Глава шестнадцатая

Потом дни потекли один похожий на другой. Мы вставали в десять, иногда в одиннадцать, съедали легкий завтрак. За едой Юджин читал письма, иногда он читал их мне вслух, Это были главным образом деловые письма, и чем дальше, тем очевиднее становилось, что ему придется ехать в Южную Америку снимать этот фильм об орошении. При этом не похоже было, что есть какой-то шанс на то, что он возьмет меня с собой.

– В любом случае это не случится раньше апреля или даже мая, – сказал он, – так что давай наслаждаться жизнью и поменьше думать о том, что будет завтра. Вот этой жизнью, этим, например, моментом, когда мы просто сидим с тобой рядом и едим вареные яйца.

После завтрака мы обычно отправлялись на прогулку. Частенько шли сильные дожди, но это не портило нам настроения, Он показывал мне желуди и барсучьи норы, которые я прежде и не замечала. Он любил уединяться среди растений и деревьев, любил смотреть на реку.

– Смотри, – говорил он иногда, и я поворачивалась, думая, что увижу человека, но это оказывалось животное, чаще всего лань или просто какое-то удачное сочетание цветов в переплетениях деревьев. Цвет неба тоже очень много значил, он любил подмечать оттенки – серо-голубое, темно-голубое, голубое и бело-зеленое. Еще он любил развлекать меня, изображая себя стариком.

Мы немножко поработали на ферме. Поставили на место вывалившиеся из стены камни, починили изгородь. Иногда мы перегоняли скот с одного поля на другое.

– Похоже, что ты собираешься остаться, Кэт? – спросил он как-то, стоя на холме.

– Я останусь еще на несколько недель, – ответила я. Мне нравилось быть с ним, мне было хорошо в его постели, но мне не хватало наших с Бэйбой походов в кино.

Днем он работал за своим письменным столом, пока я помогала Анне готовить обед. Мы делали жаркое, запекали в золе картошку и иногда варили витаминный суп. По воскресеньям к обеду подавалось вино, а по четвергам фрукты и орехи. Ему была свойственна умеренность, он никогда не ел много.

После ужина, если ему все еще хотелось поработать (он готовил сценарий для небольшого фильма о весне в Ирландии по заказу Би-Би-Си), Анна и я ходили на прогулку, После того как она укладывала спать своего ребенка. Она полюбила эти прогулки до главной дороги, во время которых она посвящала меня в свои личные тайны. Она лелеяла мечту стать поварихой в большом доме, но тут ей встретился Дэнис. Они познакомились на танцах и провели свою первую ночь под плетнем. Ну не в первый день, много позже конечно.

– Тебе хорошо, мистер Гейлард хоть говорит с тобой, – позавидовала мне Анна.

Дэнис находил ласковое словечко только для малыша и для овчарки. Я часто замечала, что он игнорирует Анну, не отвечает на ее вопросы, точно наказывая за что-то. Мое первое неприятное впечатление о ней значительно сгладилось. Она перестала то и дело вспоминать Лору. Я как бы подлизалась к ней, дав десятишиллинговую банкноту. Она раскроила мне новое платье…

В те вечера, когда Юджин не работал, я сидела вместе с ним в кабинете, гладила его волосы, и мы слушали музыку по приемнику. Я гладила его волосы и шею, мы прижимались друг к другу и в конце концов оказывались в постели. Мы быстро раздевались и ныряли под холодное одеяло. Мы любили друг друга в темноте, а за окном на своем дереве ухал филин. Потом мы вставали, шли умываться и выходили на прогулку после ужина.

Я даже не могу описать всю прелесть того, что существовало между нами тогда, я была слишком счастлива тогда и очень многого просто не замечала. Казалось, что так будет всегда, как всегда восходит луна и становится свежо после дождя. Сейчас мне известно, что многие мужчины отчуждаются от женщины, после того как позанимаются с ней любовью, но Юджин был совсем не таким.

