число смертельных случаев среди заключенных-евреев Дахау было приблизительно в 10 раз меньше. В сентябре 1938 года численность заключенных продолжала расти – прибытие [в Бухенвальд] еще приблизительно 2400 евреев из Дахау сделало этот лагерь бесспорным центром для содержания заключенных-евреев. Согласно данным на 4 октября 1938 года, в Бухенвальде содержалось 3124 заключенных-евреев (приблизительно 30 % от численности всех заключенных). Такое число узников намного превышало вместимость лагеря. Однако число смертельных случаев среди заключенных-евреев резко упало: с 48 человек в июле до восьми в октябре, когда заключенных все же перевели из временных жилищ (например, из овчарни) в постоянные. Это, вероятно, могло означать краткое затишье в антисемитском терроре, который вскоре вспыхнет с новой силой.

Утром 7 ноября 1938 года юноша-еврей из Ганновера Гершель Гриншпун явился в германское посольство в Париже, достал револьвер и смертельно ранил немецкого дипломата. Этот одинокий и отчаянный акт протеста – родители Гриншпуна и его родные братья были высланы из Третьего рейха через польскую границу вместе с приблизительно 18 тысячами других польских евреев – стал искрой, воспламенившей общенациональный погром. Два дня спустя нацистские лидеры, собравшиеся в Мюнхене для ритуального празднования годовщины неудавшегося путча Гитлера 1923 года, ухватились за факт убийства немецкого дипломата, чтобы развязать общегерманскую оргию насилия и разрушения, позже получившую саркастическое название «хрустальная ночь». Спровоцировал погром вечером 9 ноября 1938 года сам Йозеф Геббельс, которого поддержал Адольф Гитлер, считавший, что для евреев настало время «почувствовать ярость людей» – как Геббельс отметил у себя в дневнике. Нацистские лидеры высшего эшелона дали указания своим головорезам во всей Германии, и уже несколько часов спустя весь Третий рейх бурлил.

Погром сопровождался массовыми арестами, после того как Гитлер распорядился о срочном задержании десятков тысяч евреев. Незадолго до полуночи 9 ноября Главное управление гестапо приказало сотрудникам готовить аресты 20–30 тысяч евреев, в особенности представителей зажиточных слоев. Более детальные указания последовали менее двух часов спустя, на сей раз они исходили непосредственно от Рейнхарда Гейдриха: офицеры полиции должны арестовать как можно больше евреев, прежде всего состоятельных, физически здоровых и молодых мужчин; сначала подвергнуть их временному задержанию, а позже незамедлительно направить в концентрационные лагеря.

В дни после 9 ноября 1938 года свыше 30 тысяч евреев всех возрастов и социального происхождения были схвачены в деревнях и городах Третьего рейха. Призванные на подмогу из запаса штурмовики и эсэсовцы избивали и подвергали оскорблениям свои жертвы в ходе арестов. Штатные служащие государственной полиции, в отличие от них, чаще действовали совершенно равнодушно. Как вспоминал несколько недель спустя один франкфуртский врач, которого автор решил назвать доктором Юлиусом Адлером, арестованным в его доме утром 10 ноября 1938 года, офицер полиции вел себя «не особенно дружелюбно, но вполне в рамках приличия». Как и многие другие заключенные, доктор Адлер был отправлен во временный центр сбора, в его конкретном случае в большой зал «Фестхалле» во Франкфурте-на-Майне, где евреи вынуждены были откупаться от насилия, передавая ценные вещи затесавшимся в ряды полицейских эсэсовцам. Несколько тысяч арестованных евреев были направлены в концентрационные лагеря, однако власти освободили женщин и часть мужчин (лиц преклонного возраста, ветеранов армии) уже несколько часов или дней спустя. И все же очень многие пожилые и физически слабые люди в числе других заключенных-евреев мужского пола были распределены по трем лагерям – Дахау, Заксенхаузен и Бухенвальд.

