Книга: Отчуждение
Назад: ПРОЛОГ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Разговаривая с начальником штаба сводного отряда спецназа ГРУ, я совершенно отвлекся от окружающего, и не усмотрел за взводом. Скорее всего, просто понадеялся, что никто из моих солдат не будет проявлять неуместную самостоятельность. От этого мы солдат разными и весьма жесткими методами с первых дней пребывания в казарме отучаем. Специально выставляем под различными предметами ослабленные взрывпакеты. Протянешь руку, куда не положено, просто газету с тумбочки поднимешь, следует взрыв. Сначала нервы расшатываются, но уже через неделю становятся железными, и эта настороженность в бойцах спецназа ГРУ остается на многие годы. Но, люди – существа непредсказуемые. Они и сами порой не могут объяснить свои поступки. Особенно в сложных жизненных ситуациях.
Я услышал крики:
– Назад!
– Куда ты! Не лезь!
И прозвучало несколько крепких слов, за которые я обычно бойцов наказывал. Но сейчас было не до того, чтобы обращать на это внимание. Я успел только повернуться, когда увидел, как что-то достаточно объемное с реактивным ревом, грохотом и визгом взлетает в небо прямо из недалеких кустов. И не понял даже, что там взлетело. Причем, взлетело достаточно высоко, но зависло над нами, и передумало удаляться.
– Что там? – спросил я по связи.
– Виталька. – то ли мне сказал, то ли позвал Рахметьев своего второго номера.
– Что? – спросил я. – Объясните мне.
И снова посмотрел в небо. Взлетевший предмет, внешне достаточно объемный и, наверное, не легкий, не просто висел в воздухе, а плавал в нем, раскачиваясь, как сиденье качелей. Только не было видно, к чему это сиденье крепится. И с каждым новым раскачиванием увеличивался угол амплитуды, и возрастала скорость движения.
– Рядовой Пашинцев. – начал объяснять старший сержант Камнеломов, – увидел громадное мягкое кресло в кустах. Подошел, и сел в него. А оно взлетело.
– Какое еще кресло! – собакой рявкнул я в сердцах. – Откуда здесь мягкое кресло!
– Там стояло. – пальцем показал растерянный взводный снайпер ефрейтор Ассонов.
Он был третьим, кто видел произошедшее. Остальные повернулись только в момент реактивного рева. А мои выкрики были вполне обоснованными. Потери бойца взвода, конечно, еще не произошло, поскольку Пашинцев еще не свалился с кресла. Наверное, крепко держался и руками, и ногами. Но кто знает, что там происходит с рядовым. И вообще, жив ли он? Мы же не видим его. Может, кресло попросту сжирает его, откусывая по кусочку и заглатывая. А потом, обожравшись, выплюнет остатки останков, и само упадет с такой высоты. При встрече с неведомым ждать можно всего. Даже, когда противника перед собой не видишь, можешь ожидать автоматной очереди из пустоты. Не ждали же самолеты из пустоты сжигающих их лучей.
За три предыдущие командировки в «горячую точку» у меня во взводе потерь не было. Только однажды один из бойцов получил пулю в предплечье – ранение не тяжелое, касательное, разрыв мягких тканей. Такие ранения проходят без последствий. А теперь, я посчитал, будет хуже. И мне придется за это отвечать. Но я не ответственности боялся. Меня зло разбирало за такое бездумное поведение рядового. Ведь всех предупреждал о крайней осторожности. И теперь вот такой глупый случай! Вопиюще глупый! И так же глупо выглядит появление мягкого кресла на лесистом склоне хребта. И мое состояние в этот момент тоже глупое. Я просто не понимал, что следует делать, что предпринимать.
Мы всем взводом смотрели в небо. Просто стояли, и смотрели. До тех пор, пока я не хватился, и не рявкнул недовольно:
– Что встали, как на Красной площади! Всех ворон все равно не сосчитаете! Где охранение? Почему по сторонам не смотрит? Камнеломов! Охранение на твоей совести. Обеспечь.