– Тебе идет любовь, – говорил он часто, – она делает тебя еще прекраснее…

Я была просто счастлива. Мы бродили под деревьями, спускались к озеру, чтобы любоваться отражением луны в стальной глади воды. Мы смотрели на серпантин бегущей к далекому морю реки. Однажды волной прибило к берегу подстреленного насмерть оленя, и Юджин вместе с Дэнисом принесли его домой. У нас была целая гора свежего мяса. Мне вспомнилось, как в детстве у нас дома забили свинью, и я получила где шесть пенсов, а где даже шиллинг, разнося соседям тарелки со свежим мясом, и все равно у нас его осталось еще очень много для себя. Запах этого мяса навсегда запечатлелся в моей памяти.

Примерно через месяц неожиданно появилась Бэйба в обществе Туши. Они так долго сигналили, подъезжая к дому, что мы всполошились, решив, что за мной явились полицейские. На самом деле это была лишь Бэйба, которую привез на своем потрепанном собачьем фургоне Туша. Он открыл заднюю дверь фургона – боковая давным-давно сломалась, – и вместе с Бэйбой на свободу вырвалась целая стая борзых, которые разбежались по полю и стали резвиться, гоняясь за коровами.

– Кто это? – спросил Юджин. Мы сидели и пили чай.

– Туша, – ответила я, сердце мое упало, я была уверена, что этот визит не понравится Юджину.

На поднимавшейся по ступеням Бэйбе был мой оставленный у Джоанны, зеленый пиджак, а Туша, не успев войти, сразу же стал вести себя как дома. Он схватил бутылку виски, так, во всяком случае, думал он, с буфета и отхлебнул из горлышка. Там была коровья моча, которую Юджин собирался позднее отвезти к ветеринару. Отведав немного из бутылки, Туша бросил ее и стал яростно плеваться во все стороны.

– Юджин! – крикнула Бэйба, кидаясь обнимать его. Туша посмотрел на меня, вытаращив глаза и сказал:

– Ты что с собой сделала? Ты же сама на себя не похожа.

Он нахмурил брови, и на его лице отразилась непосильная работа мысли. Он никак не мог сообразить, что на самом деле изменилось в моем облике. Я улыбалась про себя и подумала, что то, что я люблю и любима и что я познала мужчину, и являлось причиной перемен в моей внешности, хотя на самом деле причина была куда проще, Юджин попросил меня не краситься столь яростно, и я стала делать более скромный макияж.

– Я вас знаю, – сказал Туша Юджину, – я вас часто видел в городе и думал, что вы янки.

Я боялась, что Юджин воспримет это все очень остро, но он отреагировал очень даже спокойно, он даже предложил Туше стул. Не кресло, а именно стул с прямой спинкой. Кресла свои Юджин очень любил, он мне говорил раньше, что массивные люди и сами не очень уютно в них себя чувствуют, а Туша просто мог раздавить любое из этих произведений искусства. Вообще жизнь с Юджином состояла, кроме всего прочего, и из множества правил, но для меня не составляло большого труда следовать им.

Я достала из буфета еще две чашки и налила в них чаю, еще не успевшего остыть.

– Ну и..? – изрекла Бэйба, уставившись на меня в ожидании подробного отчета о моей жизни. – Что тут у нас имеет место быть?

– Кучка деревенских оборванцев хотела запинать меня до смерти, – ответил за меня Юджин.

Туша скривился, и я подумала, что он, наверное, сказал себе: «Что это Кэтлин делает с таким циничным ублюдком?»

Как я могла объяснить ему, что для Юджина я была в некоторой степени ребенком. Он учил меня жизни, давал книги, и я испытывала с ним радость, находясь в постели.

– Требую демонстрации, – заявила Бэйба, и Юджин приспустил носок, чтобы показать ей шрам.

– Вот это да! Ну и шрамчик, он мог бы занять первое место среди шрамов, – воскликнула Бэйба в типично дублинской манере.

Туша поковырял в зубе спичкой и взглянул на меня с улыбочкой, в которой читался вопрос: и тебе тут нравится?

