Кэтрин Чантер
Тайна имения Велл

© Catherine Chanter, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2016

Мое имение заполучило меня обратно. Сегодняшняя ночь станет первой, которую я проведу под домашним арестом, первой… Я уже сбилась со счета… Я не смела надеяться, что мне позволят вернуться, однако, когда настала последняя ночь, которую мне предстояло провести в тюрьме, я принялась искать поддержку в снотворном и строгих тюремных предписаниях, пытаясь найти в них тень стабильности. Тюремные стены давали мне иллюзию незыблемости и спокойствия. Вредная иллюзия. Сколько бы меня ни держали взаперти, удержать призраков прошлого все равно невозможно. Когда я вернусь домой, они последуют за мной.

На протяжении трех месяцев вынужденного безделья мне в промежутках между кошмарами снилась дорога домой. Во сне я видела, как под охраной выхожу из тюремного автофургона и направляюсь в дом, как провожу пальцами по пыли, скопившейся на столешнице полукруглого столика, подаренного нам на свадьбу, как беру в руки фотографию, сделанную в тот день, когда мы впервые сюда приехали… Я перебираю пальцами комок влажной почвы и смеюсь, глядя в объектив фотоаппарата. Мне бы хотелось настежь распахнуть окна спальни, слушать, как настойчиво кричит в вышине сарыч, и, всматриваясь в изрезанные оврагами холмы вдалеке, думать о том, как же так вышло. Я поверну краны и буду наблюдать за тем, как струйка воды исчезает в сифоне сточной трубы. Я не стану молиться, писать и работать на земле. В этом я была уверена.

Вот только в реальности все вышло по-другому. Под конец мной завладела прагматическая суета отъезда. Возможно, во всем виноваты нервы. Как только меня вывезли за ворота, во рту стало необычно сухо, а кончики ногтей принялись скрестись друг о друга. Эту привычку я поборола еще в детстве. Разглядеть что-либо вокруг, разумеется, было нельзя. Окна были затемнены. В своих фантазиях я представила себе, что под моим сиденьем лежит черный мешок, один из тех, что натягивают на головы насильников и педофилов. Его натянут мне на седеющие волосы и слезящиеся глаза. В таком мешке на голове, скрывающем преступнику лицо, тот выглядит еще более страшным. Поджидающие его выхода представители прессы довольствуются видом рук, душивших ребенка, и семенящих ног.

Мои ладони принадлежат святой или грешнице? Я принялась царапать ладони ногтями. Я надеялась добиться от них ответа.

Даже то, что меня отправляли домой, оказывается, зависело исключительно от воли судебных чиновников. Милое заявление. Если ты достаточно долго пребывала в тюрьме, то закон как бы получил свое и все могут считать себя удовлетворенными.

– Если мы согласимся на ускоренное судопроизводство, то быстро добьемся результата. Все, что они хотят, – гарантий, что с вашей стороны не будет исков за незаконное тюремное заключение. Тогда остаток срока вы проведете под домашним арестом. Сделка будет заключена.

Именно эти слова сказал мне адвокат. Я спросила у него, зачем это нужно государству. Мой адвокат принялся что-то рассказывать о переполненных тюрьмах, негативных отзывах, засухе и научных изысканиях. Я перебила его и спросила, какая мне от всего этого польза.

– Вы вернетесь домой в Велл.

Таков был его ответ. Все просто.

Отрезок пути от женского крыла тюрьмы до ворот казался мучительно долгим и сопровождался бесконечным завыванием сирены. Продажа бензина по талонам, кажется, решила проблему заторов на дорогах в столице, вот только никто не отменил светофоры на перекрестках. Ощущения изменились, когда тюремный автофургон с неумолимой решимостью размеренно покатил по шоссе на север. Я так хорошо успела изучить в прошлом эту дорогу, что, когда размеренное движение сменилось покачиванием и поворотами, я поняла: автофургон едет по холмистой местности, а оттуда – в долину. Дышать сразу же стало гораздо легче, а во рту похожий на наждачную бумагу язык увлажнила долгожданная слюна. Пятнадцать минут ушло на то, чтобы медленно взобраться по дороге, тянущейся мимо церкви Литтл-Леннисфорд. Через двадцать пять минут автофургон выехал на прямой участок дороги, идущий вдоль огороженных столбиками полей, на которых выращивался хмель. Последний шанс обогнать едущую впереди машину, как мы говаривали в прежние времена. Сорок минут – и крутой поворот направо возле фермы Мартина. Автофургон, дребезжа, катил по извилистой дороге. Мы неслись к вершине холма, к вершине мира. Затем последний поворот налево. Теперь вся в выбоинах дорога вела вниз, мимо неогороженных полей, принадлежащих мне, вела в Велл.

– Почти приехали.

Слова тюремного надзирателя были лишними.

Автофургон сильно трясло на ухабах. Удивительно, что никто не удосужился их засыпать. Впрочем, мы и сами ничего с ними так и не сделали. Все эти выбоины проделали потоки воды, а Велл гордился своими лужами так, словно это были награды. Мы остановились. Решетка поползла в сторону.

– Мы выйдем на пару минут. Надо все проверить. Как вы себя чувствуете?

Очень мило с их стороны интересоваться моим самочувствием, вот только я не знала, что мне ответить. Не могу же я заявить, что чувствую себя прекрасно, после того как меня привезли в мой печально известный рай в тюремном фургоне.

– Хорошо. Спасибо.

Я сидела не шевелясь. В глубине души я не до конца доверяла неожиданному повороту в моей судьбе. Беспочвенные страхи, навеянные старыми военными фильмами, пытались выдернуть резиновый коврик из-под моих скованных ног. Вот сейчас меня вытащат из фургона, отведут к моему любимому дубу и пристрелят. Мое тело упадет бесформенной массой на прошлогодние сухие желуди и овечьи экскременты. Солдаты конвоя выбрались наружу. Двери за ними с шумом захлопнулись.

– С трудом могу поверить, – произнес женский голос уроженки графства Бирмингем. – Все случилось так, как они писали на том веб-сайте.

– Да неужели? – произнес водитель.

По тому, какую музыку он выбирал во время поездки, я поняла, что водитель интуицией явно не блещет.

– Все здесь так, как и прежде, три года назад. Поля зеленеют. Когда ты видел такую буйно зеленеющую траву?

Значит, мои поля до сих пор зеленеют.

Новые голоса. Приветствия… излишне формальные. Заговорил мужчина, по голосу молодой:

– Пообщайтесь с местными. Они говорят, что все, написанное в газетах, – правда. Когда она здесь жила, шли дожди, когда ее арестовали, наступила засуха.

– Где это случилось? – спросил водитель.

– Там… в лесу…

– Я из тех, кто считает эту старуху не спасительницей, а ведьмой.

– Она еще очень даже ничего как для старой ведьмы, хотя это дела не меняет.

Они, судя по всему, переместились ближе к дому, поэтому я не смогла дослушать остаток разговора. Осознав, как же просторно снаружи фургона, я ощутила приступ удушья. Затем меня начало подташнивать.

«Не сейчас», – приказала я сама себе.

Никаких больше видений. Никаких больше утопленников. Капельки пота выступили на лбу. Я попыталась поднять руку, чтобы утереть пот, позабыв, что руки скованы. Меня тоже тянуло в глубину. Я не сумасшедшая. Я нагнула голову так, что она оказалась между колен. Нельзя падать в обморок. Постепенно темнота внутри фургона прояснилась, воды отступили, и я вновь стала самой собой. Послышались приближающиеся шаги по гравиевой дорожке. Задние двери распахнулись.

– Вот вы и дома, – сказала женщина. – Выходите.

Солнечный свет меня не ослепил. Линялая голубизна апрельского дня осветила убогую обстановку тюремного фургона. Так художник, смешивая краски на палитре, достигает эффекта серости. Я попыталась подняться на ноги. Из-за низкой крыши пришлось пригнуться. Скованные руки я держала перед собой, словно собиралась молиться.

– Знаете что, – произнесла уроженка Бирмингема. – Садитесь-ка на край и вытяните руки вперед… Дом, милый дом! Надеюсь, кто-нибудь догадался все там у вас протереть. Когда я возвращаюсь вечером домой, большей радости для меня нет.

Женщина набрала код на кодовом замке, сковывающем мне руки и ноги.

Подошел водитель:

– Я бы на твоем месте не марал свои белые ручки в кухонной раковине.

– Я тебе вот что скажу: со всеми этими водомерами использование посудомоечной машины сейчас обходится в целое состояние, но впадать в хандру из-за этого не стоит. Так, по крайней мере, нам говорят. Мыть посуду – это почти то же самое, что принимать ванну. Во всяком случае, лучшей ванны я давно не принимала, – сказала женщина, а затем коснулась некрасивого браслета, висящего у меня на щиколотке ноги. – А это останется. Мы его называем домашней биркой.

Я сидела на краю фургона, словно ребенок. Ноги едва касались земли. Когда меня освободили от наручников, я первым делом растерла себе запястья, а затем, встав на ноги, сделала несколько неуверенных шагов. Передо мной каменный фасад дома высился непоколебимой твердыней. Вот он, мой духовный якорь. Я повернула голову и взглянула на мои поля, которые, то поднимаясь, то опускаясь, простирались передо мной. Живые изгороди, подобно линиям энергии земли, очерчивали их контуры. Леса, подобно бархату, темнели в долинах. Чья-то рука притронулась к моему локтю. Я стряхнула ее, но все же последовала за тюремной надзирательницей к двери. Я уже хотела сказать ей, что мы не пользовались парадным входом, предпочитая входить в дом через черный вход. В прошлом мы сбрасывали грязные ботинки на кафельном полу. Там над дождевиками на крючках вдоль стены когда-то висели удилища… Когда-то… Мы… я и Марк… я и мой бывший… парадный вход… задний вход… река… бывший муж… Пустые слова.

– Ну все, дальше мы не пойдем, – заявил водитель. – Дело сделано. Думаю, ваши новые друзья подойдут с вами познакомиться, когда будут подписаны все бумаги.

Мужчина махнул рукой в сторону трех вооруженных молодых людей в форме, которые как раз показались из-за ограды между домом и фруктовым садом. Теперь они стояли, повернувшись к нам спинами, и указывали друг другу руками куда-то в сторону Уэльса. Одной из причин, почему мне разрешили жить здесь под домашним арестом, очевидно, являлось то обстоятельство, что рядом со мной будут находиться солдаты, которых послали сторожить урожай.

– Хорошо, наверное, вновь оказаться дома, – сказала надзирательница.

Я кивнула, соглашаясь с ней. Впрочем, мне просто хотелось, чтобы меня воспринимали как обычного человека.

Она подождала, пока водитель отойдет к солдатам, а затем сказала приглушенным голосом:

– Никогда прежде не видывала ничего красивее. Вы, должно быть, особенная женщина, раз такое случается вокруг вас.

Я пробормотала что-то уклончивое. Я давным-давно научилась опасаться людей, которые выказывают мне знаки поклонения и восхищения.

– Извините за фургон, наручники и все прочее. Извините за все. Ничего такого не должно было с вами случиться. Надеюсь, что, вернувшись, вы обретете счастье, а еще…

– Что еще?

– Я надеюсь, что здесь снова польют дожди. И знаете…

– Да?

– Если вы еще молитесь, помолитесь за меня.

Она попыталась взять меня за руку. Я видела, что женщина плачет. Слезы плохо сочетались с молитвами в Велле. А еще мне казалось, что слез здесь в будущем будет гораздо больше, чем молитв. Я отпрянула. Секунду она стояла, глядя на свои пустые ладони, затем резко развернулась и широкими шагами направилась к тюремному фургону. Забравшись в него, надзирательница громко хлопнула за собой дверцей. Потянувшись всем телом, она нажала на клаксон. У ограды водитель что-то набирал на своем мобильном телефоне. Он небрежно отдал солдатам честь, а затем, прежде чем вернуться к фургону, наклонился, словно хотел поднять оброненную вещь, но вместо несуществующей вещи взял пригоршню земли и посмотрел на нее так, как смотрят на грунт только садовники. Подняв глаза, водитель увидел, что солдаты наблюдают за ним. Отбросив землю в сторону куста живой изгороди, мужчина рассмеялся, отряхнул руку о форменные штаны цвета хаки, залез в автофургон и завел двигатель. Машина просигналила и дала задний ход, отъехав к дубу.