Погром разворачивался на глазах у рядовых немцев, и массовые аресты и депортации мужчин-евреев в концентрационный лагерь происходили тоже вполне открыто. Во многих городах торжествующие нацисты публично осыпали евреев оскорблениями; в Регенсбурге жертв провели по улицам города, арестованные евреи несли большой плакат – «Исход евреев», прежде чем их посадили в железнодорожный состав для отправки в Дахау. Как общество на это реагировало, однозначно утверждать трудно, но часть немцев все же сочувствовала изгоям. Как сетовало одно из региональных управлений СД, «убежденные демократы» демонстрировали искреннее сострадание к заключенным в тюрьму евреям и распространяли слухи о самоубийствах и смертельных случаях в лагерях. Были и анонимные протесты против нацистских лидеров. Но лишь считаные немцы осмелились открыто критиковать власть, а истинные ее сторонники рукоплескали высылкам.

Условия перевозки были ужасающими. Когда доктора Адлера и других евреев вечером 10 ноября заперли в специальном поезде во Франкфурте, их предупредили, что даже за попытку открыть окна их ждет расстрел. Хотя во время поездки их не унижали и не оскорбляли – в отличие от заключенных на других транспортах, – все мужчины места себе не находили, думая и гадая, что их ждет в будущем. На вокзале в Веймаре арестованных криками встретили эсэсовские охранники и тут же стали рассаживать на стоявшие поблизости грузовики. По прибытии в Бухенвальд заключенных бегом прогнали по лагерной зоне, стоявшие тут же охранники пинали их ногами и били кулаками. Как писал впоследствии доктор Адлер, «тех, кто не поспевал, эсэсовцы подгоняли ударами дубинок». В те мрачные ноябрьские дни заключенные прибывали в лагерь ежедневно. Часами они вынуждены были стоять на плацу переклички, дожидаясь, пока их зарегистрируют. Некоторых из прибывших заключенных до крови избивали стоявшие у лагерных ворот эсэсовцы – такое было у них «приветствие». «Мне подбили глаз», позже сообщил один из заключенных-евреев, «и в результате глаз перестал видеть». Подобные сцены разворачивались в середине ноября 1938 года и в Дахау, и в Заксенхаузене, поскольку СС арестовали в общей сложности около 26 тысяч мужчин-евреев, которых срочно требовалось распределить по трем крупным концентрационным лагерям.

В мгновение ока концентрационные лагеря СС изменились до неузнаваемости. Никогда прежде там не содержалось столько заключенных: в течение нескольких дней их численность удвоилась – с 24 тысяч до приблизительно 50 тысяч. И никогда во всей концлагерной системе не наблюдался столь малый процент женщин-заключенных: массовых депортаций в Лихтенбург женщин-евреек нацисты не предусматривали. В целом за счет притока евреев процент женщин-заключенных в лагерях упал до менее 2 %. Никогда прежде в концлагерях не было столько евреев: в начале 1938 года они составляли всего около 5 % от численности всех заключенных; теперь же они внезапно оказались в большинстве. И никогда прежде в концлагерях не умирало столько заключенных, как в первые после погрома недели.

«Одна из самых кровавых и самых ужасных глав в истории Бухенвальда» – так двое пожилых заключенных впоследствии описали период после погрома. Эсэсовская лагерная администрация была плохо подготовлена к наплыву такого количества заключенных-евреев в ноябре 1938 года, что погрузило лагеря в пучину еще большего хаоса, чем после июньских рейдов против «асоциальных элементов». Подготовленные для евреев бараки в Дахау вскоре были до предела забиты людьми, и часть прибывших заключенных пришлось разместить в огромной палатке. В Заксенхаузене администрация использовала наспех сколоченные временные бараки – это был своего рода отдельный небольшой лагерь, сооруженный сразу же после летних набегов на «асоциальные элементы», но и он вскоре оказался переполнен. Но на долю Бухенвальда выпало самое большое испытание.