Четверка борзых, набегавшись по полю, подошла к окну, тычась мокрыми, подрагивающими носами в стекло, принюхиваясь и гавкая, чтобы их впустили.

– Ваши? – спросил Юджин у Туши.

– Мои-и, – с гордостью протянул тот и, тыча пальцем в одну из собак, добавил: – Эта дамочка когда-нибудь сумеет принести мне кучу денег. Мик и Миллер по сравнению с ней просто черепахи.

Но Юджин и понятия не имел, кто такие Мик и Миллер. У него было совсем другое детство, и на кухне квартиры, где он жил, не висел календарь с изображением борзых.

Туша опрокинул себе в глотку чашку чая и сказал Юджину, что хотел бы посмотреть здесь все и подышать свежим воздухом. Я почувствовала облегчение, когда оба они скрылись за дверью, но прежде чем это произошло, я успела услышать, как Туша сказал:

– А слышали этот анекдотец про одну мамашу, которая привезла своего сыночка на курорт? Она поселилась в отеле, и, выйдя на балкон, она сказала ему. – «Монти, Монти, дыши глубже, за воздух мы тоже заплатили».

Он рассмеялся своей шутке, и я уже знала, что он будет рассказывать дальше.

– Боже мой, а ты тут кучерявенько устроилась, – сказала мне Бэйба.

– Нигде я не устроилась, – ответила я, – просто я счастлива, вот и все.

– Захомутала его уже?

– Что захомутала?

– Замуж вышла, ты, идиотка?!

– На тебе мой пиджак, я смотрю, – сказала я, меняя тему разговора.

– Это тряпье? – оскорбилась Бэйба, поднимая полу моего пиджака. – Да через это в самый раз молоко процеживать.

– Ты привезла мне мою одежду? – Я ей писала, чтобы она послала мне одежду.

– Какую такую твою одежду? Там было несколько тряпок, которые Джоанна выменяла у старьевщика на седло для велосипеда. Она сказала, что ты задолжала ей за неделю.

– А где мой велосипед? – спросила я с подозрением. Я оставила его в чулане, прикрыв старым рваным дождевиком, чтобы не поржавели крылья.

– Старина Густав ездит на нем на работу. Видела бы ты его! Он точно свернет себе шею однажды. Уже только по тому, как он сидит в седле, видно, что он иностранец и что ни одного слова он не в состоянии произнести правильно.

– Это же мой велосипед, – изумилась я.

– Ты залетела? – спросила она. – Потому что если да, то, сама понимаешь, он тебе больше не понадобится. Твой старикан завалил меня письмами, все просит уговорить тебя вернуться.

– Он что, собирается приехать? – ужаснулась я, и сердце мое забилось. Уже две недели я ничего о нем не слышала.

– Тебе надо шить приданое для новорожденного, если ты залетела, – пошутила она.

– Мой отец что, собирается приехать? – спросила я снова.

– Да откуда я знаю? Думаю, что, конечно, как-нибудь он доберется до вас и перестреляет тут всех, – сказала Бэйба, показывая пальцем на портрет Юджина над камином и нажимая на воображаемый курок. – Кровь. Трупы. А он заблеет: «Я не знал, что оно заряжено! О, я не знал, мои друзья! Я не знал, что оно заряжено, я не сделал бы этого никогда!»

Бэйба не изменилась ни на грамм.

– Что ты вообще поделываешь? – спросил я обиженно.

– О, ну я просто шикарно время провожу, – ответила она. – Каждый вечер в новом месте, от ухажеров просто отбоя нет. Я вчера вечером ходила на шоу на льду. Круто. А сегодня Туша пригласил меня на ужин с танцами, а один парень вообще хочет нарисовать мой портрет. Я с ним познакомилась на одной вечеринке с неделю назад, и он сказал, что у меня шикарные черты лица. Ну, он сказал мне адрес, и я пришла в его берлогу. Пришла, значит, а он мне вываливает, что хочет писать меня голой.