Я никогда раньше не кричал на солдат. Приказывал громко и грозно – бывало. Но не кричал. А сейчас на меня какая-то истерика напала. Наверное, из-за рядового Пашинцева. Я сам почувствовал свое состояние, и просто приказал себе «взять себя в руки». Это удалось на удивление легко. Наверное, сказалась армейская привычка выполнять приказы.
И в этот момент майор Ларионов снова вызвал меня на связь.
– Корреспондент «Семьсот сорок первый». Слушаю вас «Сто пятнадцатый», – ответил я торопливо. – Извините, товарищ майор, ситуация у нас чрезвычайная. Я потом с вами свяжусь.
Майора, видимо, наша «чрезвычайная ситуация» волновала мало.
– Слушай, Власаныч, я в два слова обойдусь. Тебе за три репортажа предлагается сто пятьдесят тысяч евро. По пятьдесят за каждый репортаж. Устроит.
Я, говоря честно, не собирался торговаться, но меня разозлило, что начальнику штаба нет дела до нашего «ЧП», и я в сердцах сказал, надеясь убить его ответом:
– За каждый по сто пятьдесят. Так устроит.
Я, честно говоря, надеялся, что он откажется, чтобы не мелочиться. Но не получилось.
– Согласен. Только никому больше материалы не отсылай. И с тестем свяжись, попроси не переправлять первый во Францию.
– Хорошо-хорошо, товарищ майор, – ответил я, не задумываясь, и, не прощаясь, не произнеся обычного выражения «до связи», отключился от внешней связи, и включил внутреннюю. И тут же услышал голос рядового Пашинцева:
– не переживайте вы. Качает, как на качелях, и все. Но меня не укачаешь, я устойчивый. Покачает, и перестанет. Только тут вот, рядом с подлокотником, кармашек есть, а там какой-то мягкий шлем с проводами внутри.
– Не трогай ничего. – предупредил Камнеломов. – Если летает, эта техника должна как-то управляться. Ищи панель управления.
– Что за шлем? – спросил я. – Боевой?
– Нет. Я же говорю, мягкий, как шапочка. Только не пойму, из какой ткани. А управления здесь никакого нет. Ой. Ой.
И все, связь прервалась. Но рядовой Пашинцев сам из кресла не выпал, он только уронил свой боевой шлем, с помощью которого и осуществлялась связь. А зачем он вообще его снимал, непонятно. Сам по себе шлем упасть с головы не может. Разве что, вместе с головой. Он прочно пристегнут крепкими ремнями, даже шею обхватывающими, и имеет пластиковую защиту на подбородке, которая на крепежном ремне и держится. Я побежал к месту, куда шлем упал, поднял его, осмотрел с ожиданием самого худшего, но не нашел на шлеме даже капли крови. Головы в шлеме не было, тем более, хотя я готов был даже это увидеть. А аккуратно расстегнутые, не разорванные ремни говорили о том, что Пашинцев, скорее всего, сам снял боевой шлем, чтобы примерить шлем инопланетный.
В это время над головой раздался новый свист, и я увидел, что кресло стало совершать быстрые круги. Впечатление было такое, что крутится центрифуга, причем, кресло было повернуто спиной во внутреннюю сторону. А это значило, что центробежная сила рядового Пашинцева обязана из кресла попросту выбросить. Но скорость вращения была большая, а Пашинцев все не вылетал.
– Держись! Крепче держись! – говорил я, как колдовал, но рядовой мои слова, естественно, не слышал, поскольку его шлем с интегрированными наушниками находился в моих руках.
Однако он держался крепко, и не вылетел, что при скорости вращения вызывало недоумение и непонимание с моей стороны. Я лично на центрифуге никогда не катался, но хорошо знаю, что такое центробежная сила.