Первые так называемые ноябрьские евреи, прибывшие в Бухенвальд, были размещены в примитивном бараке, наскоро сооруженном несколькими неделями ранее и вначале предназначавшемся для австрийских заключенных. Тем временем узников лагеря заставили в бешеном темпе возводить еще четыре временных барака – из тонких деревянных досок, без пола, прямо на земле. Вся новая территория зоны, разместившаяся в дальнем углу плаца для перекличек, была отделена от остальной части лагеря колючей проволокой. По ночам в каждом бараке находилось до 2 тысяч заключенных, которые спали на узеньких деревянных койках, вернее, нарах, без матрасов и одеял; люди лежали вплотную друг к другу, так что невозможно было повернуться. «Разместили нас так, – вспоминал франкфуртский врач Юлиус Адлер несколько недель спустя, – что не покидало ощущение, что мы – скотина, запертая в грязном хлеву». Однажды ночью два барака обрушились, не выдержав нагрузки изнутри.

Каждый день в Бухенвальде приносил страдания – люди мучились от грязи и болезней, от жажды и голода. Еду получали нерегулярно, хотя эсэсовцы изо всех сил пытались поддержать хотя бы видимость распорядка. Ощущалась постоянная нехватка воды, вызывавшая сильное обезвоживание организма заключенных. Люди не имели возможности ни вымыться, ни сменить сырую, грязную штатскую одежду. «Все с ног до головы были покрыты коркой грязи», – писал доктор Адлер. В бараках зловоние вскоре стало невыносимым, особенно после массовой вспышки диареи. Не было настоящих туалетов, лишь две переполненные эскрементами канавы, где эсэсовские садисты и убийцы однажды попытались утопить нескольких заключенных-евреев. Вполне естественно, что уже несколько дней спустя очень многие узники Бухенвальда страдали от инфекционных заболеваний и травм, включая обморожения конечностей, а также психическими расстройствами, но лагерная администрация наотрез отказывалась предоставить любую медицинскую помощь. Вместо этого больных просто свалили в каком-то продуваемом ветром сарае – «в зловонной от экскрементов, мочи и гноя лачуге», как вспоминал один из узников; сами эсэсовцы окрестили этот сарай «бараком смерти».

Лагерные СС действительно не знали, что делать с «ноябрьскими евреями», и в Бухенвальде так и не был восстановлен прежний порядок. И в Бухенвальде, и в Дахау эту категорию узников работать не заставляли, и они целыми днями сидели в состоянии оцепения, если их не поднимали для «разминки» – заставляли бегать взад и вперед вокруг плаца для перекличек, маршировать или выполнять изнурительные физические упражнения. Только в лагере Заксенхаузен эсэсовцы примерно неделю спустя решили погнать евреев на работы на кирпичный завод, где несчастные случаи были частым явлением, а медицинская помощь практически не предоставлялась. «Что касается евреев, я лишь подписываю свидетельства о смерти», – цинично заявлял лагерный врач Заксенхаузена.

Особый статус так называемых ноябрьских евреев усугублялся их изолированностью от остальных заключенных, даже включая других попавших в концлагерь ранее евреев. Несмотря на угрозы эсэсовцев, некоторые заключенные – и евреи, и неевреи – передавали еду и воду только что прибывшим собратьям по несчастью и давали уроки выживания. Но подобные случаи помощи «ноябрьским евреям» были и оставались единичными, причем не только из-за очевидной опасности, связанной с нарушением лагерного режима, но и из-за давних предубеждений против евреев. «Среди заключенных, – как писал автор одного тайного дневника и член СДПГ о Дахау, – есть многие, кто презирают евреев».