– Не волнуйтесь, парни! – крикнул он в окно солдатам. – Мы молимся за вас, пока вы стоите на страже!

Надзирательница сидела рядом с ним и смотрела прямо перед собой. Фургон уносил ее прочь. Водитель включил музыку. Машина скрылась из виду, оставив за собой тишину, меня и трех солдат. Они стояли и пинали тяжелыми берцами ограду. Один прикурил сигарету. Мне вдруг вспомнилась одна фотография, сделанная в России во время Второй мировой войны: двое молодых людей вот так же стоят на фоне пустынного пейзажа и вглядываются в даль, ожидая оттуда спасения. Вот только наш враг сильно отличается от врага, с которым пришлось иметь дело им. Я стояла на пороге своего дома. Ноги дрожали от слабости.

– Я могу войти? – крикнула я и тотчас же пожалела об этом. Уж слишком жалко прозвучал мой голос. – Я хочу спросить: все ли формальности соблюдены?

Троица одновременно обернулась, словно удивленная тем, что я с ними заговорила. Самый низкорослый из них вдруг стал подчеркнуто деловит. Такое часто случается с теми, кто недавно обрел некоторую власть над другими людьми. Коротышка зашагал ко мне. Двое других заметно отстали.

– Да, необходимо кое-что просмотреть, существуют определенные правила… – натянуто произнес солдат. – Было бы удобнее сделать это…

– …за кухонным столом, – предложила я.

– Да… это было бы хорошо… Я подойду через час.

– Возможно, вам придется немного постучать, а то я, чего доброго, позабуду.

– Мы имеем право входить без стука, – ответил коротышка.

Тощий парень из тех, что стояли в отдалении, пошутил что-то насчет выпивки в шесть часов. Я так и не поняла смысла его шутки, но в ответ все равно улыбнулась. Pour encourager les autres.

Кто я теперь такая? Я стараюсь действовать согласно старым привычкам.

Подобно пугливой невесте, я, собравшись с духом, переступила порог дома. Сбросив с ног туфли, я прошла на кухню. От прежнего беспорядка не осталось и следа. Я повернула кран с холодной водой только ради того, чтобы удостовериться в ее наличии, а затем наполнила металлический чайник. Пока вода закипала, я взяла в руки любимую чашку, любуясь тщательно выполненным рисунком. В водах фарфоровой реки плавал хариус, радужная форель и окуньки, заплывая даже на ручку. Кончиком пальца я стерла осевшую на ободке пыль. Не особо задумываясь о том, что делаю, я подошла к холодильнику, который, судя по всему, работал вполне исправно. За прошедшие годы недостатка в сильных ветрах не наблюдалось. Если есть ветер, то, значит, работает турбина. Если работает турбина, то, значит, работает насос. Если работает насос, то, значит, есть вода… вода, но не молоко. Терпеть не могу порошковое молоко. У него вкус города. Из-за засухи появилось множество заменителей в продуктах питания. Без воды не растет трава, а значит, нет коров, которые дают молоко. Мы планировали завести корову на третий год, но не случилось.

Почти ничего не осталось от запасов, которые Матушка Хаббард прежде хранила в своем кухонном шкафчике. На длинном столе стояла наполовину полная коробочка с чайными пакетиками. Я взяла один. Сидя за пустым кухонным столом, я водила кончиками пальцев по фактуре древесины. Гробовая тишина. Я дрожала. Огонь в печке «Рейберн» не горел. Я решила, что будет лучше немного протопить дом, вот только спичек в левом выдвижном ящике стола, где они всегда лежали, не оказалось. Я понятия не имела, где их теперь искать в доме. С легкостью признав свое поражение, я перешла в гостиную. Окно было плотно зашторено. Я чуть-чуть раздвинула шторы. В гостиную проник тонкий лучик света. Оставив все как есть, я прошла к лестнице. Когда моя нога опустилась на нижнюю ступеньку, я совершила ошибку, подняв голову вверх. Для меня сейчас лестница показалась слишком высокой.

Обивка дивана была влажной на ощупь. На столике лежала вчерашняя газета. Круг от чашки из-под кофе остался на лице у обнаженной по пояс фотомодели. «Одежда на случай засухи». На противоположной странице разворота размещалась фотография бледной женщины со впалыми щеками. Она чем-то напомнила мне Энджи, хотя дочь, я уверена, не пришла бы в восторг, узнай, на кого она похожа. Я принялась листать страницы, словно сидела сейчас в гостиной и ожидала прихода подруги, которая будет утешать меня в моем горе.

Меня позвали по имени. Я, помедлив, ответила. Несколько секунд я сидела и не могла понять, кто же эти мужчины, которые сгрудились у раковины и забрызгали водой всю кухню, пока я сидела прямо на стуле, ощущая, как дерево стула впивается в мои лишенные жировых отложений бедра. Эти мужчины ведут расследование? Нет, это случилось давным-давно. В тот раз ко мне приходили полицейские, а не эти здоровенные мальчики-солдаты.

Рука без обручального кольца на пальце положила коричневую папку с моим именем на стол. Солдат открыл лэптоп и ввел пароль. Голос сообщил мне, что его долг – напомнить мне мой правовой статус, причины появления этого статуса, природу этого статуса и мои права, вытекающие из моего правового статуса.

Лично меня это, признаюсь, смешило. Я была, пожалуй, единственной подданной ее величества, которая, не нарушая ни одного закона, имела свободный доступ к воде в любых нужных объемах. Впрочем, судья и жюри присяжных, судя по всему, не обладали моим чувством юмора. Еще меньше забавного было в том, что срок содержания под стражей характеризовался как «неопределенный, но подлежащий судебному пересмотру через означенные периоды времени». Все мои вопросы, что же это может означать на практике, остались без ответа.

Я закрыла уши руками. Я не хотела слушать. Не нужно, чтобы мне все это говорили. Вот только коротышка никак не унимался.

Несмотря на мелкий шрифт моего договора с Фаустом, было совершенно ясно: они не заполучили Велл. Я смогла этого добиться. Велл – мой. Несмотря на колючую проволоку, вертолеты и людей в коричневой униформе, имение все же осталось моим, по крайней мере частично. Еще не ясно, что случилось с долей Марка.

– Таков юридический статус. Вопросы есть? – спросил коротышка.

Немного расслабившись, я пожала плечами. Тогда коротышка уступил место безымянному толстячку, который принялся оповещать меня о всех деталях моего домашнего ареста. Он читал медленно, часто делая паузы невпопад. Видно было, что ему и самому трудно найти смысл в бесконечной череде предписаний. Мне казалось, что я слушаю речь на каком-то иностранном языке. Впрочем, главное я сумела понять: теперь они – мои тюремные надзиратели, приставленные следить за мной в собственном доме. Слова спархивали с бумаги и разлетались по комнате, утекали в слив кухонной раковины, вылетали из трубы нетопленного камина, пытались уползти, словно осы из банки с вареньем. Фотография, которую мы сделали весной в «Потерянных садах Хелигана», теперь висела на стене возле окна как-то криво. Из-за этого возникала иллюзия, что вода из озера вот-вот хлынет из своих берегов, зальет собой кремового цвета стены, обрушится потоком на разделочную доску, на которой ничего, кроме луковой шелухи, очень ломкой на вид, сейчас не лежало.

Комендантский час.

Хлеб.

Электроника.

Права.

Запрос.

Исполнение.

Что-то сродни игры в Ким, когда перед тобой выставляют на подносе несколько произвольных предметов и называют их по порядку, а затем ожидают, что, когда поднос унесут, ты сможешь по памяти их назвать.

– Нет смысла обо всем этом сегодня тревожиться, – впервые высказался худой солдат с очками на переносице.

Только он один, говоря со мной, смотрел мне прямо в глаза.

– Я и не тревожусь, – возразила я.

– Тогда спокойной ночи, – сказал он.

Время и впрямь было позднее.

– Спокойной ночи, – сказала я.

Я проводила солдат взглядом.

– Извините. А где вы ночуете? – задала я им вдогонку вопрос.

Коротышка замер у двери.

– Нигде, – сказал он.

Коротышка и мистер Аноним вышли.

Близорукий худой солдат помедлил пару секунд, а потом сказал:

– Мы будем в амбаре, недалеко, если что…

Совсем мальчишка. Я и буду его звать Мальчишкой.

Если бы я только знала, когда мы с мужем тратили свое время и деньги на ремонт амбара, что на самом деле мы обустраиваем барак, в котором со временем будут жить мои тюремщики… Они не первые, кто, вселившись туда, пытается контролировать каждый мой шаг. Они идут в этом по стопам Марка. Однажды мой муж вышел за ворота на заре, и с тех пор я его не видела. Сомневаюсь, что мне удастся так же легко избавиться от моих новых стражей.

Мои стражи… Мои тюремщики… Чем они будут заниматься днем? Чем они будут питаться? А что буду есть я? Теперь, когда они ушли, у меня появились вопросы, тысячи вопросов об одеялах, интернете, пище, телефонах, детях, помидорах, овцах, ванне, книгах, стрижке травы… Господи! Обо все на свете! Теперь я вновь почувствовала себя маленькой девочкой. Мне хотелось броситься за ними вдогонку, вцепиться маленькими ручонками в их ноги и засыпать вопросами. Почему? Когда? Как? Кто? Я вернулась домой, не имея понятия, как буду здесь жить.

Время ложиться спать. Мне пришлось заставить себя подняться наверх. Пальцы помнили, где должен быть выключатель, но я предпочитала свету темноту. Я на ощупь добралась до моей кровати и, ничего с себя не снимая, залезла под пуховое одеяло, которое не пахло тюрьмой. Впрочем, домом здесь тоже не пахло. Было холодно. Я оставила жалюзи приоткрытыми. Хотелось видеть луну над Монтфордским лесом. Я буду вот так лежать и вести неспешную беседу с Велл. Что он думает о минувшем дне? Мы с ним обязательно к чему-то придем. Я буду считать овец. Без них не обойтись. Сон уже давно прячется от меня. Я буду составлять письма к тем, кого нет рядом. Они все равно меня не услышат. Мне нравится эта игра, и я люблю время от времени в нее играть. Я составляю письма к Марку, например. Я очень громко произношу его имя, чтобы увериться в том, что его рядом нет… Мои слова… Мое время… И вдруг, несмотря на гробовую тишину, несмотря на то что лишь стена отделяет меня от бездонной пустоты спальни мертвого ребенка, я в приливе счастья ударяю сжатыми в кулаки руками по кровати, потому что я вновь дома!

А еще я думаю о том, что, возможно, скоро пойдет дождь.

Я проснулась. В несвежей одежде мне было как-то неуютно. Я могу так лежать весь день, всю неделю, весь год… Мои волосы будут расти и со временем проткнут шерсть свитера так же, как молодые побеги плюща протыкают зеленый вязаный джемпер лесной подстилки. Солнце будет идти своим путем по небосводу… Солнечный зайчик отправится в путешествие от ярмарочной картинки, висящей над кроватью, к комоду, а оттуда к зеркалу в окрашенной голубой краской раме. А потом путешествие начнется с начала, а я все буду лежать и лежать, думать и думать, худеть и худеть, пока наступит день и я найду ответ, но к тому времени от меня ничего не останется, лишь отпечаток, хрупкая раковина прежде высокой женщины, прямая и пустая, словно стебли дикой моркови, которые прорастают на обочине подъездной дорожки летом…

На ваш запрос обнаружено 83 соответствия.

Щелчок. «Маленький рай на берегу Северна…»

Щелчок. «Хотите уехать подальше от всего этого? Проще простого. Три кровати, два…»

Щелчок. «Ищете применения своим силам? Превратите этот амбар в замок и станьте в нем лордом…»

Так все начиналось… Марк и я сидели тогда в Лондоне, согбенные рабы лэптопа, и ругались из-за того, кто будет водить мышкой. Мы тогда верили, что кирпичи, строительный раствор и земля станут тем спасательным кругом, который вытянет нас из пучины склок и ссор, после двадцати двух лет брака успевших превратиться в герб нашего семейства.

– Найти что-нибудь подходящее будет нетрудно, – говорили мои коллеги в школе.

– За те деньги, которые у вас есть… – вторили им соседи.