Центрифуга работала больше минуты. И все это время я не дышал. Дыхание в груди сперло от нервного напряжения. Но потом вдруг, настолько резко, что от такой остановки рядовой тем более, мне показалось, должен был из кресла вылететь, и улететь далеко-далеко, движение по кругу прекратилось, и кресло стало раскачиваться вправо-влево, уже как другие качели, с перпендикулярным первому движением. И только тут я подумал, что этим движением кто-то управляет. Не само по себе кресло выполняет какую-то заранее продуманную программу, а кто-то управляет именно сейчас. Но мысль эта не застряла в голове, не осела грузом, заставляющим подключить экстремальные чувства, чтобы все понять. Она просто появилась, и исчезла, словно каплю дождя со стекла кто-то рукой стряхнул. Но я не придел этому явлению никакого значения. Мало ли что в голову порой взбредет! А потом вдруг мысль эта вернулась, когда кресло начало описывать круги в воздухе, постепенно снижаясь. Круги становились все меньше и меньше, и вообще впечатление у меня сложилось, что кресло выбирает ровное место, где совершить посадку, и не покатиться вниз по склону. Но такое место выбрать было сложно, потому что на склоне попался участок леса не только заросший кустами, но и высокой травой впридачу. Хотя сам лес был достаточно редким, и к тому же склон здесь образовывал поляну с небольшим уклоном. Правда, поляна заканчивалась обрывом, самый край которого был весьма неустойчив. Это я видел снизу, еще когда мы поднимались по склону. И теперь опасался, что кресло пожелает приземлиться на самом краю, где почва неустойчива, и всегда готова рухнуть, вызвав большой обвал. Должно быть, тот, кто креслом управлял, не знал этого, и, как я рассчитал, кресло именно туда и стремилось попасть, с каждым кругом понижаясь.
Когда до земли оставалось уже только пара метров, и кресло показывало вариант воздушного слалома, маневрирую на достаточно скорости между деревьями, я, вспомнив, что шлем рядового Пашинцева у меня в руках, следовательно, по связи он меня точно не услышит, заорал, что было сил в легких:
– Прыгай! Пашинцев! Прыгай!
Но он прыгать не стал. То ли не услышал меня, то ли испугался.
Кресло, продолжая свой спокойный полет, залетело за край обрыва, там, в чистом воздухе, где никакие деревья не мешали, развернулось на месте, и дальше двинулось, снова влетело в редкий лес, где располагался взвод. И совершило не слишком мягкую посадку в пяти метрах от обрыва, на безопасном месте. А посадка получилась не слишком мягкой потому, что скорость полета кресла была велика, кресло в кустах на земле после приземления застряло сразу, словно на якорь встало, но скорость инерции движения передалась рядовому, и он из кресла все же вылетел. Правда, инерцию падения успешно погасил, выставив вперед руки с автоматом, сгруппировавшись, и совершив два кувырка. Все, как учили, кроме главного, с чего все и началось – кроме приказа не лезть, куда не просят. Куда даже запрещают лезть.
Пашинцев встал, и я увидел на голове его вместо нашего шлема от экипировки «Ратник» странную шапочку из полуметаллической ткани. Я протянул рядовому его родной шлем, где на подшлемнике были вытравлены хлоркой цифры – номер военного билета рядового.
– Держи, и не теряй. Какого, скажи мне на милость, хрена ты в это кресло влез?
Я уже не кричал. Я успокоился, и спрашивал ровным строгим тоном, как и положено командиру спрашивать солдата. Он остался жив, и это меня радовало необыкновенно. Ведь я только вот перед этим думал, что во взводе будет первая потеря.