«Ноябрьские евреи» были вынуждены помогать себе сами. Неудивительно, что на пути подобных актов солидарности было множество препятствий, начиная уже с общих лишений. Многим новым заключенным приходилось все же постепенно приспосабливаться к лагерям, превращаясь из-за бесконечных надругательств в полулюдей. Кроме того, это для эсэсовцев все евреи были одинаковы, но с точки зрения узников это было далеко не так; заключенные концлагерей вообще весьма остро ощущали все классовые, религиозные, национальные и политические различия. Так называемые ноябрьские евреи были немцами и австрийцами, как атеистами, так и ортодоксальными иудеями, молодыми и старыми, коммунистами и консерваторами, интеллектуалами и необразованными, убежденными сионистами и ассимилированными евреями, буржуа и пролетариями. Нередко они не имели ничего общего друг с другом за исключением того, что все они стали жертвами нацистской расовой мании. И различия между собой они так и не смогли преодолеть, особенно в тех невыносимых условиях, в которых оказались. И все же акты взаимопомощи имели место, особенно среди тех, кто был знаком еще до концлагеря.

Солидарность носила лишь ограниченный характер, а заключенные были беспомощны перед насилием эсэсовских лагерных охранников. Если на воле нацистские фюреры поспешили утихомирить погромы, не допуская выхода грабежей и насилия из-под контроля, то насилие в концентрационных лагерях продолжалось еще в течение многих и многих недель, растягивая погром во времени. Каждый раз при приближении лагерного эсэсовца заключенных-евреев трясло от ужаса. «Выражения типа «еврейская свинья» были рутиной, – вспоминал доктор Юлиус Адлер, – горе тому, кто пытался протестовать». Лагерные охранники использовали отлаженные приемы оказания давления на заключенных, весь арсенал насилия, не заходя, впрочем, слишком уж далеко. Когда доктор Адлер только прибыл в Бухенвальд, охранник сбил с него очки. Адлер, нагнувшись, стал их искать, и в конце концов тот же охранник поднял их с земли и вернул Адлеру. Другие же церберы, не утруждая себя, на каждом шагу сыпали оскорблениями на вновь прибывших заключенных – на плацу для переклички, днем и даже в бараках ночью. Все эти акты насилия – заключенные-евреи это прекрасно понимали – служили одной цели нацистского режима: «Они объявили нам войну, – впоследствии писал один заключенный Бухенвальда, – но лишили нас права обороняться».

Эсэсовская лагерная администрация обирала «ноябрьских евреев», как могла. Коррупция в Бухенвальде и других лагерях процветала – ни один из них не был исключением. В первых лагерях, например, охранники нередко шантажировали заключенных, вынуждая их платить выкуп за выход на свободу. Коррупция продолжалась и после «упорядочивания» лагерей. Охранники вынуждали заключенных выполнять хозяйственные работы по дому, что-то для них изготавливать, крали у них деньги и присваивали купленную ими еду и другие товары. Не многие из лагерных эсэсовцев были в силах устоять перед искушением, даруемым практически безграничной властью. Почти вся лагерная система была помешана на наживе: от рядовых охранников до старших офицеров; даже Теодор Эйке, периодически упрекавший подчиненных в непорядочности, располагал особым секретным счетом, тратя фонды на свое усмотрение.

Коррупция СС достигла новых высот в ноябре 1938 года. Общегерманский погром включал массовые грабежи, за которым последовало санкционируемое государством воровство; не скрывая цинизма, режим распорядился о выплате 12 ноября евреями Германии 1 миллиарда рейхсмарок «компенсации» за ущерб, нанесенный толпой нацистов. Отхватили свой кусок и лагерные эсэсовцы, самый жирный пришелся на долю Бухенвальда. Тамошние эсэсовцы приказывали поступившим «ноябрьским евреям» бросать ценности в раскрытые ящики, никто из заключенных больше их так и не увидел. Тех заключенных, которые все же сумели сохранить при себе деньги, ограбили позже, выманив их у владельцев. Эсэсовские охранники продавали им основные продукты питания, питьевую воду, а также обувь, свитеры и одеяла – все по непомерным ценам – и, кроме того, вынуждали заключенных делать «пожертвования», дабы избежать насилия. Бухенвальдские охранники не стеснялись похвалиться добытой нечестным путем прибылью; даже унтер-офицеры были замечены в городе в роскошных пальто и костюмах и за рулем дорогих авто.