Мы мечтали уехать из Лондона и жить в селе. Вообще-то это была мечта Марка, но он пожертвовал ею ради меня. Вслух он этого никогда не говорил, но было видно, что пришло время мне выплачивать ему свой долг. Марк так долго расплачивался за мой комфорт, что теперь стал полным банкротом, я же инвестировала в людей, работу и блага жизни, поэтому мысль распродать все и уехать из Лондона меня, признаться, обескураживала.

Стоя на краю трамплина для прыжков в воду, я, подобно ребенку, хотела и боялась сделать этот шаг в неизвестность. Мне хотелось ухватиться за поручни и спуститься вниз, вот только холодный бетон мира внизу также казался скользким из-за страха. В то же время мне хотелось окунуться в новый бассейн с чистой водой, жить, питаясь жизненными силами иного мира, не отравленного ненавистью, наконец полной грудью вдыхать свежий воздух… От Марка я заразилась желанием бросить все и начать новую жизнь в сельской местности. Однако мы поскользнулись и начали вновь скользить вниз. Это было долгим падением, и никого не оказалось рядом, кто мог бы бросить нам спасательный трос. Марк считал, что пришло подходящее время. Из меня получилась плохая спорщица. Мне трудно было выразить словами свои опасения из-за его энтузиазма, не говоря уже об отчаянии. Главный тезис, который Марк защищал, был вполне убедителен: суд счел его невиновным, но он не имеет ни малейших иллюзий насчет того, какое печальное будущее нас ожидает, если мы решим оставить все так, как есть. Ему было от чего бежать, у меня – ради чего остаться. Когда я бывала не в духе, то часто задумывалась, чья в этом вина, хотя и понимала всю тщетность и бесполезность мыслей подобного рода.

У Марка нашлись и иные аргументы в пользу его планов. Сейчас в сезон выпадает мало дождей, но это временно. Такое иногда случается, но потом природа сама себя исправляет. Ведь правда же? Вопрос не в деньгах. После продажи нашей части двухквартирного дома в пригороде столицы мы получим достаточную сумму, чтобы купить сельский домик в западной части страны с большим наделом земли. И после покупки должны даже остаться деньги. А еще существовала материальная компенсация за несправедливое увольнение из органа местной власти. А еще я унаследовала кое-что после смерти отца. Короче говоря, на первое время этих денег должно было хватить. Мы оба имели сбережения. Энджи оказалась весьма непритязательным с материальной точки зрения ребенком. Не будешь же ты платить органам системы медицинского обслуживания населения, социальным работникам и инспекторам по работе с несовершеннолетними правонарушителями, которые видели нашу дочь чаще нас. Мы испортили своего внука Люсьена, постоянно его балуя, однако слово испортили мне не нравится. Уж слишком оно двусмысленно. Как бы ни разворачивались события, теоретически на пару лет наших сбережений должно хватить, если мы, конечно, будем рачительными хозяевами, а к тому времени мы поймем, сможем или нет преуспеть в новом начинании. Хотя мы говорили о небольшом имении, на кону на самом деле были наши отношения.

Мы не хотели утруждать себя поисками полной информации о Велл. Прямого видеоканала не было, а что-либо, с чем нельзя тотчас же связаться по интернету, казалось не заслуживающим потраченных на это сил. Мы хотели видеть рай тотчас же, а не договариваться о встрече с ним.

– Следовало бы взглянуть, – сказал Марк.

– Только если еще два или три других имения в тот же день, – сказала я.

Да, вот только одно имение продали за два дня до нашей поездки, а другое передумали продавать. Остался только Велл. Мы поссорились, но все же поехали. Люсьена взяли с собой. Энджи оставила его у нас на две-три недели, пока сама в очередной раз пыталась привести себя в норму. Мальчику было тогда четыре года.

– Малышу повезло, что у него такие дедушка и бабушка, – говорили нам соседи всякий раз, когда мы забирали Люсьена к себе.

Не думаю, что они говорят это сейчас.

Выдался необычно жаркий осенний денек, последнее дикое неистовство солнца, за которым скучное засушливое лето сменится не менее скучной и засушливой зимой. Синоптики уже тогда предсказали, что зима будет засушливой. Различные ограничения, впервые введенные на юго-востоке, уже распространились на остальные регионы страны. Еще в апреле серьезные газеты выходили со статьями, посвященными принудительной установке счетчиков воды. Желтая пресса разрывалась между картинами грядущего Армагеддона и фотографиями знаменитостей крупным планом, которые из-за жары надевали на себя минимум одежды. Никто не подозревал, куда же в конечном счете заведет нас все уменьшающееся количество осадков.

Карта производила сильное впечатление. Велл располагался на одной из тех страниц, на которых красные и желтые линии дорог едва касаются краев, а все остальное занято белым цветом с проселочными дорогами, бегущими вдоль границ частных владений давным-давно почивших в мире владельцев имений. Дороги эти делают большие крюки, чтобы довести вас до старинных каменных мостов. По этим дорогам вьючные лошади прежде переезжали от рынка к рынку. Марк предпочитал пользоваться спутниковой навигацией, но, когда мы находились уже совсем близко от места назначения, спутниковая навигация отключилась.

– Черт побери! Где мы?

– Не кричи на меня. Это была твоя идея тащиться к черту на кулички в поисках дырки от бублика.

В ответ – тишина.

– Извини. Я не хотела, – сказала я, а затем перевернула карту и прищурилась. – Мне кажется, мы просто проехали поворот.

Марк умудрился осуществить разворот автомобиля в три приема у проездных ворот, на дороге с канавами вдоль каждой из обочин. Когда мы познакомились, Марк не был излишне раздражительным человеком. Многие его характеризовали как весьма целеустремленного. Это всякие голословные обвинения, которые в конечном счете привели к его отставке, сделали Марка таким. Хотя даже в лучшие свои годы он легко выходил из себя. Мы медленно принялись ползти обратно на холм, пока не увидели знак, обозначающий пешую тропу. На нем был изображен человечек с рюкзаком за спиной. В руке – палка. Никаких названий.

Мы развернулись. Марк остановил автомобиль, убрал руки с руля и сложил их перед собой так, как обычно делают священники. Никаких следов домика видно не было. Впечатление на нас произвел не дом, а окруженный голубоватой дымкой полукруг мира, раскинувшийся перед нами. От увиденного перехватило дыхание. Вдали на севере и западе холмы тянулись за холмами, бросая друг на друга тени, пока не окунались где-то за горизонтом в воды Атлантического океана. Ближайшие к нам холмы по ту сторону долины поросли лесом, окрашенным в яркие осенние цвета. Хвойные деревья темнели на фоне припыленного золота полей, с которых не так давно собрали урожай. К востоку янтарная земля высушенных пастбищ пестрела квадратиками огороженных живыми изгородями наделов, освященных многовековым земледелием. Позади нас виднелись мрачные осыпи Крэга.

– Мы приехали, бабушка Р?

– Да, Люсьен, приехали.

Дорога перед нами представляла собой пунктирную линию, поверх которой нам следовало расписаться.

– Вот он, – сказали мы друг другу, когда увидели сначала амбар, а затем покрытые щербинами дымоходы, сложенные из красного кирпича, которые возвышались над каменным сельским домиком в викторианском стиле.

В мгновение ока мы вновь превратились в маленьких детей, которые сидят на заднем сиденье автомобиля, пока родители везут их на море. Машина останавливается, и крик восторга вырывается из груди первого, кто увидел это самое море. Вот оно! Смотри! Мы приехали! Мы подписались на все, как только вышли из машины, вот только тогда мы не имели не малейшего понятия, на что же мы на самом деле подписываемся.

Агент по торговле недвижимостью поджидал нас, опершись на ярко-красный внедорожник. Он курил.

– Сейчас из-за опасности пожаров не стоит так поступать, – сказал он, затаптывая сигарету толстой каучуковой подошвой своей парусиновой туфли.

Мы обменялись рукопожатиями. Как по мне, агент излишне долго смотрел на Марка, а руку отдернул слишком поспешно. Сердце привычно застучало в груди. Бывали моменты во время слушаний по делу Марка, когда я начинала бояться людей. Бывали и другие похожие случаи в других городах, о которых я читала в прессе. В тех городах люди забывали о должном порядке судопроизводства и брали закон в свои руки. Я оглянулась на подъездную дорожку. Отсюда не убежать.

Однако агент по торговле недвижимостью посмотрел на свою машину, и напряжение спало.

– Вам необходимо приобрести вот такого красавца, – излишне громко и нарочито весело произнес он, похлопал рукой по капоту и извинился за его состояние, заметив, что с закрытыми автомойками и запретом на шланги на лучшее рассчитывать не приходится.

Глубоко дыша, чтобы не сорваться, я поддержала его на шутливой ноте:

– Лучше будет завести ослика. На сколько процентов в этом году подорожал бензин? Вы не припомните?

– На сто двадцать! – произнес мужчина так, словно называл счет в игре в дартс.

Марк завел с агентом мужской разговор о клиренсе и низкой передаче автомобиля. Видно было, что ему не терпится все здесь скорее посмотреть, но таким уж был характер мужа: он всякий раз старался произвести на людей приятное впечатление, чтобы они при общении с ним вели себя естественнее. Каковы бы ни были первоначальные опасения агента, Марку удалось быстро их развеять. Именно так он поступил во время нашего знакомства… Утро после вечеринки. Последний семестр последнего года обучения остался позади. Экзамены успешно сданы. Будущее виделось довольно туманно. Оно как раз очищало холодильник от залежалых продуктов и готовилось возмещать все предыдущие капиталовложения. Я спала в кресле. На плечи мне было накинуто чье-то пальто. Когда я проснулась, высокий темноволосый джентльмен, которого я прежде не знала, предложил мне кофе. Он вернулся, и больше мы не расставались. Мы провели вместе ту ночь и оставшиеся ночи до конца моей учебы. Мы изменили наши планы и провели лето вместе. Спустя четыре месяца я была на пятом месяце беременности. Мы отправились в бюро записи актов гражданского состояния. Слишком быстро из юных мы стали взрослыми.

Хлопнувшая дверца вернула меня в реальность. Агент вытаскивал из машины планы. При этом он потревожил белую бабочку, сидевшую на запоздалом цветке летней сирени, которая росла у ворот. Все в этом году не по сезону. А еще мне подумалось о том, куда же завело нас время. В прошлом мы спешили не растратить впустую отведенное нам время, а теперь посмотрите-ка на нас. Теперь мы перебираемся в село так, как делают люди, достигшие пожилого возраста. Инстинктивно я коснулась живота рукой, вспомнив слова Марка, когда я сказала ему, что беременна: «Я люблю детей».

Люсьен выбрался с заднего сиденья автомобиля. От внука пахло шоколадом. Все еще сонный, мальчик взялся за мою руку, а затем показал пальчиком на серую белку, которая взбиралась вверх по стволу высокого дуба. Мы проследили за зверьком до тех пор, пока не потеряли его из виду в золотистой листве дерева. Свет падал подобно мельчайшим капелькам воды на сухую землю под ногами. По главному шоссе проехал полицейский автомобиль либо скорая помощь, направляясь в Миддлтон.

– Вы не часто будете слышать шум проезжающих автомобилей, – заверил агент, которому очень хотелось продать нам нашу мечту. – Многое зависит от направления ветра.

– Сейчас ветер западный, – решила я, ориентируясь по солнцу и холмам Уэльса.

– Западный… пожалуй, что так, – подумав, согласился агент. – Обычно дует с запада, но ночью, уверяю вас, вы услышите даже то, как булавка падает на пол у вас дома.

Я подумала о том, как громко в таком случае должно быть слышно уханье совы и возню лисицы.

Я спросила, как далеко отсюда находятся соседи. Агент сказал, что до ближайшего жилья – много километров. Отсюда не видно. По правде говоря, я уже и так ощущала, насколько это место отрезано от всего остального мира. Справлюсь ли я с этим? Должно быть, я показалась ему человеком, страстно желающим пуститься наутек. Гораздо позже сестра Амалия пришла к тому же мнению при первой нашей встрече.