А теперь от моего вопроса рядовой растерялся. Он вытаращил глаза, и смотрел на меня с испугом. Словно я камуфлирующим гримом лицо раскрасил. И снял чужой шлем с головы, чтобы надеть свой. И тут только я обратил внимание на волосы рядового. Его коротко стриженные волосы были полностью седые. Более того, на подбородке и на щеках вылезла щетина, словно бы недельной давности. И щетина эта тоже была седой. Внешне вчерашний девятнадцатилетний мальчик выглядел сорока с лишним лет мужиком. При этом и лицо было изъедено морщинами, глубокими и темными, заметными даже на загорелом лице. Подумалось, что солдат сильно испугался своего полета. Оттого и поседел вмиг, оттого и постарел. Это и не удивительно. Опытный и тертый офицер спецназа испугается, чего же ждать от солдата срочной службы. Не страшно смерть пережить, встретившись с ней лицом к лицу. Мгновение, и тебя уже нет. Но страшно в течение достаточно продолжительного времени ждать смерти. Летать, и думать, что вот-вот погибнешь. От таких ожидания можно поседеть. Читал я как-то в Интернете про исследования американских ученых. Предмет исследование – люди, приговоренные к электрическому стулу. Организм у приговоренных начинал значительно стареть за несколько минут до казни. И в момент смерти представлял собой организм изношенного жизнью старика.
– Что ты? – тихо спросил я, глядя в вылупленные глаза рядового. – Отвечай, когда тебя командир спрашивает.
– Так, товарищ старший лейтенант, вы же сами приказали мне.
Теперь растерялся я. И, видимо, точно так же глаза вылупил.
– Я приказал?
– Так точно. Послали по связи посмотреть, что там такое в кустах, и приказали сесть в кресло. Я сел. А оно полетело. Потом, когда я вверху был, вы приказали свой шлем снять, и надеть тот, что в кармашке подлокотника был. И тогда все основное началось.
– Я ничего такого не приказывал. Слышал кто-нибудь мои подобные приказы? – перед правдивым взглядом рядового я даже обычную уверенность в себе потерял, и подумалось, что, может быть, я в каком-то забвении находился, и, в самом деле, дал такую команду.
– У Виталика произошел стресс на почве увиденного, – вступился за своего второго номера в расчете гранатометчик младший сержант контрактной службы Рахметьев. – И на почве стресса начались слуховые галлюцинации.
– Что, разве не было такого приказа? – спросил растерянный Пашинцев.
– Успокойся, старина, успокойся. – Рахметьев приобхватил рядового за плечи со стороны спины, словно бы приобнял. – У нас у всех шлемы, мы все слышали бы приказ. Это были слуховые галлюцинации на почве стресса. Ты просто перенервничал. Это бывает.
Младший сержант обращался с рядовым мягко, успокаивая. Мне следовало быть более категоричным, как командиру взвода и офицеру, которому предъявили серьезные обвинения в том, чего он не совершал.
– Приказ был прямо противоположный, – сказал я твердо. – Приказ был – ничего не трогать ни руками, ни ногами, и, если что-то интересное попадется, звать командира.
– Значит, у меня «крыша едет», – легко согласился рядовой, этой обыденной фразой утешая себя. Но согласился он с этим легко, не слишком переживая. Если бы у него в самом деле «поехала крыша», он бы любыми способами отпирался от этого. Мне рассказывал один знакомый врач-психиатр, что психически больному человеку бывает труднее всего доказать, что он психически болен, потому что он все свои поступки оправдывает, считая их нормальным явлением.
– У любого от увиденного может «крыша поехать», – согласился я, утешая его. Но для себя при этом решил твердо, что держать во взводе человека с неустойчивой психикой, имеющего склонность к речевым галлюцинациям, я права не имею. В следующий раз он может сказать, что я приказал ему стрелять в мирных жителей. И он их расстреляет. Таким людям вообще нельзя оружие в руки давать. Но это не был вопрос сиюминутного решения. Нужно будет по возвращению взвода на базу, не дожидаясь окончания командировки, отправить Пашинцева в госпиталь вместе со своим рапортом, и с рапортами других бойцов взвода. Я прекрасно знал, что не отдавал такой команды рядовому. Более того, в тот момент, когда команда могла быть отдана, у меня была заблокирована внутренняя связь, поскольку я разговаривал в это время с начальником штаба сводного отряда майором Ларионовым. – Стоит еще удивиться, как у остальных «крыша» на месте осталась. А то сложно бы нам всем здесь пришлось, случись такое хотя бы с половиной взвода.