Если лагерная охрана упивалась новоприобретенным богатством, положение заключенных-евреев выглядело хуже некуда. После нескольких дней в лагерях почти все они имели серьезные травмы, и физические и психологические. Одно самоубийство следовало за другим. Несколько мужчин-евреев, будучи не в состоянии сносить дальнейшие унижения и издевательства, просто бросались на проволоку, через которую был пропущен ток высокого напряжения, или же намеренно пересекали запретную границу постов охраны. Раньше эсэсовсцам все же удавалось предотвратить попытки самоубийства. Но в ноябре – декабре 1938 года. «Пусть отправляются на тот свет, если им так хочется», – заявил своим людям Теодор Эйке.

Всего за период с ноября по декабрь 1938 года в концентрационных лагерях погибло по крайней мере 469 человек из числа заключенных-евреев. Бухенвальд был в этом смысле рекордсменом – две трети всех смертельных случаев; там погибло 297 заключенных-евреев. Заксенхаузен унес как минимум еще 58 жизней, а Дахау – 114. Для пояснения: за все пять лет с 1933 по 1937 год в Дахау умерло 108 человек (всех категорий заключенных), то есть в среднем это составляло менее двух смертельных случаев в месяц.

Когда доктора Юлиуса Адлера 18 ноября 1938 года освободили из Бухенвальда после восьми дней содержания, он вместе с несколькими другими освобожденными евреями направился в близлежащую деревню. Все они еле держались на ногах от голода и решили поесть в местном ресторанчике. Дружелюбно настроенный владелец и его жена подали им кофе, воды и бутербродов. После этого отпущенные на волю заключенные поехали в Веймар и сели на экспресс, следовавший до Франкфурта. На них была все та же грязная одежда, которую они носили в лагере. По возвращении домой доктор Адлер был благодарен за теплый прием многим своим знакомым, причем неевреям. Но, оглядываясь назад, на Бухенвальд, он извлек для себя два важнейших урока: «Первое – любыми способами попытайся вытащить из лагерей или вообще из Германии тех, кто еще там остается, а во-вторых, не уставай повторять себе: если у тебя что-то не заладится: в концлагере было хуже!» Когда доктор Адлер писал эти строки в январе 1939 года, он уже был за пределами рейха.

Многие другие немецкие евреи последовали примеру доктора Адлера. Так или иначе, почти все еврейские семьи в той или иной степени пострадали от массовых арестов. И хотя далеко не все освобожденные из лагерей их собратья смогли или пожелали пойти тем же путем – «Мой муж не говорит об этом», – отметила жена Эриха Наторффа 20 декабря 1938 года после его возвращения из Заксенхаузена, – на их лицах и телах навеки запечатлелись перенесенные ими в лагерях муки. То есть ужасы концентрационных лагерей и чувство опустошенности после погрома и привело евреев Германии к решению всеми мыслимыми способами бежать из Третьего рейха, что было в полном соответствии с замыслами нацистских фюреров.

Погром послужил водоразделом для евреев в нацистской Германии. Но стал ли он водоразделом и для концентрационных лагерей? Ответ очевиден. Лагеря в ноябре 1938 года существенно изменились, в конце концов став гораздо опаснее, чем когда-либо прежде, – воровство и насилие еще сильнее сплотили лагерных охранников. Кроме того, лагеря вновь доказали свою пригодность как универсального средства нацистского террора. Быстро изолировав за колючей проволокой десятки тысяч евреев и вынудив еще большее их число покинуть страну, лагерные СС выдержали очередной экзамен в глазах нацистских лидеров, в точности так же, как это было в ходе чистки Рёма и его людей четырьмя с лишним годами ранее. И все же не следует преувеличивать степень воздействия погрома на систему концентрационных лагерей. Во многих отношениях он послужил вехой довоенных лет, и вскоре лагеря вернутся в свое прежнее состояние.

