Где она, Кит поняла сразу, как только открыла глаза. Луна на небе стояла низко. Кит натянула на ноги полы пальто и лежала, временами подрагивая и не думая ни о чем. Часть души в ней болела и нуждалась в отдыхе. Лежать было хорошо – просто лежать, существовать, не задавая вопросов. Она была уверена, что при желании сумеет вспомнить все, что случилось. Надо только приложить небольшое усилие, и дело пойдет. Но ей было хорошо и так, по эту сторону матовой завесы, скрывающей прошлое. Кит не хотелось поднимать ее, не хотелось заглядывать в пропасть вчерашнего дня и снова погружаться в то же горе, в те же угрызения. Взгляду из настоящего все, что было тогда, представало смутным и не поддающимся опознанию. Да она и нарочно старалась взгляд туда не направлять, ничего там не осматривать, сосредоточив все усилия на том, чтобы соорудить между собой и прошлым барьер покрепче. Подобно шелкопряду, чей кокон становится все толще и все лучше его защищает, она усилиями воли все крепила и крепила тонкую перегородку, за которой пряталась уязвимая часть ее существа.

Лежала тихонько, подобрав ноги под себя. Песок был мягким, но его холод проникал сквозь одежду. Когда уставала дрожать, выползала из-под укрывающего дерева и принималась шагать перед ним взад и вперед в надежде согреться. Воздух стоял вмертвую, ни дуновения, а холод все равно с каждой минутой нарастал. Шагая, она забредала все дальше; ходила и жевала хлеб. Но каждый раз возвращалась к тамариску, под ветви которого хотелось заползти и уснуть. Тем не менее ко времени, когда затеплился рассвет, она была бодра и от холода не страдала.

Пейзажем пустыни лучше всего любоваться в сумерках – на рассвете или после заката. Чувство расстояния в это время подводит: близенький хребтик может оказаться далекой горной грядой, любая мелкая деталь способна предстать в качестве главной доминанты, вокруг которой крутятся бесконечно повторяющиеся вариации ландшафтной темы. Восход солнца сулит перемену, и только когда его сияние в разгаре, наблюдатель начинает подозревать, что день опять все тот же: тот самый день, в котором он живет давным-давно, проживая его снова и снова, – по-прежнему ослепительно-яркий и не тускнеющий от времени. Глубоко вздохнув, Кит обвела взглядом мягкую линию небольших барханов, обозревая широкий чистый свет, переливающийся через скальный край хамады; обернулась к лесу пальм позади (нет, там еще ночь) и поняла, что день, который на подходе, все-таки не тот же самый. И даже когда окончательно рассвело, даже когда выскочило огромное солнце и к песку, к деревьям и небесам постепенно вернулся их дневной знакомый вид, у нее не возникло никаких сомнений: да, это новый, совершенно отдельный, самостоятельный день.

Тут в сухом русле появился идущий к ней караван – более двух десятков верблюдов, груженных набитыми битком шерстяными мешками. Рядом с животными шли несколько мужчин. Замыкали процессию двое всадников на высоких хеджинах мехари, которые из-за кольца в носу и поводьев выглядели еще более надменно, чем вьючные верблюды, шедшие впереди. Едва она этих двоих увидела, как уже знала, что поедет с ними, и эта уверенность сообщила ей неожиданное ощущение власти: вместо неуверенной возни с предзнаменованиями и приметами она теперь будет сама их создавать, сама ими станет. Открыв в себе эту новую черту, новое измерение бытия, она удивилась, но лишь слегка. Встав на пути приближающейся процессии, она обратилась к погонщикам, помахав в воздухе руками. Но прежде чем верблюды остановились, она кинулась обратно к дереву и выхватила из-под него свой чемоданчик. Двое всадников в ошеломлении смотрели то на нее, то друг на друга. Они подъехали к ней ближе и, наклонившись, стали ее восхищенно и с любопытством разглядывать.

Являясь внешним выражением полной внутренней убежденности, все ее жесты были повелительными и властными, ни в одном из них не проскальзывало ни тени сомнения, так что хозяевам каравана и в голову не пришло помешать ей, когда она передала чемодан одному из пеших погонщиков и жестами велела привязать его, водрузив поверх мешков на ближайшего вьючного верблюда. Мужчина бросил взгляд на своих хозяев и, не увидев на их лицах выражения, которое значило бы неприятие ее команды, заставил жалобно взревевшее животное встать на колени и принять добавочный груз. Другие погонщики молча наблюдали, как она, подойдя к всадникам, вскинула руки по направлению к тому, что помоложе, и сказала ему по-английски:

– Для меня там у вас место найдется?