И вдруг меня словно по голове ударили. Даже в глазах на какое-то мгновение потемнело. Я вспомнил недавние свои мысли о том, что кто-то управляет креслом, и ясно осознал, что этот «кто-то» вполне мог управлять и рядовым Пашинцевым, и мной, и любым из нас.
Осознавать это было страшно. Ведь такая система управления может заставить нас делать все, что угодно. То есть, просто превратит в боевых роботов. И я нашел способ отвлечься от таких мыслей.
– Зеркало есть у кого-нибудь? – спросил я по связи.
– Есть, товарищ старший лейтенант, – отозвался старший сержант Камнеломов, шагнул ко мне, снял с плеч рюкзак, и из карманчика рюкзака вытащил тройное зеркало-складень, и бритвенный помазок. Но помазок старший сержант тут же сунул назад в карман, а зеркало протянул мне. Я тут же передал его рядовому Пашинцеву.
– Посмотри на себя. Попытайся узнать, может, сумеешь. Мне это, честно скажу, трудно.
Рядовой раскрыл складень, и чуть не уронил зеркало. Ожидая чего-то подобного, я ухватил его за пальцы, и не дал зеркалу разбиться. Примета нехорошая – разбитое зеркало. А в боевой обстановке я всем рекомендую к приметам относиться уважительно и серьезно.
Я посмотрел на других бойцов. Все они сохраняли прежний вид. Должно быть, в мыслях я был прав, Пашинцев постарел от испуга.
Я нечаянно коснулся своего висящего на груди «планшетника», устремленного камерой в сторону рядового, и надумал сработать, как настоящий журналист, и взять интервью у «виновника торжества», каковым он сейчас оказался. Наверное, передать его ощущения будет интересно, раз уж взялся я сделать хороший видеосюжет. За плохой и малоинтересный ведь могут и отказаться заплатить. А пока вся моя съемка сводилась к работе простого свидетеля произошедшего, то есть, случайного человека.
Я от природы никогда не был жадным человеком, хотя испытывал к деньгам естественное уважение. Только не пристрастие. И, как большинство нормальных людей, не слишком страдал оттого, что не зарабатываю столько, сколько хотел бы заработать. Но иногда мысли чего-то касались, и становилось очевидным, что нехватка денег меня серьезно ограничивает. Например, я не мог позволить себе купить новый мотоцикл. Такой, о котором с детства мечтаю. А тут, ни с того, ни с сего вдруг удается заработать почти полмиллиона евро. Но я понимал, что за такую сумму следует постараться. И приложить усилия. При этом интересно мне стало, сколько же заработают на мне наш начальник штаба и его компаньон, начальник штаба антитеррористического комитета. Изначально, как я понял, они желали меня просто обобрать, считая за дурака. Выделить мне копейки, прилично заработав сами. За мой счет. За мой риск. В принципе, они могли бы это сделать и проще. Просто продали бы видеосюжеты, а я об этом просто не знал бы. Но, видимо, старшие офицеры испугались, что кто-то надоумит меня, и предложит продать их по тому же адресу. Или увидит кто, и поинтересуется, кто за это получил деньги. Тогда это грозит большим скандалом и, вероятно, возбуждением уголовного дела. Не рискнули два начальника штаба. С такими замашками недолго и с должности слететь.
Я поправил «планшетник» так, чтобы рядовой Пашинцев оказался прямо против объектива, и начал задавать вопросы в хронологическом порядке.
– Значит, ты говоришь, что услышал в наушниках мою команду, которую я не давал, и пошел в сторону кресла?
– Так точно, товарищ старший лейтенант.