Большинство заключенных-евреев надолго в лагерях не оставались. Нацистские лидеры желали встряхнуть их, а не изолировать за проволокой навечно, и большинство так называемых ноябрьских евреев довольно скоро оказались на свободе куда скорее, чем жертвы предыдущих рейдов полиции. Массовое освобождение началось уже 10 дней спустя после погрома и продолжалось еще не одну неделю, поскольку управление Гейдриха выпустило на этот счет массу директив – освобождать в первую очередь пожилых, больных, инвалидов, а также ветеранов Первой мировой войны. Разумеется, освобождения из лагерей были связаны с определенными условиями. Евреев-предпринимателей обязали передать принадлежавшие им фирмы неевреям. Очень многие должны были обещать как можно скорее выехать из Германии. Уже 16 ноября 1938 года Гейдрих распорядился освободить евреев, «чья дата отъезда» из Германии была «уже определена», – к ним принадлежал и Юлиус Адлер, который уже давно собирался выехать. Эмиграцию таким образом напрямую связали с освобождением ноябрьских евреев из лагеря. Заключенных вынуждали написать обязательство выехать из Германии и больше не возвращаться. «Есть среди вас такие, кто не собирается эмигрировать?» – осведомлялся комендант Дахау Лориц у тех, кто был освобожден из этого лагеря. Короче говоря, заключенных освободили, причем довольно быстро. В Бухенвальде, например, общее количество ноябрьских евреев понизилось с почти 10 тысяч в середине ноября 1938 года до 1534 человек на 3 января 1939 года и всего до 28 человек на 19 апреля 1939 года. С освобождением этих так называемых ноябрьских евреев общее количество заключенных-евреев в концентрационном лагере снизилось до уровня перед погромом. Для режима это в перспективе означало, что задача по запугиванию евреев выполнена, огромное их число покинуло или в ближайшее время покинет Германию, так что потребности в дальнейших массовых арестах не было. Лишь несколько сотен новых заключенных-евреев прибыли в период с января по август 1939 года, и, подобно уже содержавшимся в лагере евреям, они в основном были задержаны как асоциальные элементы, «преступники» или «политические противники». С началом войны в сентябре 1939 года нацисты удерживали в лагерях не более 1500 евреев, в то время как всего на территории Третьего рейха проживало от 270 до 300 тысяч евреев. Таким образом, погром не превратил концентрационные лагеря в места постоянного массового содержания немецких евреев.

Погром не послужил и поводом для постоянного расширения концлагерной системы. После всплеска численности заключенных-евреев после погрома она стала довольно быстро снижаться, когда большинство ноябрьских евреев стали освобождать, и к концу 1938 года упала приблизительно до 31 600 человек. Численность продолжала падать и в ближайшие месяцы. Правда, были еще рейды полиции по наведению порядка – массовые аресты австрийских цыган летом 1939 года, – но не в таких масштабах, как годом ранее; в целом в лагерях оказалось гораздо меньше новых заключенных. Между тем полиция продолжала освобождать заключенных. Что самое удивительное, учитывая крайне негативное отношение Генриха Гиммлера к массовым освобождениям, он согласился в честь 50-летнего юбилея Гитлера 20 апреля 1939 года на объявление амнистии, распространявшейся на политических заключенных и асоциальных элементов. Согласно директивам Гиммлера и Эйке, заключенным заявили, что, дескать, им предоставлен «путь к свободе» (хотя их судьба будет зависеть от того, как они поведут себя в будущем). В конце апреля 1939 года были освобождены тысячи заключенных, среди них мелкий преступник Йозеф Колачек из Вены и неимущий Вильгельм Мюллер из Дуйсбурга, с которыми мы уже встречались на страницах этой книги. В результате амнистии, о которой не обмолвились нацистские СМИ, численность заключенных концентрационных лагерей снизилась приблизительно на 22 тысячи человек в конце апреля 1939 года, то есть немного ниже уровня лета 1938 года. Эта численность фактически не изменилась и когда Германия вступила в войну четыре месяца спустя; 1 сентября 1939 года система концлагерей насчитывала ориентировочно 21 400 заключенных.