Вход изнутри был завешен тяжелой бархатной портьерой. Агент приподнял один ее край, впуская нас в середину, словно работник сцены, раздвигающий занавес. Осмотр много времени не занял. В доме имелся задний вход. Обстановку кухни и печку «Рейберн» не меняли с шестидесятых годов прошлого века. Кабинет Марка, вернее та комната, которая станет его кабинетом. Небольшая гостиная с печуркой, которую топят дровами. Надо будет заменить ее на камин. Отсюда мы поднялись по лестнице наверх. В маленькой спальне было тесновато. Небольшая ванная комната. Из окна большой спальни открывался чудесный вид. Прекрасно знавший все хитрости своего ремесла, агент оставил нас здесь вдвоем. Марк взял меня за руку, притянул к себе и медленно поцеловал в щеку. Я ощущала, как глубоко сейчас он дышит – так, словно впервые за долгое время обрел способность дышать полной грудью.

– Места вполне достаточно для Энджи и Люсьена, – сказала я, когда он от меня наконец отстранился.

Мы оба хорошо знали нашу дочь. Дом всегда должен быть готов принять их обоих… и не только их…

– Мне нравится, – сказал Марк.

Со времени суда я не помнила, чтобы он находился в таком приподнятом настроении.

– Как раз то место, где можно начать все с начала, – добавил он.

Люсьену здесь тоже понравилось. Мальчик бегал вниз-вверх по скрипучим ступеням, открывал дверцы шкафчиков на кухне, заглядывал в очаг. Солнечный свет, проникавший через эркер, освещал трещины в деревянных перилах, пятна на ковре, темные пятна сырости на потолке, но само здание казалось построенным на века. Сколько его ни заливай, оно все выдержит.

– Хотите осмотреться снаружи?

Мы прошли вслед за агентом к «каменному строению, электрифицированному, с проведенным водопроводом. В настоящее время используется как гараж (сарай). Есть все возможности для дальнейшего благоустройства». Если у пожилой леди и была когда-либо машина, то во всяком случае она никогда ее сюда не ставила. Помещение было ужасно захламлено: стремянки, штыковые лопаты, сломанные шезлонги, ведра для угля без ручек… Мы согласились с тем, что привести амбар в порядок будет несложно. Здесь все можно обустроить так, чтобы иметь возможность принять на время, например на праздники, целую семью.

Вдоль одной из стен амбара находились аккуратные поленницы с недавно наколотыми дровами.

– Как долго тут прожила пожилая леди? – спросил Марк.

Агент точно не знал. После смерти мужа вдова отдала много своей земли в пользование соседу-фермеру, который помогал ей с дровами и со всем остальным.

– Люди здесь живут замкнуто, но Тейлоры, я уверен, вам помогут, если вы затеете ремонт.

Меня заинтересовало, что же стоит за выражением «живут замкнуто». Не исключено, что близким синонимом его является «страдают ксенофобией». Когда замкнутость превращается во враждебность? Агент объяснил, что договор о сдаче в аренду заканчивается 31 марта следующего года.

– Тридцать акров полей и леса. Все точно измерено, – сказал Марк так, словно можно правильно измерить кусочек рая.

Учитывая, к каким последствиям это в дальнейшем привело, тридцати акров было ничтожно мало. Мы прошли в сад, насобирали яблок и груш, чтобы не оставлять их на съедение червям. Сетки для защиты плодов от птиц очень напоминали сетки для волос, молодые побеги прорастали сквозь них, подобно старомодным шпилькам. На огороде видны были следы недавней работы.

– Смотри, Марк!

Маленькие ручонки Люсьена обхватили большой кабачок, который продолжал зреть все лето, не обращая внимания на смерть той, которая его посадила. Приложив все силы, мальчик оторвал плод от стебля, а сам упал на попу.

– Можно взять с собой домой? Можно его съесть?

– Это не наш кабачок, – сказала я.

– Большой, учитывая, как мало выпало дождей, – заметил Марк.

– Никто возражать не будет, – заявил агент. – Ты его сорвал, а теперь отдай маме. Она его понесет.

Распространенная ошибка, которую Люсьен тотчас исправил:

– Это моя бабушка. Мама сейчас далеко.

– Ну, твоя бабушка совсем не выглядит как бабушка. Слишком молода, – польстил мне агент.

Люсьен бросил на мужчину сердитый взгляд.

– Нет, она мне бабушка, – заявил мальчик, а затем, обращаясь уже ко мне, сказал: – Люди всегда говорят одно и то же.

Держась за руки, мы подошли к Марку, который, подобно ценителю искусств в художественной галерее, любовался зарослями, уже определяя в уме, где следует подрезать ежевику, проредить тополя, посадить каштаны на месте поваленных сильным ветром сосен, которые лежали на земле, как карандаши в темной классной комнате.

Мы сказали агенту, что, если он не против, хотели бы перекусить сэндвичами под дубом. Мы пообещали ему позвонить. Мужчина принялся разглагольствовать о быстрых продажах и проблемах на рынке недвижимости вследствие неуверенности в завтрашнем дне, нес прочий вздор.

Марк окликнул его. Муж забыл кое-что спросить.

– А как насчет воды?

– Собственное водоснабжение. Никакого подсоединения к центральному водопроводу. Этого не нужно. Люди, живущие здесь, уже несколько веков черпают воду из колодца. Воды и сейчас должно быть достаточно.

Я заметила, что ныне, когда выпадает так мало осадков, колодец может обмелеть.

– Очевидно, вам нужны заключения специалиста, – сказал агент, – но это место не зря называют Велл.

Далее он принялся рассказывать об уровне грунтовых вод. Вследствие того что уровень здесь высокий, эта земля – очень хорошая. Если послушать его, получалось, что жить здесь, имея собственный источник воды, – куда лучше, чем быть подключенным к водопроводу, из-за всех этих лимитов, дефицита водоподачи и водонапорных колонок, всего того, что свалилось на наши головы за последние два года.

– В любом случае, – махнув рукой на запад, туда, куда ветер гнал облака, сказал мужчина, – большинство синоптиков сходятся в том, что период засухи подошел к концу. Говорят, что зима должна побить все рекорды по влажности.

Мы поверили ему, потому что хотели верить.

Пыль висела в воздухе еще долго после того, как отъехал его красный внедорожник. Я достала с заднего сиденья нашего автомобиля сумку с сэндвичами и хрустящими картофельными чипсами, которые мы купили на автозаправочной станции. Мы уселись на привезенном с собой коврике. Люсьен, скрестив ноги по-турецки, сидел прямо. Марк никак не мог найти место своим длинным ногам, которые почти двадцать лет провели под письменным столом. Мы маленькими глотками осторожно пили из пластиковой бутылки воду, прислушиваясь к скучному блеянью овец и крикам дроздов, которые пытались нас отсюда прогнать. Вдруг, не сговариваясь, мы рассмеялись.

– Поверить не могу. – Потерев глаза, Марк посмотрел вверх так, словно всерьез опасался, будто бы окружающее может растаять как дым. – Ну что думаешь?

– Ты первый, – сказала я.

– Нет, ты.

– Бабушка Р! Ты первая.

– Не знаю, – произнесла я. – Просто невероятно… Здесь есть все, что мы искали.

– Да, все, – подтвердил Марк. – Земля молока и меда.

– И здесь красиво, – продолжила я. – Земля как раз такая, какую мы хотели. Пейзажи – просто неземные… А еще…

– А еще никто нас здесь не знает… не знает меня. Никаких больше косых взглядов в супермаркете. Никакого хихиканья детей в автобусе. Жизнь с чистого листа, Рут.

– Возможно, и так, – согласилась я.

– Думаешь, не стоит на это надеяться? – спросил Марк.

– Да. Нет. Не знаю.

Уж слишком захватывающим был этот край. Его красота производила на меня ошеломляющее впечатление. Сейчас мне необходимо было все спокойно обдумать. Поднявшись на ноги, я отошла от коврика и устремила взгляд на деревянные ворота, ведущие в поля. Если кто-то хочет найти убежище в сельской местности, лучше места не найти.

– Если… – начала я.

– Что если? – спросил Марк.

Его надежда жгла мне спину. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть ее на лице мужа. Я пересчитала все то, что потеряю, если мы сюда переедем. Не было ничего такого, что нельзя было заменить, либо такого, с чем нельзя было справиться. Работа… связи… Дружеские отношения казались достаточно сильными, чтобы преодолеть далекие расстояния… А потом я подумала о том, чего лишусь, если мы останемся в Лондоне. Я лишусь Марка и этого чудесного места.

– Я чувствую большую ответственность, – сказала я, глядя на внука, который, сидя на краю коврика, тыкал веточкой в муравья, бегущего по гравиевой дорожке. – Люсьен! А ты что думаешь?

– Я думаю, это самое чудесное место на свете.

В понедельник утром мы позвонили и назвали сумму немного ниже запрашиваемой цены. Словно в глубине души мы не верили, что мечта может оказаться явью.

– Согласен, – ответил агент по торговле недвижимостью.

Я сидела на ступеньках крыльца нашего дома. Мобильный телефон зажат в руке. В нос била вонь выхлопных газов автомобилей, раскаленных в городском зное. Над головой пролетел самолет, делая круг перед посадкой в Хитроу. Старик напротив, согнувшись, соскребал совочком с тротуара экскременты, оставленные его таксой, и складывал их в голубой полиэтиленовый пакет. Меня переполняло странное чувство утраты. Что сделано, то сделано. Ко времени, когда Марк вернулся домой, я справилась ради него со своими чувствами, и мы, словно новобрачные, подняли бокалы в честь нашего будущего. Мы вели себя как в прежние времена. Марк станцевал на кухне свой танец папочки. Мы напились до смешного. Имение сразу же сняли с продаж. На сайт загрузили сделанную в тот же день с помощью автоспуска нашу фотографию на зависть всем страдающим в предместьях Лондона. В ответ нас завалили поздравлениями.

– Надеюсь, вы устроите прощальную вечеринку, а то вдруг вы уже никогда не сможете здесь появиться, – написала одна соседка.

Мы прикололи фотографию возле тостера в нашей лондонской кухне в качестве напоминания. Потом она переехала вместе с нами, попала в рамку и оказалась на полукруглом столике в гостиной.

Я спустилась вниз и с опаской подошла к фотографии… взяла ее в руки, повернула к свету. Вначале был Велл.

Одна неделя. Одно лето. Одна ночь. Одной недели хватило на то, чтобы все мои благие намерения пошли прахом. Я собиралась быть сильной, собиралась бороться с ограничениями моей свободы, но на поверку оказалась лентяйкой, которая часами лежала, прислушиваясь ко всему вокруг. Одного лета хватило, чтобы наша мечта начала скручиваться по краям и покрываться пятнами, подобно сорванному первоцвету. Одной ночи хватило на то, чтобы разрушить много жизней.

Снаружи – пространство, теперь лишенное признаков жизнедеятельности людей. Внутри – предложение без расставленных знаков препинания. Никто не приходил. Никто не уходил. Ничего не происходило. Я назвала моих тюремщиков Аноним, Мальчишка и Третий. Им принадлежало настоящее время: записи, проверки, подписи на документах… Мне же оставалось прошлое и свинцовая тяжесть сослагательного наклонения в отношении того, что могло произойти, но чего не случилось.

Монотонность домашнего ареста засасывала. Я лежала на покрывале, превратившемся в мой саван, и думала, сколько времени еще протяну на этом свете. Я не писала. Музыка, подобно волнам прилива, накатывала на мое сознание. Для начала я поняла, почему, оказавшись в клетке, животные бегают из угла в угол. Сначала я ела пищу, которую мои тюремщики оставляли для меня на столе, но потом предпочла не вставать с кровати. Я перестала принимать прописанные мне лекарства. Я плыла день за днем по реке памяти. Иногда меня прибивало к берегу, и тогда дальний лучик разума говорил мне, что для того, чтобы жить, мне надо есть, но я гнала его прочь, отталкивалась от берега и неслась по течению прошлого.

Вчера я видела местную газету, оставленную одним из моих тюремщиков. «Добро пожаловать, жрица Велл!» – гласил заголовок. На фотографии были изображены женщины с розами. Они стояли вдоль Ленфордской дороги, а мимо проезжал белый тюремный автофургон. Я внимательно разглядывала их лица. Никого из сестер среди них не было. У нас выдался один спокойный год, прежде чем Велл впервые попал на газетные полосы. Первый год на новом месте.