– Боже правый! – воскликнула я. – А какое отношение это все имеет к чертам твоего лица?

– Ты слушай дальше, в руках он держал собачий хлыст, и на нем не было ничего, кроме шортов. Видела бы ты, какого я деру задала оттуда! – она окинула взглядом старинную мебель и ряды книг. – Долго ты еще собираешься торчать в этом болоте? – спросила она, и тут же сама себе и ответила: – Пока не осточертеешь ему, я думаю, ты же самая настоящая идиотка в своих туфлях без каблука.

У нее на ногах были черные туфельки с высоченными каблучищами.

– У тебя парень есть? – спросила я, она стала уже здорово мне надоедать.

– Ух-х! Спроси Джоанну, машины сигналят день и ночь у нее под окнами. Мужики просто подыхают по мне, даже Джон Форд присылает мне сценарий на днях…

– Врешь, – сказала я.

– Конечно, вру, – ответила она. – В этом доме чашку чая можно получить или там глоточек выпивки?

В ружейном шкафу у нас лежала бутылка виски, но я не хотела открывать ее – в конце концов это же был не мой дом. Вернувшись, Юджин тоже не стал открывать ее, и вскоре Бэйба и Туша уехали разочарованные, главным образом, как мне показалось из-за того, что их не угостили выпивкой. Прежде чем уехать, Бэйба шепнула мне, что, как ей известно от ее матери, мой отец вскоре появится здесь вместе со священником нашего прихода. Я думала, что она просто болтает, но оказалось, что нет.

Отец прибыл как раз на следующий день. Мы были в кабинете и разговаривали со штукатуром, которого вызвали, чтобы привести в порядок потолок.

– Отец, отец, – сказала я в ужасе, увидев машину Феррета около дверей.

– Отойди от окна, – сказал Юджин.

– Что-то случилось? – спросил штукатур. Раздался стук.

Я помчалась сказать Анне, чтобы она ненароком не открыла. Мы заперли дверь черного хода.

Стук раздался снова, разносясь по всему дому. Собака зашлась лаем, а мое сердце бешено заколотилось. Все было как в тот раз.

– Кэтлин, Кэтлин, – зазвучал голос моего отца через щель почтового ящика. Я подбежала к Юджину и зашептала ему на ухо:

– Если он один, может быть, пустим его и поговорим? Голос отца, зовущего меня, вызывал у меня жалость. Юджин взял бинокль, чтобы рассмотреть, кто еще сидит в машине. Он шепнул мне:

– Там еще двое, один из них священник, насколько я могу судить по его манишке.

– Кэтлин, – взывал мой папаша и минуты две колотил в дверь не переставая. Хорошо еще, что у Юджина не было дверного звонка, а то бы мы точно оглохли.

– Я должен прекратить это, – сказал Юджин и, подойдя к двери, накинул цепочку, так чтобы она не могла открыться больше, чем на пару дюймов.

– Все, что вам угодно сообщить своей дочери, вы можете передать в письменном виде.

– Я хочу видеть ее, – настаивал отец.

Я стояла за дверью кабинета, мне было страшно, и я молилась. Штукатуру, наверное, показалось, что я собралась умирать. Цемент твердел, но начать работу мастер не мог, потому что Юджин не велел ему шевелиться.

– Ваша дочь не хочет видеть вас, – сказал Юджин. Эти слова, сказанные им очень категорично, прозвучали жестоко.

– Все, что я хочу, это сказать ей несколько слов. Со мной здесь священник, который знает ее с малолетства, он причащал ее. Никто не прикоснется к ней, – по звуку его голоса я понимала, что отец искренне озабочен и ему стыдно.

– Послушай, мистер Брэди, – начал Юджин, – я же связался с вами через моего адвоката и сообщил, что я не желаю видеть вас здесь, а также не хочу, чтобы попы вмешивались в мои личные дела. Я полагаю, что изъяснился достаточно ясно.