Неизбежное на первый взгляд расширение системы концлагерей замерло в период подготовки к войне. Такого поворота лидеры СС и полиции не предусматривали. В конце 1938 года Гиммлер и его свита рассчитывали воспользоваться погромом для дальнейшего увеличения числа лагерей. Дескать, потребовалось срочно приступить к их строительству, эсэсовские руководители настаивали на том, что они в любой момент должны иметь возможность для размещения дополнительных 35 тысяч заключенных. Однако призыв к финасовым вливаниям в размере 4,6 миллиона рейхс марок на упомянутые строительные работы натолкнулся на упорное сопротивление имперского министра финансов графа Шверина фон Крозига, поддержанного Германом Герингом. Фон Крозиг стремился предотвратить стихийное увеличение числа концентрационных лагерей. Всякий раз, как только они расширяются, аргументировал он, полиция до отказа заполняет их заключенными, а затем требует нового расширения, и так до бесконечности. Вместо расширения системы концентрационных лагерей он предложил выпустить на свободу несколько тысяч лентяев, да и других – одним словом, всех тех, кто не представляет реальной угрозы государству. Даже в конце 1930-х ведущие нацистские фигуры все еще подвергали сомнению радикальное направление террористического аппарата Гиммлера и не видели потребности в больших лагерях.

Каковы были долгосрочные последствия «хрустальной ночи» для жизни в концентрационных лагерях? В истории довоенных лагерей первые после погрома недели характеризуются как самый гибельный в буквальном смысле период. Нельзя сказать, однако, что эсэсовские лагерные охранники вдруг ударились в никем не контролируемое насилие, как считают некоторые историки. Скорее первые после погрома недели ознаменовали пик лагерной смертности, к которому лагерная ситема неуклонно следовала начиная с лета 1938 года и который продлился до весны 1939 года, потребовав новых жертв в дополнение к евреям-мужчинам, арестованным после погрома и погибшим в лагерях.

Как мы убедились, усиление террора и ухудшение условий лагерной жизни начались за несколько месяцев до погрома – летом 1938 года. После рейдов против «лентяев» смертность заключенных концлагерей подскочила приблизительно с 18 смертельных случаев в среднем в месяц в период с января по май 1938 года приблизительно до 118 смертельных случаев в период с июня по август 1938 года. В основном среди жертв преобладали «асоциалы», включая и евреев. Именно эта категория была наиболее уязвимой, даже если сравнивать ее с так называемыми ноябрьскими евреями, рассортированными по лагерям несколько месяцев спустя. Дело в том, что, если дело касалось заключенных-евреев, эсэсовский террор в лагерях не усилился сразу же после погрома, он постепенно нарастал еще задолго до «хрустальной ночи» и продолжился в течение нескольких месяцев после погрома. С конца 1938 года узники подвергались большему риску погибнуть, чем прежде; в среднем в период с ноября 1938 по январь 1939 года ежемесячно гибло 323 заключенных. Почти половина из них были евреи, арестованные после погрома. Остающиеся жертвы принадлежали к другим группам заключенных, также затронутым усилением эсэсовского террора. И вновь следует подчеркнуть, что это особенно верно в отношении так называемых асоциальных элементов. Более того, массовая смертность в концентрационных лагерях сохранялась до самой весны 1939 года, когда почти все так называемые ноябрьские евреи были уже на свободе. Несмотря на снижение, уровень смертности первоначально оставался чрезвычайно высоким; в среднем 189 заключенных погибали каждый месяц в период с февраля по апрель 1939 года. Почти две трети погибших были заключенными из числа асоциальных элементов, смертность которых в результате насилия эсэсовцев оставалась практически неизменной до 1939 года.