Мы продали наш дом неожиданно легко супружеской паре, которая, подобно нам, была полна планов на будущее. Вот только они были вдвое моложе нас. Моя меланхолия помнит холмы, а сама я помню то лето… Последнее наше Рождество в старом доме мы провели вместе с Энджи. Нам говорили, что она сейчас лечится в «хорошем месте», если, конечно, подобные места вообще можно назвать хорошими. Мы подарили Люсьену голубой велосипед и сказали, что возьмем его с собой в Велл, чтобы внук мог кататься на нем, когда будет нас навещать. Сейчас этот велосипед ржавеет в амбаре, если, конечно, полиция не изъяла его в качестве улики во время дознания. Последнее Рождество… Последний день семестра… Последний рабочий день… А затем пошли глупые «последние». Последний книжный клуб… Последний вечер с едой на вынос из «Балти Хауз» перед телевизором, по которому передавали десятичасовые новости. Мы сидели в гостиной, которая была свидетельницей множества событий в нашей жизни. Последняя ночь в «Георге и драконе». Много выпивки и истерического смеха. Со мной увязались девочки. А как же по-другому? Что я без них буду делать? А еще… Последняя непристойная надпись краской на двери нашего гаража. Последние заголовки местных газет… Последние косые взгляды, брошенные в очереди перед кассой. Качели и карусели.

Пока мы готовились к переезду на новое место, пришлось пересортировать двадцать лет нашей совместной жизни. Начали с книг. Марк невзлюбил юридическую литературу. Романы, о которых я рассказывала на уроках в школе и которые прежде казались мне выдающимися, теперь потускнели в моих глазах, превратившись во вполне тривиальное чтиво. Мы избавились от путеводителей по тем местам, где бывали в отпуске вместе с Энджи. По Монако она путешествовала в сумке-кенгуру, по Гранаде – в детской складной коляске, по Норвегии – в детском сиденье на велосипеде. По Риму… В Риме ее уже не было с нами. Были книги о том, как усыновлять чужих детей. Мы так и не рискнули пойти на это. Были книги, посвященные тому, как воспитывать трудных подростков. В этом мы не преуспели. Были книги о том, как сохранить брак. С этим, слава богу, мы справились. Я показала Марку обложку книги, когда он спускался с чердака, неся в руках доску для буги-серфинга и изъеденный молью спальный мешок.

– Оставить? – рассмеялась я.

– Мы столько пережили, Бог свидетель, и все еще вместе. В мусорное ведро.

Будучи еще совсем молоденькой, я подрабатывала на каникулах официанткой в отеле. Я научилась распознавать супружеские пары, которым наконец-то удавалось вовремя закончить работу, найти приходящую няню, раздобыть деньги, зарезервировать столик и провести ночь вместе. Они сидели за одним из столь ценимых столиков для двоих, смотрели на знаменитый вид, открывающийся на ущелье, переживая в себе все то, через что им пришлось пройти на протяжении дня, и совсем не понимая, как же им вести себя друг с другом. Их руки соприкасались, лежа на белой скатерти. Жалкое самоуспокоение. Как будто бы они все еще любят друг друга. Про себя я поздравила нас. Я заклеила коробки скотчем, а черные полиэтиленовые мешки отнесла на свалку. Мы уже забронировали наш столик на двоих.

Мы переезжали на новое место в первый день самого свирепого месяца. Энджи и Люсьен должны были приехать к нам утром, чтобы попрощаться.

Я проверила мой мобильник.

– Она не приедет. На Энджи ни в чем нельзя положиться. Успокойся. Нам надо ехать.

Марк, сидя за рулем, барабанил по нему пальцами. Завернутые в полиэтилен ящики уже были погружены в автофургоны, а я все еще стояла, словно пластмассовая фигурка в пустом кукольном домике.

– Подождем две минутки, – попросила я.

Когда я уезжала… когда мы уезжали, я все время смотрела назад. Энджи так и не появилась. На улице никого не было, как будто кто-то стер всю нашу жизнь со школьной доски.

Вечером, когда грузчики уехали, а мы переделали все, что смогли, на новом месте в первый день, Марк сделал мне два подарка. Первым подарком была стеклянная цапля. Невероятно хрупкая вещица. Клюв у цапли был острым, как сосулька. Шея представляла собой нечто невообразимо тонкое. Вторым подарком была бутылка шампанского. Ее подарили нам несколько лет назад в Лондоне. Мы решили, что разопьем шампанское на серебряную годовщину нашей свадьбы.

– Не кажется ли тебе, что мы немного спешим? В прошлом месяце минуло двадцать два года, – рассмеявшись, произнесла я.

– А кому какое дело? У нас уже не будет большей причины для праздника, чем сейчас.

Я вытерла руки о кофту.

– Обычная бутылка шипучей гадости сейчас может разорить банк, а эта стоит целого состояния. Я уже не говорю о том, что одета неподобающе.

– Ты понятия не имеешь, как сексуально выглядит твоя попа в запыленных легинсах. Об очаровании распущенных волос я даже упоминать не буду, – заявил муж, выуживая два пивных стакана из коробки.

– Не говоря уже о неумышленной легкой небритости на щеках, – парировала я.

В джинсах и мешковатой футболке муж смотрелся ничего себе так. Со всей этой грязью на одежде Марк уже мог смело обращаться, без риска быть выгнанным за помощью в благотворительный магазин.

– Выйдем во двор, – предложил он.

Дочь не прислала даже текстового сообщения.

Я опустила руку с зажатым в ней мобильником прежде, чем Марк увидел, чем я занимаюсь.

Он поставил стаканы на столбик ограды под дубом и выстрелил пробкой. От хлопка вылетающей пробки ягнята испуганно бросились наутек по холодному склону холма.

– За нас! – провозгласил Марк.

– И за Велл!

Под открытым небом было холодно, поэтому шампанское мы допивали уже в кровати. Так мы делали, когда только-только влюбились друг в друга. Внезапно все встало на свои места, и я поверила в то, что все плохое осталось позади, а будущее, подобно заставке на экране моего компьютера, будет наполнено красотой, голубизной и зеленью. Я обняла моего вновь обретенного, обновленного мужа Марка…

А мобильник сообщил, что никаких новых сообщений не приходило.

Это был лучший год из прожитых нами в Велл. Еще в Лондоне, строя планы на будущее, мы договорились, что не будем спешить, а станем наслаждаться нашей идиллией, потихоньку всему учась. Тейлоры, семья фермеров, о которой говорил нам агент, была прочно связана пуповиной с незнакомым нам сельским миром. Эти люди щедро снабжали нас сельскохозяйственным инвентарем и дельными советами. Наших первых ягнят мы приобрели у Тома Тейлора. Они, стуча копытцами по настилу, спустились вниз и разбрелись по полю. Окружающая красота произвела на них, кажется, такое же ошеломляющее впечатление, как и на нас в первый наш приезд сюда. Я настолько была очарована их невинным видом, что едва не забыла закрыть вовремя ворота. Марк, лучше знакомый с офисной спецификой, чем с автоприцепами, с трудом поставил запоры на место. В те дни мы скучали по большому городу и его улицам. А затем у нас появился Брю, красивый щенок, один из выводка бордер-колли, принадлежавшей Тому. Он стал нашим психотерапевтом с той минуты, как, вторгнувшись в нашу жизнь, сжевал мои перчатки, и до того момента, как погиб, а вместе с ним исчезла вся его целительная сила.

Я бы ни за что не призналась в этом даже самой себе, но в Лондоне бывали времена, когда при виде Энджи на пороге нашего дома мне хотелось задернуть занавески и притвориться, что дома никого нет. Теперь же, в Велле, имей я государственный флаг Великобритании, я бы подняла его на флагштоке нашего замка, а также приказала бы моей страже настежь открывать ворота при приближении дочери.

Наконец Энджи приехала и осталась на несколько недель погостить. Том научил Люсьена кормить осиротевших ягнят из бутылочки, крепко держа ее обеими руками, пока ягненок сильно дергает за соску. А еще внук обожал загонять кур на ночь в курятник. Довольно долгое и уморительное времяпрепровождение. По-моему, мы хлопали в ладоши куда чаще, чем птицы своими крыльями. Мы приобрели кур, выращенных в клетках, поэтому их следовало держать в тепле. К сожалению, предыдущий опыт тюремного заключения сделал их совсем неприспособленными к жизни на свободе. Однако они решительно выступали против того, чтобы их запирали, плохо неслись, но в общем это было весело.

Каждое утро Марк становился с чашкой кофе на пороге дома, показывал на дальние холмы и повторял, словно мантру:

– Никого на многие мили вокруг.

Отсутствие привычного круга общения не тяготило Энджи. Во-первых, у нее был Люсьен, а дети во всем мире являются лучшим поводом завязать разговор. Во-вторых, если ты знакома хотя бы с одним дилером, то, кажется, везде сможешь найти знакомых. Это мне довелось, страдая, делать первые неверные шаги, завязывая знакомства с местным обществом. Йогой здесь занимались две дородные женщины, которые работали на почте в Ленфорде, и португалка, прислуга в большом доме, что стоял на берегу реки. Клуб любителей кино находился в помещении, в котором обычно проводились собрания членов общины. Продегустировать вина можно было на местном винограднике, чей урожай, один среди немногих в стране, кажется, особо не пострадал из-за отсутствия обильных дождей.

– Всему свое время, – говорил Марк всякий раз, когда я теряла надежду обзавестись новыми друзьями с помощью этих малых шагов.

Одним из таких малых шагов было приглашение от лорда и леди Дональдсон отобедать у них в Кудекомб-холле. Это было сродни ритуалу оценивания новичков. Мы же отчаянно нуждались в том, чтобы нас приняли. После бесконечного нытья за длинным обеденным столом о состоянии садоводства в засушливое лето и о том, как ужасно трудно поить сейчас лошадей, разговор зашел о приближающемся бале ленфордских охотников на лис.

Его светлость повернулся к Марку:

– А с кем вы ходите на охоту?

– С женой и собакой, – ответил Марк и, встретившись со мной взглядом, подмигнул.

Остальные гости нервно рассмеялись, приняв, разумеется, его слова за шутку.

– Надо будет рассказать об этом на Фейсбуке, – сказала я, когда всю дорогу домой мы то и дело заходились в смехе от всплесков безудержной веселости. – Уверен, что лорд Д. не сидит в интернете.

Мы завели на Фейсбуке страницу и назвали ее «Велл – имение Ардингли». Сделали мы это потому, что не хотели терять контакт со всеми, кто остался в Лондоне, а в столицу нам удавалось вырваться куда реже, чем мы первоначально надеялись. Наш семейный альбом с фотографиями также можно было бы назвать «Экскурсия в рай», хотя на Адама и Еву мы уж точно похожи не были. Никто из нас не смог бы поднять брикет сена, но мы постепенно росли как ввысь, так и вширь, формируясь индивидуально и как супружеская пара. Я обратила на это внимание однажды, когда поставила Люсьена у косяка кухонной двери и, сделав карандашом отметку, написала дату. Потом я сравнила его теперешний рост с тем, каким внук был в ту первую ночь, которую провел на ферме. Ради смеха я поставила Марка на то же место и придавила его отросшие волосы «Руководством огородника».

– Марк вырос? – спросил Люсьен.

– Да.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что теперь мне приходится вставать на цыпочки, когда я хочу его поцеловать. А еще у твоего деда изменился цвет. – Видя озадаченность Люсьена, я пояснила: – В Лондоне его кожа казалась мне немного желтоватой.

– А теперь он загорел, как я, – сказал Люсьен.

Умения, однако, не приобретались с такой же скоростью, с какой нарастали мускулы и темнела от загара кожа. Марк, например, понятия не имел, как давать задний ход с автоприцепом, хотя в юго-западном Лондоне считался признанным королем парковки. Муж заснял, как на меня напал поросенок величиной с небольшого пуделя. Наша полнейшая некомпетентность проявилась во всей красе во время сборки теплицы. В общих чертах это было похоже на то, как собираешь мебель, только детали были побольше. Марк напортачил по полной.

– Не стой здесь и не смейся. Посмотри, что я из-за тебя наделал!

Муж вытащил кровоточащий палец изо рта, стараясь, чтобы капли не упали на белую футболку.

– Черт побери! Я думала, что ты закрепил раму.

– Нет. И другой рамы у нас не будет. Рама стоит денег. Когда дело касается финансов, у меня создается впечатление, что ты живешь в Нетландии.