– Мы же не хотим никому вреда, – сказал отец с отчаянием в голосе.

– Вы нарушаете границы частных владений, – услышала я голос Юджина, ломая руки от стыда, – вашей дочери двадцать один год, и у нее есть право поступать, как ей хочется.

– Вы воображаете, что вы очень важный господин, – ответил мой отец, – но это наша страна, и вы не можете так просто приехать сюда, чтобы губить людей, предки которых веками жили на этой земле…

Тут голос отца стал тише, потому что Юджин захлопнул дверь. Отец сел в машину и смотрел, повернувшись, через заднее стекло до тех пор, пока машина не скрылась из виду.

Это было в субботу после полудня, и все время до вечера я плакала и ненавидела себя за то, что была столь жестока к моему отцу, Я не расчесывала волосы и старалась выглядеть, как можно хуже, чтобы Юджин осознал, как я себя чувствую.

– Я люблю, но я несчастна, – сказала я вслух самой себе. Юджин наклонился ко мне и произнес участливым тоном:

– Прими две таблетки аспирина.

– Ты отвезешь меня завтра к мессе? – спросила я, у меня сложилось такое впечатление, что я стала хуже оттого, что не была на мессе уже пять недель.

– Ну конечно, я отвезу тебя к мессе, – ответил он. Иногда он бывает совершенно непредсказуемым. Ты ждешь, что он откажет, а он внезапно говорит да.

– Ну конечно, я отвезу тебя к мессе, мой маленький бедненький голубочек, – сказал он, положив мне на плечо руку.

– Беда у тебя за плечиками, – пожалел он меня.

У меня были плечи, как у мамы, – покатые и слабые.

В местную церковь мы предусмотрительно не поехали, я была уверена, что ее священник заведет со мной ненужный разговор, потому что он уже прислал мне три письма. Мы поехали в другую деревню милях в восьми-девяти от нас. Церковь там была в современном бетонном здании, которое расположилось на крутой пригорке. Рядом со зданием была вывеска, на которой было написано, чьими усилиями и на какие средства была сооружена эта церковь. Несмотря на то, что был февраль, утро выдалось ясное, так иногда случается в Ирландии, погода как бы компенсирует людям недели и месяцы пасмурного неба и затяжных дождей. Юджин устроился на невысоком парапете напротив церкви, греясь на солнышке с газетой в руках. Внутри здания было безрадостно, свежеотштукатуренные стены не были еще окрашены, и в одном углу громоздились козлы.

Молитвенника у меня не было, только белые четки, которые я получила от монахини в монастыре, поэтому я стала истово молиться, перебирая их. Люди раздражали меня, их покашливание, жалкая одежда, кислый запах невымытых тел меня раздражали. Внезапно мне привиделось лицо Юджина, который, усмехаясь, говорил мне:

– Только очень самовлюбленные люди могут утверждать, что Иисус пришел на землю, чтобы спасти их лично. Христос это всего лишь эмансипация добра, идущая от всего человечества.

Я положила голову на спинку передней скамьи. Мне вспомнилось то время, когда я жила в монастыре и мечтала стать монахиней, а потом еще целую неделю я старалась приготовиться для стези страстотерпицы. И избрала своим подвигом для начала ношение мелких камушков в своих туфлях.

Проповедь была на тему милосердия и всепрощения, и, покидая церковь, я задумалась, а не слишком ли часто я злоупотребляю этим самым всепрощением. На минуту я даже забыла о Юджине и только когда услышала: «Понравилась тебе месса?» – с удивлением вспомнила, что он ждал меня.

Солнце светило мне в глаза, и я сказала:

– Ой, представляешь, я даже забыла, что ты ждешь меня, смешно, правда?

– Не думаю, чтобы это было особенно смешно, – ответил он, и я, чувствуя, что меня охватывает паника, подумала, что ведь я же обидела его и теперь он будет холоден со мной.

– Когда ты входишь туда, ты снова становишься девушкой из монастыря, – подчеркнул он.