Лишь позже в том же 1939 году уровень смертности заключенных концентрационных лагерей стал заметно снижаться, причем достаточно высокими темпами. Вскоре смертность заключенных упала значительно ниже максимумов предыдущих месяцев. В течение лета 1939 года, последнего мирного периода перед внезапным началом Второй мировой войны, в среднем в лагерях ежемесячно уми рало 32 заключенных, то есть намного меньше, чем даже летом 1938 года, хотя итоговое число заключенных почти идентично. Это служит еще одним напоминанием о том, что нацистские лагеря не неслись в пропасть. Вместо этого точно так же, как и в советском ГУЛАГе, периоды усиления террора чередовались с периодами его ослабления. Летом 1939 года имелись и структурные предпосылки благоприятного поворота: погодные условия были намного лучше, бараки не настолько сильно переполнены, улучшились и другие элементы инфраструктуры, в частности водоснабжение в Бухенвальде. В то же время эсэсовские охранники воздерживались от наиболее грубых и жестоких форм насилия.

Узники летом 1939 года вздохнули с облегчением после всех неописуемых ужасов предыдущих двенадцати месяцев. «Если бы мы не были заключенными, – писал старший лагеря Заксенхаузен Генрих Науйокс, – вполне можно было бы назвать нашу жизнь в данный момент спокойной». Но закоренелых лагерников, к числу которых принадлежал и сам Науйокс, обмануть было трудно. За годы пребывания в лагере они на всякое насмотрелись, чтобы понимать, что обстановка в любой момент могла измениться на куда более худшую.

Одним из таких видавших виды заключенных был и Эрнст Хайльман, на долю которого выпали все возможные лагерные ужасы. Летом 1933 года, как мы уже знаем, он был избит и понижен до «управляющего сортирами» в первом лагере Ораниенбург. Позже он подвергся пыткам в прусском «образцовом» лагере Бёргермор, где охранники ранили его, пытаясь предотвратить попытку самоубийства. Издевательства продолжились и после перевода в Заксенхаузен, а потом в Дахау в результате «упорядочения» системы концлагерей, а с сентября 1938 года – в Бухенвальде, новом специализированном лагере для евреев, где он был поставлен на переноску камней и земельные работы. Именно в Бухенвальде один из заключенных, давно знавший Хайльмана еще в дни Веймарской республики как ведущего политика, случайно встретил его в одном из бараков, зарезервированных для заключенных-евреев вскоре после ноябрьского погрома. Хайльман изменился до неузнаваемости – грязная изодранная одежда, изборожденное морщинами лицо, сбритые усы, руки в царапинах и ссадинах, согбенная спина, надломленный дух. «Он больше не был прежним Хайльманом, человеком, которого я знал, – позже писал знакомый Хайльмана, – он был просто жалким подобием Хайльмана, вконец разрушившимся». Когда они обменялись новостями об общих друзьях и политике, Хайльман рассказал ему об издевательствах лагерных охранников. А когда его знакомый поинтересовался, что Хайльман думает о будущем, тот категорично заявил: «Будет война. У вас, арийцев, еще остается кое-какой шанс – вы им понадобитесь. Но нас, иудеев, скорее всего, просто забьют до смерти». Это мрачное предсказание скоро сбылось для самого Хайльмана, который умер в первые месяцы Второй мировой войны, с началом которой система концентрационных лагерей стала скатываться к террору беспрецедентного уровня.