В конце-то концов мы со всем справились. Окна, правда, так нормально и не открывались, поэтому пришлось соорудить замысловатую систему, при которой дверь оставалась приоткрытой, но дикие кролики внутрь теплицы проникнуть не могли. Да и вся конструкция прочностью не отличалась. Мы выставили в интернете фотографии, где мы преисполнены триумфа и объединились в победе, а также фотографии наших первых горшков для рассады и саму рассаду. Мы не стали останавливаться на ссорах и скандалах, предшествовавших всему этому, ограничившись остроумными комментариями: «Из-за теплицы пыль стояла столбом, но в понедельник Марк, как всегда, на своем рабочем месте». Многие лайкнули наши фотографии, но, несмотря на все благие намерения мужа, наши друзья все реже и реже приезжали к нам, ссылаясь на дороговизну поездок. Наша связь со старым миром все более сводилась к сердитым электронным сообщениям, в которых друзья сетовали на цену за пинту пива в нашем старом лондонском пабе и нестерпимую вонь канализации на улицах в ответ на наши самоуничижительные рассказы о неправильно выбранном машинном масле для цепной пилы и несъедобном супе из крапивы. Со временем становилось все более неудобным хвастаться нашими достижениями, поэтому мы старались никак не проявлять своего самодовольства. Если общаешься по интернету, добиться этого легко. Надо выбирать факты и делать так, чтобы вещи казались немного не такими, какими они являются на самом деле.

Постепенно мы исследовали прилегающую местность. Дети имения Велл пустились в далекое странствие, покинув свою маменьку и каждый раз описывая все большие и большие круги. Мы покупали столбики для ограды на складе пиломатериалов на другой стороне Ленфорда, а саженцы для живой изгороди, которую намеревались высадить, – в питомнике, который всеми силами боролся за свое выживание. Однажды мы увидели на почте объявление фермера, организовавшего большую распродажу. Мы поехали по главной дороге и купили у него пилораму и небольшую почвофрезу. Он оказался милым стариком и, протяжно произнося звуки, рассказал, как тщетно пытается свести концы с концами теперь, когда все такое дорогое. Ему пришлось избавиться от молочного стада. Со счетчиком воды содержание коров обходилось ему в кругленькую сумму. Когда мы возвращались по дороге, ведущей от его фермы, мы жалели старика, но в то же время рассматривали его неудачу и наш успех как естественное явление. Нас переполнял энтузиазм, а в кузове нашего «лендровера» лежали новые игрушки.

– Давай поедем по другой дороге, – предложил Марк.

Мы свернули на старую дорогу, которая медленно, но неуклонно взбиралась вверх. По бокам высились темные хвойные деревья Монтфордского леса. Марк затормозил у заброшенного участка для пикников. Выцветшие карты с проложенными маршрутами для пеших прогулок и старый календарь мероприятий свидетельствовали, что туристический бизнес переживает не лучшие времена. Мы в своем невежестве и эгоизме только радовались в те дни безлюдью.

– Я вот подумал… Может, заберемся на вершину? Оттуда мы сможем увидеть Велл, – предложил Марк.

Подъем занял больше времени, чем мы предполагали. Брю бежал впереди, мелькая среди стволов лиственниц. Он явно за кем-то охотился. Мы шли, держась за руки. Сначала мы немного этого стеснялись. Помню, я думала о том, что в фильмах люди именно так и поступают. Разговаривать не хотелось. Стояла тишина. Грунт под ногами был очень мягким. Мы вдыхали аромат хвои… заметили след лисы, который она оставила ночью, перебегая через тропинку… услышали хлопанье крыльев потревоженного нами сарыча… Наконец мы вышли из страдающего от засухи леса на голую вершину холма. Перед нами раскинулась величественная панорама мира, простирающегося по другую сторону от долины. Все было расцвечено тысячами оттенков золотого и коричневого, словно уже наступила осень. Мы стояли в обители богов и пытались сориентироваться на местности, выискивая внизу крошечные приметы ландшафта, по которым смогли бы найти нашу ферму. Крутая излучина реки Ленн, где она, сделав разворот у озера Таннерс, течет в обратном направлении… Знаменитая белая церковь в Ньюсворте в лучах заката… Оттуда мы проследили линию дороги, которая тянулась через лоскутное одеяло полей, ферм и сараев, до тех пор, пока не заметили фруктовые сады в долине вокруг старой фермы, специализирующейся на производстве сидра. Выше находился Велл.

– А это значит, что мы сейчас находимся выше и к востоку, – заметила я.

Несколько минут мы потратили на то, что показывали друг другу знакомые очертания… Вот это, должно быть, амбар… А вон там Первое поле… Потом мы поняли, что ошиблись. То, что мы видели, находилось ближе, чем Велл… В конечном счете мы отыскали наши владения, отыскали не благодаря одинокой трубе, высившейся над контурами крыши, не благодаря удивительной красоте одиноко стоящего дуба, а потому, что Велл сверкал сочной зеленью подобно изумруду, пришпиленному на груди танцующей пожилой леди.

– Кому нужны друзья и соседи, если весь мир принадлежит тебе, – сказал Марк.

Мы, по крайней мере, вполне довольствовались тем, что имели. Со временем мы все больше влюблялись в наш новый дом и друг в друга. Местные все реже приглашали нас к себе в гости, а мы все реже покидали пределы нашей фермы. Однажды Марк рассмеялся, когда я поскользнулась в грязи, возвращаясь из курятника. «Не нужно все яйца носить в одной корзине», – сказал он мне тогда. Муж был прав, совершенно прав, вот только ни я, ни он не знали, до какой же степени он прав. Не только куры отнимали наше время. Огород также оказался куда более перспективным начинанием, чем желание стать частью местной общины. Люсьен предпочитал слушать на ночь сказку о волшебном горшочке с овсяной кашей, потому что мы сказали, что в нашем саду закопан такой вот горшочек. Не важно, сколько мы из него получаем, остается не меньше. Свекла листовая, бобы, зеленый горошек, цукини, которые желтели и вырастали до огромным размеров, потому что не хватало времени, чтобы их приготовить, и ртов, чтобы съесть. Подобно детям мы радовались миру, в котором очутились, и широко распахивали окна каждое утро, обещая друг другу, что никогда не станем принимать это чудо за данность.

Наша овощная корзина даже завоевала в конце августа третье место на Миддлтонской сельскохозяйственной выставке.

– Неплохо для городских, – в шутку заявила я Мартину, чья земля находилась к югу от нашей.

– Думаю, у вас есть собственные секреты успеха.

– Какие такие секреты?

– Ну… Не знаю, чем вы удобряете почву… Уверен в одном: это удобрение в магазинах графства не продается.

Негодование по поводу успеха новичков было вполне искренним. Как я вскоре обнаружила, выставка была испорчена бесконечными жалобами на засуху. Молочный отдел представлял собой жалкое зрелище, хотя оставались еще овцы, эксмурские пони и прочие породы, привыкшие добывать себе пропитание среди кустарника и вересковых пустошей. Теперь они становились особенно популярными. Люди говорили, что эта выставка не задалась. В ней участвовало гораздо меньше народу. Шутки звучали какие-то безрадостные. Посетители тратили мало денег у шатра, где торговали пивом.

Когда мы вернулись домой, Марк сказал мне:

– Ступай за мной. Я хочу тебе кое-что показать.

Мы перешли через Первое поле, добрались до старых деревьев, растущих на опушке леса, и подошли к прежде полноводному ручью, служившему межой между нашей землей и участком Тейлоров. Как многие мелкие реки во время засухи, ручей, обмелев, разошелся на два русла, которые с двух сторон омывали берега недавно возникших островков. На противоположном от нас берегу не было видно следов пришедших на водопой животных, влажные камушки не сверкали в лучах закатного солнца. Была видна лишь грязь да сухие камни. Наш же берег представлял собой резкий контраст. Ручей пел. Ясень над нашими головами совсем не походил цветом своей листвы на пожухлые от жары деревья за пределами Велла. У нас под ногами мокрая болотистая почва кишела червями, мухами, личинками и прочей крошечной живностью.

– Это что, до самого Ленна так? – спросила я.

– Я пошел вдоль ручья, – ответил муж. – Возле живой изгороди вода уходит под землю.

– Безумие, – произнесла я. – Неудивительно, что Мартин считает нас обманщиками, ведьмаками или даже кем-то похуже. Это немыслимо.

Это было немыслимо тогда. Это и сейчас немыслимо, однако существует.

Марк сказал, что вода поступает из родника, который пробился на поверхность близ озерца в Веллвуде. Нам повезло, что этот родник находится в нескольких милях от ближайшей дороги, в труднодоступном месте. В противном случае он бы не удивился, если бы люди попытались выкачать нашу воду. А еще Марк сказал, что это добрый знак. Здесь очень красиво. Он должен был мне это сказать. Судьба нам благоволит.

Это была наша китсовская осень. Страдая от отсутствия влаги, которую корням негде было брать, деревья повсюду валились под порывами пронизывающего ветра, повсюду, но только не в нашем саду, где единственным, что падало, были яблоки, сливы и груши. И мы давили подошвами лежащие в мокрой траве плоды, не имея возможности их хранить либо перерабатывать. Находясь в приподнятом настроении, мы приобрели билеты на праздник, посвященный сбору урожая. Это мероприятие, как мы надеялись, должно было полностью соответствовать духу сельской жизни, которым мы жаждали пропитаться. Приехав, мы заняли места за одним из самых длинных столов, но, когда начали прибывать другие члены общины, они усаживались куда угодно, только не за наш стол. Я рассердилась и сказала Марку, что это полнейший абсурд, что с нами обращаются как с прокаженными, несмотря на все наши старания стать частью общины.

– Не думаешь ли ты, что это из-за…

Я сделала большой глоток сидра, уже сожалея, что завела этот разговор.

Марк перехватил мой взгляд.

– Из-за того, что они подозревают меня в педофилии? Уверен, что не в этом дело, Рут. Просто у нас есть вода, а у них ее нет. Оставь все так, как есть. Если поднимешь эту тему, ни к чему хорошему это не приведет.

Я все же пересекла зал и подошла к столу, рассчитанному на восьмерых. За ним теснилось больше дюжины наших ближайших соседей. Мужчины подняли суровые лица землистого цвета. На покрасневших физиономиях их жен читалась растерянность. Одна или две сподобились все же поздороваться со мной, прежде чем приняться поправлять лежащие на столе ножи и вилки.

Я сказала, что за их столом тесновато, а за нашим – много свободного места.

– Мы не заразные, – заверила я.

– Кое-кто считает иначе, – сказала Мэгги.

Мне рассказывали, что несколько лет назад эта женщина стала местным фермером года за образцовое ведение хозяйства на своей ферме, которая специализировалась на выращивании петрушки. Теперь Мэгги обанкротилась. Я не нашлась, что на это ответить.

Я видела, как Марк выходит со своим стаканом из зала. За другими столиками наступило гробовое молчание, а затем люди все разом заговорили, заговорили излишне громко. Они изучали меню, чей дизайн разработали дети в сельской школе, в которой сестра Джин работала секретарем, меню, распечатанные на ксероксе в отделении почты, где за конторкой сидела Алиса Падсли, меню, которые лежали на столах возле подставок, сплетенных из кукурузных листьев Альтонами, живущими в конце нашей дороги (поворот налево), и маленьких букетиков цветов, составленных Клардлами, которые прежде владели пабом, а теперь отошли от дел. Перри сейчас занимал ставшую ненужной должность председателя Ассоциации рыболовов. Я хотела сказать, что мы ничего не сделали, чтобы создать такое плодородие нашей земли. Мы ничего не добавляли к обычным удобрениям. Мы не поворачивали течение ручьев на наши земли. Мы не загоняли тучи на наш холм и не опорожняли свинцовые тюки дождя на нашу землю. Как бы там ни было, в глубине души они должны оставаться здравомыслящими людьми и понять, что я говорю правду. Приходской священник вознес хвалу Господу. Женщины разнесли подносы с супом из пастернака, над которым поднимался пар, и домашним хлебом. Сидр полился рекой. Мы ушли. Наш урожай был самым обильным, но праздновать нам было нечего. Мы возвращались домой вдоль речного берега. Измученный лосось в отчаянии бросался из мелких луж на сочащуюся влагой плотину снова и снова, пока цапли не подхватывали извивающиеся рыбьи тела с сухих камней, на которые они падали.