Я вдруг подумала о том, что была похожа на ворону в моих черных туфлях без каблука и в черных чулках.

– Я никогда не была настоящей девушкой из монастыря, – ответила я, вспоминая, как Бэйба написала неприличное слово на пасхальной открытке, за что, собственно говоря, нас с ней и исключили.

– Не понимаю, как это у тебя получается, – начал он, намекая на лицемерие, – как тебе удается вести двойную жизнь?

Он кивнул головой в направлении церкви и продолжил:

– Там ты погружаешься во все это – распятия, ад, окровавленный терновый венец, а тут вот я сижу и жду тебя, читая об атомных бомбах, а ты спрашиваешь, кто я такой?

Он потрепал мой подбородок двумя пальцами:

– Кто ты и что ты делаешь в моей жизни?

Он смеялся, когда говорил все это, но мне все равно не нравилось то, что он говорил. Я повесила голову, и он понял, что я чувствую. Перепрыгнув через стенку, он оторвал ветку от каштана и протянул мне, сгибаясь в глубоком поклоне.

– Разве Бог или «Новый государственный деятель» могут объединить мужчину и женщину? – спросил он и поднес ветку так близко к моему лицу, что я почувствовала запах набухшей почки. Потом он поцеловал меня в щеку, мы сели в машину и отправились домой.

– Ты ведь не станешь теперь дуться на меня всю оставшуюся жизнь, правда, милая? – сказал он, когда мы проезжали через тянувшиеся вдоль дороги ряды зимних изгородей. Солнце сияло ярко, и старухи и дети, все те, кто был либо слишком стар, либо слишком молод для того, чтобы слушать исповедь, грелись в теплых лучах и махали нам вслед. Дети были в лучшей своей одежде, и мне запомнилось розовое личико девочки-альбиноски, которая устроилась на низеньком, выбеленном дождями столбике, болтая своими ножками, обутыми в маленькие лаковые ботиночки с серебряными пряжками. И я вдруг подумала, что это почему-то очень важно для меня и что я запомню эту девочку на всю жизнь, и помахала ей, а потом ответила Юджину:

– Конечно, я не буду дуться.

Но что-то случилось. В моей памяти всплыл наш разговор около церкви, и я вдруг смутно почувствовала, что еще произойдет много плохого. Я не могла пойти против него, потому что очень любила его.

– Тебе хорошо, ты разбираешься во стольких вещах, – сказала я беспомощно, – а вот я, я совсем не такая…

– Мы все не такие, – бросил он и вдруг пропел: – «Узнать бы кто желает зла ей ныне»…

Эту песню он напевал довольно часто, и мне представлялось что слова ее он обращает к Лоре. Он сказал, что поет просто, чтобы разогнать грусть.

– Я соглашусь венчаться только по католическому обряду, – сказала я решительно.

– Я очень рад, что ты меня предупредила, – поблагодарил в ответ Юджин с некоторым сарказмом, – постараюсь не забыть об этом.

Далеко позади над залитым солнцем горами повисла аркой радуга. Я насчитала в ней семь разноцветных полос. Небо за ней изменило свой цвет с голубого на бело-зеленоватый, и вместе с оттенками неба изменилось и мое к Юджину отношение.

По дороге Юджин подсадил двух молодых людей, которые добирались до молодежного лагеря в семнадцати милях отсюда. Они расположились на заднем сиденье и всю дорогу шептались, а когда я повернулась, чтобы заговорить с ними, я увидела только их коленки. На них были шорты, и их толстые коленки оказались как раз на уровне моего лица, так как передние сиденья были отодвинуты далеко назад, и сидящим сзади было неимоверно тесно. Эти двое были примерно моих лет, и я подумала, что, наверное, мое место рядом с ними в их странствиях от деревни к деревне и в заботах о чашке дешевого чая. Но другая мысль, о том, что эти грубоватые парни с их жирными коленками просто отвратительны, заставила меня не сожалеть об их беззаботной жизни.