Я приподнял «планшетник», чтобы мне было видно монитор, выполняющий обязанности видоискателя, и снял кресло. И даже подошел к нему ближе, почти вплотную, чтобы снять крупный план. Кстати, только тогда и сам сумел рассмотреть по-настоящему. Вообще-то, это, скорее, был даже маленький диван, нежели большое кресло. Но такое определение можно давать по человеческому понятию. Судя по продавленной середине, сидело здесь одно существо – я побоялся даже подумать, что один человек – нет, не человек, а именно – существо. Это не мог быть человек уже по одному технологическому уровню, это существо окружающему. Человек до такого еще не добрался, хотя стремится. Я снимал кресло, и, одновременно, давал свои комментарии. То, что кресло сделало с рядовым Пашинцевым, я охарактеризовал только двумя словами: «попытка похищения». Почему эта попытка оказалась неудачной, я пока не мог объяснить. Тем не менее, что-то помешало неведомой силе похитить рядового Пашинцева. Я снова повернулся к нему.
– Вот, так, значит, Виталий. Ты увидел кресло. И что-то заставило тебя в него сесть. Это что, тоже была команда? Если так, то откуда она пришла? Как ты услышал ее?
– У нас дома, в поселке когда жил с родителями, было мягкое кресло. Не такое большое, но такое же продавленное. У меня мама полная женщина. Она любила в этом кресле смотреть телевизор. Я тоже любил в кресле посидеть, но мама меня всегда со своего места сгоняла, и сама садилась. Она кресло и продавила. Я только подходя к месту подумал о том кресле. Как-то отвлеченно подумал. Не конкретно о том, домашнем, а вообще о большом мягком кресле. Наверное, ноги устали по горам бегать, захотелось удобно посидеть, и расслабиться. Раздвигаю кусты, а это вот кресло передо мной. Я и сел сразу, сразу расслабился. Никакого приказа я не слышал, хотя помню, перед тем, как сесть, чувствовал, как кожу на голове сильно покалывает. Сразу во многих местах.
Рядовой рассказывал подробно и разумно. И вовсе не как человек, у которого «поехала крыша», и я решил, что здесь не все однозначно, и ставить диагноз Пашинцеву еще рано. С моей стороны рано и неразумно, поскольку я не врач, хотя и доводилось мне обучаться основам первой медицинской помощи. Но вот как оказывать психиатрическую помощь, я элементарно не знаю. И поставить диагноз сумел бы только в случае каких-то из ряда вон выходящих поступков со стороны человека.
– Ну ладно, я могу понять твое желание посидеть в мягком кресле. Но сразу ты не понял, что это не просто кресло?
– Я не могу это словами описать, – признался рядовой. Я же говорю, хотел сесть и расслабиться. И я расслабился, причем, так расслабился, как никогда расслабляться не получалось при искусственном расслаблении. Я словно бы в другое состоянии попал. Может быть, даже в другое измерение. Я полностью расслабился за какое-то мгновение, меньше, чем за секунду. И меня сразу какая-то непонятная сила прижала к креслу, словно я с ним сросся. Так прижала, что я уже встать не мог. А потом этот вой раздался, и кресло полетело вверх. Вертикально вверх. И очень быстро. Но даже голову не заломило, как бывает, когда самолет быстро высоту набирает.
– От кресла какие-то ощущения в этот момент остались? Может быть, оно грелось или еще что-то. Чтобы так поднимать тяжелый предмет, да еще с человеком, необходимо приложение сил, какой-то двигатель или еще что-то. Судя по звуку, при взлете работали реактивные двигатели. Но мы снизу не видели сопла. Кроме того, реактивный двигатель едва ли сумел бы обеспечить плавное горизонтальное перемещение. А кресло перемещалось и так тоже. Расскажи о своих ощущениях, – потребовал я.
– Никаких особых ощущений. Все та же расслабленность.
– Ты испугался?
– Когда высота стала большой, немножко испугался. Но состояние расслабленности успокаивало. А потом, я слышал ваши переговоры внизу. И стал с вами говорить. Потом увидел в кармашке подлокотника с внутренней стороны вот этот шлем, – Виталий показал шлем, который все еще держал в руке. – И тогда же кто-то вашим голосом, товарищ старший лейтенант, приказал мне свой шлем снять, и одет легкий, из кресла.
Назад: ПРОЛОГ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