Мы знали, что значит подвергнуться остракизму. Обвинение мужа в том, что он хранил детскую порнографию в служебном лэптопе, – кратчайший путь в страдающий паранойей мир отверженных. Однако, если учесть, что случилось в дальнейшем, мы даже приблизительно не понимали, что значит быть отверженными. Нам хотелось верить, что самое страшное осталось в Лондоне, хотелось верить, что Велл стал нашим исцелением, что он смягчит симптомы нашей отверженности. В конце концов Том помог Марку вспахать осенью поля и посеять озимые. Мы приобрели у него также десять овцематок с ягнятами. Но, судя по всему, это не доставляло Тому особой радости. Однажды мы позвонили ему и оставили на автоответчике сообщение, прося одолжить дрель. Том нам так и не перезвонил. В ретроспективе я смогла бы проследить путь нашего падения от новичков, пользующихся симпатией местных, до… Впрочем, все эти случаи были всего лишь кожными проявлениями куда более серьезного недуга.

Рождество, которому в будущем суждено навсегда оставаться для меня самым невеселым праздником, в тот год еще сверкало звездами. Мы как раз закончили облагораживать амбар, и теперь в нем вполне можно было жить. Печь на дровах установили вовремя, чтобы принять наших первых и последних гостей, друзей из Лондона, которые не покинули нас, когда шел судебный процесс над Марком. Желая порадовать их, мы организовали чудесное шоу изобилия. Друзья рассказывали о переходе на неполный рабочий день, о росте преступности, о дефиците молока, о сокращении работы подземки, о пустых полках в супермаркете… А мы подали на обед курицу, картофель, брокколи, пастернак, клюквенный соус… Все подняли тост за Велл и согласились, что мы вовремя покинули Лондон. Позже, когда друзья уехали, а я разглядывала пустые страницы моего дневника, вновь, без предупреждения, объявилась Энджи. На этот раз она приехала с Люсьеном и парнем по имени Дес. Тот короткими зимними днями помогал Марку из добытых в лесу ветвей сооружать загон для поросят, которых муж собирался весной выпустить туда из сарая, а длинными ночами злоупотреблял сидром.

– Это какой-то чертов рай, Энджи. Почему бы здесь не остаться? Ты и Люсьен. Он бы рос в раю, – сказал как-то Дес.

– Тогда ему не будет, к чему стремиться.

Энджи всегда была бойкой на язык. Учителя говорили, что она смышленая, но ей не хватает усидчивости. Я называла Энджи мечтательницей… затем бунтаркой… потом наркоманкой и очень редко дочкой. Январь перетек в февраль. Они остались, а я не чувствовала себя одинокой. Это была зима моего Люсьена. Внук бегал за фазанами и кричал на них, радуясь, что имеет над ними такую страшную силу. Птицы поднимали свои тяжелые тела в воздух и, с трудом хлопая крыльями, летели в покрытый изморозью лес. Люсьен, замотанный в шарф, в рукавицах и шерстяной шапке, сидел на подержанном тракторе Марка. Он катался на этом тракторе на край мира и обратно. Мы распиливали бревна. Люсьен относил дрова и клал их на поленницу. Внук так утомился, что заснул у меня на коленях перед камином задолго до времени, когда обычно ложился спать. Что ни говори, а это было очень приятно – чувствовать себя уставшей… Ощущать шероховатость ладоней Марка на груди… В том году мы снова занимались любовью почти каждую ночь. Моему телу снова было очень и очень приятно. Даже пьяный Дес, столкнувшись со мной на кухне однажды ночью, заплетающимся языком сказал: «Вы бы могли стать моей миссис Робинзон». Я рассказала об этом Марку. Мы посмеялись. Его руки полезли мне под джемпер, насвистывая мотивчик из одного фильма.

Кажется, Энджи услышала слова Деса. Сразу же после этой сцены она неожиданно принялась складывать вещи Люсьена.

– Уезжаете?

– Да.

– Оба?

– Конечно.

Энджи принялась сбрасывать одежду Люсьена в видавший виды вещевой мешок.

– Если ты снова хочешь попутешествовать, то можешь оставить Люсьена у нас.

– С какой стати?

Я купила внуку тапочки и протянула их дочери.

– Ты будешь чувствовать себя свободнее, а Люсьен сможет ходить в школу, завести себе друзей.

Энджи схватила тапочки.

– Если бы у вас были хорошие отношения с местными, они приглашали бы Люсьена к себе поиграть. Разве ты не заметила, мама, что никто не хочет видеться с вами?

– Это не совсем так.

Энджи выскочила из комнаты, а я слушала, как она буйствует в ванной.

– Ты просто не хочешь этого замечать. Я все слышала. У вас тут поля зеленеют, а другие терпят убытки. Люди думают, что здесь что-то нечисто, – крикнула дочь из-за стены и вернулась в спальню. – Что, блин, он сделал со своей зубной щеткой?

Комната была слишком тесной для нас двоих. Я отошла подальше, чтобы не стоять у дочери на пути, и выглянула в окно.

– Ты уклоняешься от ответа, Энджи. Я предлагаю Люсьену уверенность в завтрашнем дне. Ему здесь нравится. Придет день, и все это станет его.

– Ты, как всегда, носишься со своей идиллией среднего класса. В этом ты вся, мама. Ты и прежде хотела мальчика. На самом деле тебе нужен только Люсьен.

Я повернулась и взглянула ей в глаза.

– Энджи! Тебе тогда едва исполнилось семнадцать лет. Если бы мы не вмешались, то у тебя и Люсьена бы не осталось. Государство этого не позволило бы. Социальные работники с нами об этом говорили.

Энджи принялась нагромождать слово на слово:

– Да! Да! Да! Я об этом все уже знаю! А почему социальные работники не проявили столько проницательности, когда обвинили Марка?

Дочь закрыла на молнию вещевой мешок.

– Энджи! Не опускайся так низко. Ты не хуже меня знаешь, что его доброе имя полностью восстановили. Больше никогда, повторяю, никогда не упоминай этого в разговоре со мной.

– Ладно. Ради бога! Не стоит так волноваться. Марк чист! Все в порядке в мире. Все изменяется. Я тоже изменилась.

– Уверена? – крикнула я ей вслед.

Сидя на краю разобранной постели, я поправила складки на пуховом одеяле. Я ни на секунду не усомнилась в невиновности Марка во время всей этой грязной истории. Я знала, просто четко знала, что он не мог совершить ничего подобного. Нельзя было позволить себе думать по-другому. Грохот захлопывающейся за спиной Энджи двери вернул меня из прошлого в настоящее. Я посмотрела на мои сломанные ногти на руках, а затем со всей силы надавила пальцами на волдыри, появившиеся от рукоятки тачки. Я давила до тех пор, пока мне не сделалось больно, а на месте волдырей выступила влага.

К закату они уехали, но Энджи все же усадила Люсьена написать мне записку на странице его книжки-раскраски на фермерскую тематику. Буквы были большими и неправильной формы. Кое-какие из них были повернуты не в ту сторону. Это был ее способ извиниться. А еще Энджи вытащила половину денег, имевшихся в кошельке у Марка.

Я оставила книжку в качестве своеобразного memento mori в ящике своего туалетного столика и больше не смела ее раскрывать.

Вторая половина февраля выдалась холодной, пасмурной и очень тяжелой. После отъезда Люсьена в Велле пару раз шел снег.

– Ему бы понравилось, – сказала я Марку.

– Все любят смотреть на снегопад, – заявил муж.

Мы стояли и смотрели на наш покрытый изморозью, сверкающий на свету плуг на фоне черных полей и леса вдалеке.

Мы никого не видели из Лондона и Ленфорда до конца месяца, когда произошла встреча с представителем Департамента по вопросам окружающей среды. В зале приходской церкви теснились фермеры, уставшие от окота овец, измученные от недосыпания. По окнам струились капельки конденсата. Терпения, как воды, не хватало.

Председатель местного отделения Национального союза фермеров представил докладчика.

– Надеюсь, он станет нашим ангелом Гавриилом и принесет нам благую весть.

Однако с самого начала было видно, что у человека из Чрезвычайного комитета по борьбе с засухой (ЧКБС), как следовало из аббревиатуры, стоящей после его фамилии, нет ангельских крылышек. Он являлся экспертом в борьбе с паникой, в манипулировании человеческим мнением и словесной игре.

– Что вы намереваетесь делать по этому поводу?

– Что будет с обеспечением страны продуктами питания?

– Кто-то должен что-то делать по этому поводу.

– Что он может сделать? – тихо сказал мне Марк. – Он же не Бог.

– А что делать с такими местами, как Велл? У них воды хватит на целый резервуар.

Чиновник говорил землевладельцам, что по всем вопросам им следует обращаться на горячую линию информационной помощи в борьбе с засухой, номер 0816…

– Колдовство, – оборвала его пожилая женщина, стоявшая сзади с младенцем на руках.

– Химикаты.

– Они крадут чужую воду.

Наши соседи не стеснялись в предположениях.

Марк локтями протолкался к выходу. Мы неслись к автомобильной стоянке в полной темноте. Я крикнула ему, чтобы так не спешил. Мы молча вернулись домой пешком, молча легли в кровать, молча выключили свет. Перебравшись сюда, мы торжественно поклялись друг другу, что не позволим солнцу зайти из-за очередных скандалов. Мы очень старались сохранить верность своему слову, но как в пабах второго января полным-полно курильщиков, так и в мире – полным-полно рисков оступиться.

На следующее утро я встала первой, открыла жалюзи, выглянула в окно и сказала Марку:

– Я больше этого не вынесу.

– Чего этого?

– Одиночества. Все время жить под дождем.

– Значит, ты единственный человек в нашем расчудесном Соединенном Королевстве, кто мучится из-за этого душевными терзаниями, – сказал Марк, садясь на край кровати.

Он, дрожа, натянул джинсы. Хотя ночью было очень холодно, мы всеми силами старались избегать друг друга. Когда мое колено случайно коснулось его спины, мы отпрянули друг от друга, словно незнакомцы.

– Знаешь что? Мне надоело находиться в центре общественного порицания. В Лондоне мы через это прошли. Ничего хорошего в этом нет. Сейчас я хочу быть такой же, как все. Лучше уж страдать, как другие, от этой чертовой засухи.

Марк подошел ко мне и обнял. Мне хотелось от него отшатнуться, но я этого не сделала. Я подумала, что, если отшатнусь сейчас, дороги назад не будет.

Он спросил меня однажды после долгого допроса в полиции насчет лэптопа:

– Ты считаешь меня омерзительным?

Мы не могли вернуться ко всему этому ужасу, но, что касается имения, у Марка не было вразумительных ответов, лишь всякие банальности. Велл получил свое название не просто так. История. География. Геология. Логика. Юрист и фермер… Он и его альтер эго прекрасно дополняли друг друга, вот только произносимые Марком шизофренические банальности были не по мне. Я его оттолкнула, посоветовала раскрыть глаза и посмотреть на нашу зеленую траву, подснежники под кустами живой изгороди, на набухающие почки деревьев… А затем взглянуть за пределы нашей земли – на серо-стальную землю, переживающую полнейшее запустение.

– Это ненормально, – заявила я. – В этом нет ни грамма логики, Марк. Дождь тут ни при чем.

– Как это дождь ни при чем?

Дождь. Этой ночью шел дождь, вот только мы его почти никогда не слышим и не видим, лишь по состоянию почвы понимаем, что дождь прошел. Нигде на просторах нашей благословенной страны никто не видел настоящего дождя уже два года, но у нас последний дождь выпал этой ночью. Здесь у нас есть неограниченный доступ к нашему лучшему другу – богу дождя. Нам даже в барабаны не приходится бить, чтобы вызвать его.

Марк прогромыхал по ступенькам, ничего не сказав мне в ответ. Он спустился вроде бы к завтраку, но сквозь маленькое окошко на лестничной площадке я видела, как муж стоит в своем зеленом свитере между рядами нашей проросшей озимой пшеницы. Рядом с ним Брю – смотрит на хозяина с непоколебимой преданностью. Нагнувшись, Марк подобрал перо и почесал им небритое лицо. Когда он вернулся на кухню, я не знала, что сбегает у него по лицу – слезы или капли дождя. Мне хотелось осушить их своими поцелуями, но между нами уже возникла пропасть и моя любовь не была достаточно сильной, чтобы ее преодолеть.

Вместо этого я вытерла свои глаза и предложила связаться с человеком из ЧКБС или получить лицензию и провести трубопровод другим фермерам. По крайней мере, местные увидят, что мы не воспринимаем нашу удачу как нечто само собой разумеющееся.

– Твои «местные» повели себя вчера чертовски грубо. Они могут, если пожелают, хоть повеситься. Мне наплевать, – ответил Марк, затем тяжело опустился за стол и взъерошил волосы руками. – Послушай, Рут! Труба, которую ты предлагаешь провести, не спасет их от засухи.

Он взял в руку ложку, словно собирался начать есть, но замер, поднял голову, взглянул на свое искаженное отражение, а затем сказал:

– Не за тем мы сюда перебрались, чтобы пронырливые бюрократы толпами шныряли по нашей земле с измерительными приборами и портативными метеорологическими станциями. Мы только и будем, что заполнять формуляры да испрашивать дозволения. Следующим шагом, ты это и сама знаешь, будет принудительная продажа нашей земли правительству. Мы перебрались сюда, чтобы сбежать подальше от всего этого дерьма, и пока это нам вполне удавалось… вполне удавалось, – сказал Марк, помешивая овсянку.

Густая каша. Яйца вкрутую. Подгоревшие гренки. Я сказала, что дерьмо достало нас и здесь. Марк резко отодвинул стул, схватил шарф и сказал, что ему надо все хорошенько обдумать. Я согласилась. Пусть думает столько, сколько ему надо. Я уверена, что спешить не следовало. Гренки я скормила псу, яйца оставила на обед, овсянку соскребла в мусорное ведро, промахнулась и все перепачкала. Волосы спадали мне на глаза. По щекам катились слезы. Я очень сердилась. Я не хотела убирать… просто пнула ногой ведро. Глубокую тарелку опустила в кухонную раковину с такой силой, что она треснула.

Первое письмо от Мониторинговой службы наблюдения за засухой пришло на следующее утро. Аэрофотосъемка выявила чрезмерно высокий уровень влагозадержания на нашей земле. Они просили разрешения пробурить небольшую скважину ради научных изысканий. Второе письмо пришло три дня спустя. Так как мы в срок ничего не ответили на первое письмо и не выдвинули никаких возражений, нас уведомляли, что работы по бурению начнутся в самое ближайшее время. Третье, четвертое, пятое и последующие письма, а их было огромное множество, сообщали о полном праве государства использовать нашу землю, бурить на ней, заниматься всем, что оно сочтет во благо, и даже реквизировать ее. Марк сказал, что будет бороться… бороться… бороться… бороться… В гневе от стучал кулаком по столу. Положив ладонь ему на кулак, я попыталась его угомонить, убедить в том, что мир катится в такую яму, что иметь закон на своей стороне – еще недостаточно.

Последующие события доказали, разумеется, мою правоту. Мы смотрели сначала с недоверием, а затем со страхом за тем, что происходит в небольшом землевладении Дуккомб в графстве Девон. Им, так же как и нам, повезло с дождем. Распоряжение о принудительном отчуждении превратилось в ордер на выселение, который воплотили в жизнь бульдозеры и судебные приставы. Группы протестующих стали лагерем на землях фермы, желая защитить права пожилой пары, которая жила там. По новостям показали их окровавленные головы и плакаты, втоптанные в грязь вызванной для разгона беспорядков полицией специального назначения. К дому подъехала машина скорой помощи. Впоследствии сообщили, что фермер умер от сердечного приступа. Спустя два дня дом фермера сгорел дотла. В интернете тотчас же расцвели буйным цветом всевозможные теории заговоров. Они буйствовали не меньше, чем языки пламени, пожиравшие соломенную крышу. Поднялась оглушительная общественная шумиха. Все, кто боролся за окружающую среду, человеческие права, занимался юридической правозащитной деятельностью либо интересовался сельским хозяйством, подписали петицию. Дуккомб, кажется, стал той искрой, которая подпалила фитиль общественного недовольства. Кто должен бороться с засухой и как? Долго накапливающееся раздражение вырвалось на свободу. Почему большой бизнес, торгуя водой, получает сверхприбыли, а дома пожилых людей находятся на скудном водяном пайке? Почему откладывают, а то и вообще отказывают в не требующих срочного вмешательства хирургических операциях? Люди негодовали на то, что по телевизору показывают, как министры пьют вино на лужайках Чекерса, а рабочие на автомобильном заводе переведены на четырехдневную рабочую неделю. Люди негодовали, что Вестминстерского дворца не коснулись предложенные меры экономии пятого уровня. А в это время дети в некоторых регионах ради экономии электричества учатся в школе только утром. На марш в центре Лондона пришло полмиллиона человек. Правительство столкнулось с вотумом недоверия из-за неспособности справиться с водным кризисом. Три человека погибли во время столкновений с полицией у частного водохранилища не территории поместья лорда Бэддингтона.

– Что с нами будет? – спросила я у Марка.

Я крепко обнимала свои колени, пока смотрела эти новости. Вопрос не был новым для меня. Я задавала его в Лондоне, когда на нас навалились несчастья другого рода, но Марк, кажется, не услышал эха давних событий.

– Ничего страшного, – сказал он, нацелил пульт дистанционного управления на экран телевизора и приглушил звук. – Отсюда они нас не выгонят. Теперь не посмеют. Они будут договариваться с нами. Мы находимся в куда лучшем положении после Дуккомба, даже если придется с ними судиться.

– Надеюсь, ты прав, – сказала я. – Ладно, иду спать.

Я загасила огонь, дала Брю собачью галету и поцеловала мужа, пожелав спокойной ночи.

Марк частично оказался прав. Официальные органы от нас отстали, а вот местные вели с нами куда более жесткую войну. Брю отправился на охоту и не вернулся к ужину. Пока сумерки сменялись темнотой, мы звали его, расхаживая вокруг дома, стучали ложкой о миску, верили, что вот-вот пес выскочит из кустов ежевики, уставший после охоты, подбежит, махая хвостом и ожидая, что его сейчас будут ругать за опоздание к ужину. Мы оставили заднюю дверь дома приоткрытой. Марк сказал, что Брю обязательно вернется, но я спала плохо. Посреди ночи я спустилась вниз, надеясь на то, что застану Брю спящим у «Рейберна» и коснусь его мягкой шерсти в сумеречном свете. Иногда мне чудилось, что я слышу стук его лап по доскам пола, слышу, как он поднимается наверх, желая дать знать, что с ним ничего плохого не случилось.

Марк ощутил пустоту в доме, как только открыл глаза. Он разбудил меня. Мы быстро оделись в толстые свитера и обули сапоги. Мы разделились, чтобы увеличить площадь наших поисков, и отправились в поля. Мы медленно передвигали ноги по вязкой грязи. Шли, согнувшись под порывами восточного ветра. Запутался в колючей проволоке? Застрял в барсучьей норе? Сбит машиной? Я перебирала в голове все возможные варианты. Я подумала, что его мог застрелить пастух, издалека заметив Брю среди беременных овцематок. Хотя это маловероятно. Тут рядом никого, кроме Тейлоров, нет, а Тейлоры его знают. Я пошла вдоль границ Велла, молясь, чтобы Брю нашелся. Я вновь и вновь звала его. Впоследствии кто-то сказал мне, что, когда ищешь, нельзя все время звать человека. Как бы громко ты ни кричала, польза от твоего крика будет только тогда, когда наступит тишина и ты услышишь крики, зовущие на помощь.

В случае с Брю, впрочем, никакой разницы не было. Он лежал среди прелой листвы и валежника, полускрытый от глаз подлеском и ветвями, упавшими с деревьев во время долгой зимы. Белые перья фазана, подобно снегу, лежали на лесном дерне вокруг пса. Одна передняя лапа была согнута и торчала в мою сторону. Другая лапа была выпрямлена. Именно в такой позе Брю, бывало, дремал у камина. Голова была повернута под противоестественным углом. Глаза открыты. Вот только любви в них не осталось. Никаких ран или прочих следов увечий заметно не было. Такой же миленький, как всегда. Я предпочла бы увидеть его раненым, молилась, чтобы Брю приподнял голову, старалась убедить себя в том, что ребра его чуть двигаются, а значит, он дышит, была готова поверить, что его хвост дернулся при виде меня. Вот только, как бы страстно я этого ни хотела, ничего из перечисленного я увидеть не могла, так как Брю был мертв.

Возможно, некоторые люди на моем месте упали бы рядом и начали рыдать, прижимая к себе его окоченевшее холодное тело, я же едва заставила себя коснуться трупа. Я звала Марка. Я добежала до опушки леса и стала отчаянно звать мужа. Он отошел слишком далеко от дома. Спотыкаясь, я пошла обратно, уже не торопясь. Брю лежал там же, где я его нашла. Ничего не изменилось. Он был мертв. От чего пес умер, было неясно. Наконец я, набравшись смелости, пощупала бархат его уха и провела рукой вдоль всей длины его молодого тела. Я не нащупала раны. Зовя на помощь, я попыталась поднять тело Брю. Я плакала. Он был тяжелым. Пятнадцать мешочков с сахаром. Я измеряла вес моего мертвого пса в мешочках сахара. Тело окоченело. Держать его было неудобно. Труп, выскользнув у меня их рук, грохнулся о землю. Мне пришлось начать все с начала. При этом я бралась за труп очень осторожно, так, словно боялась его потревожить. Лес был диким, за ним давно никто не ухаживал. Никто не прореживал деревья уже не одно поколение. Подлесок разросся, стал крепким. Колючки направляли в мою сторону острия своих пик. Корни поднимались из земли, чтобы подставить мне подножку тогда, когда я меньше всего этого от них ожидала. Перелезть через ограду с ним на руках было невозможно. Я перекинула его через проволоку так, словно это был мусор. Я кричала и кричала без остановки: «Марк! Я нашла его! Я нашла его!» Когда я уже подошла так, что дом стал в пределах видимости, муж меня заметил, подбежал, забрал у меня Брю, положил перед «Рейберном». Бело-черная голова песика, такая симпатичная, коснулась мягкой диванной подушки. Мы, обнявшись, безмолвно стояли и смотрели.

Ветеринар сказал, что его убили умышленно. Мертвую птицу нашпиговали стрихнином. Он посоветовал нам прочесать лес и избавиться от другой отравленной приманки.

Марк копал могилу в угрюмом молчании. Он с такой силой вгонял лопату в землю, слово это могло унять его душевную боль. А вот я плакала, рыдала громко и беспомощно. Муж сказал, что следует завернуть тело Брю в полиэтилен, а то барсуки могут его побеспокоить. Понятия не имею, откуда он такое знал. В амбаре после ремонта крыши оставались рулоны полиэтиленовой пленки, но я не смогла заставить себя сходить за ней. Потом я помогала Марку завернуть окоченевшие лапы Брю в непослушный полиэтилен. Мне никак не удавалось найти конец пленки, чтобы замотать морду. Ножницы не слушались в моих руках. Меня начало подташнивать. Не знала, что трупный запах такой мерзкий. Мы похоронили Брю, нашего юридически непризнанного члена семьи, в начале сада. Он любил нас беззаветно и лечил наши души только тем, что находился рядом.

Смерть Брю произвела на меня ужасное впечатление. В доме, когда я оставалась одна, утрата ждала меня внизу лестницы, там, где прежде пес поджидал нас рано утром. Она бросалась мне под ноги, когда я готовила еду. Одиночество заползло мне под кожу, пока я сидела в гробовом молчании, инстинктивно прислушиваясь, не гавкает ли Брю под дверью, просясь в дом.

По вечерам мы оставались снова одни, возвращаясь в воспоминаниях к тем вечерам в Западном Лондоне, когда мы закрывали двери на два замка, а огни безопасности на подъездной дорожке нашего дома то включались, то выключались как бы сами по себе.

За стенами дома, когда я выходила в ночь, мной завладевал страх. Он накатывал волной, когда неожиданно кто-то шелестел в кустах живой изгороди либо позади меня громко стучала дверь бывшей конюшни.

– Как будто все вокруг отравлено, – однажды сказала я мужу. – И все из-за того, что ты знаешь: есть люди, которые так сильно нас ненавидят.

Какую бы сильную ненависть они к нам ни испытывали, Марк ненавидел их сильнее. Прежде я никогда не видела ненависти в его взгляде.