Всадник улыбнулся. Громко ворчащий могучий мехари был поставлен на колени, она села на него боком в нескольких дюймах впереди всадника. Когда животное вставало, седоку пришлось держать ее, обхватив рукой за талию, – иначе бы она непременно свалилась. Всадники немного посмеялись и обменялись краткими возгласами, прежде чем возобновить движение по уэду.

Через какое-то время они покинули долину реки, свернув на широкую, лишенную растительности пустошь, усеянную каменьями. Дальше путь лежал через желтые барханы. Навалилась жара, и пошли то медленные взбирания на гребни, то осторожные спуски во впадины, снова и снова, – и живое, неотступное давление обнимающей ее руки. Ничего неприятного для себя она в этом не ощущала: ей хорошо было расслабленно наблюдать за уходящим вдаль однообразным пейзажем. Несколько раз ей, конечно же, показалось, что они не движутся вовсе, а бархан, по острому гребню которого они проезжают, это все тот же самый бархан, что давным-давно остался позади, ибо какое может быть продвижение куда-то, если они едут из ниоткуда и в никуда. Когда все это стало приходить ей в голову, новые ощущения пробудили в ней слабенькое шевеление мысли. «Может быть, я умерла?» – спросила она себя, но без боли: было понятно, что это не так. Ибо, если она может задаваться вопросом: «Существует ли что-либо?» – и отвечать: «Да», она не может быть мертвой. Да вот хотя бы: есть же небо, солнце и песок и медленная монотонная поступь хеджина. Размышления подсказывали ей, что, даже если придет такой момент, когда она уже не сможет ничего ответить, оставшийся без ответа вопрос все равно будет витать перед ней и она все равно будет знать, что жива. Эта мысль успокаивала. Она оживилась; откинувшись назад, прильнула к человеку в седле, но тут же ощутила крайний дискомфорт: у нее затекли ноги, и, видимо, давно. И теперь побежавшие по ним мурашки заставляли ее, без конца так и сяк ерзая, пытаться отыскать удобное положение. Она задергалась, заизвивалась. Всадник покрепче обхватил ее и обменялся несколькими словами со своим спутником; оба захихикали.

В тот час, когда солнце палило сильней всего, они увидели перед собой оазис. Барханы разгладились, дальше места пошли почти плоские. На дальнем плане, который в слишком ярком свете сделался серым, несколько сотен пальм были сперва всего лишь темной полоской на горизонте – просто линией, которая меняла толщину по мере того, как глаз в нее всматривался; она мерцала и текла, как медленная жидкость… вот расширилась, показался длинный серый утес, потом опять ничего, и снова тонкая карандашная граница между землей и небом. Кит бесстрастно наблюдала эти явления, вынимая кусочки хлеба из кармана пальто, брошенного поперек нескладных плеч хеджина. Хлеб уже совершенно высох.

– Stenna, stenna. Chouia, chouia, – сказал ей всадник.

Вскоре из устилающего горизонт дрожащего марева выделилась какая-то одиночная штуковина и вдруг взлетела в воздух, словно джинн. Еще через мгновенье штуковина осела наземь, укоротилась и оказалась просто далекой пальмой, стоящей вполне себе неподвижно на краю оазиса. Еще час или около того караван продолжал неспешное движение и наконец вошел под деревья. Вот и колодец, огороженный невысокой стенкой. Людей не было; не было даже их следов. Кругом стояли редкие пальмы; их ветки, все еще более серые, чем зеленые, отсвечивали металлом и почти не давали тени. Тюки с верблюдов сняли, но животные и после этого, радуясь отдыху, остались лежать. Распотрошив узлы, погонщики достали оттуда широкие полосатые ковры, никелированные чайники и бумажные пакеты с хлебом, финиками и мясом. Откуда-то появился черный козий мех с деревянной затычкой; двое начальников и Кит пили оттуда, остальным погонщикам и верблюдам предлагалось довольствоваться водой из колодца. Кит села с краешку на ковер, прислонилась к стволу пальмы и от нечего делать стала наблюдать за приготовлениями к еде. Когда еду подали, с аппетитом поела; все нашла очень вкусным. Однако двоим ее хозяевам количество поглощенной ею еды показалось недостаточным, в нее давно уже ничего не лезло, а они все продолжали потчевать.

– Asmitsek? Kúli! – приговаривали они, поднося к ее носу кусочки пищи; тот, что помоложе, пытался даже сквозь зубы ей финики пропихивать, они не лезли, падали на ковер, и тогда второй быстро хватал их и съедал.

Из вьюков достали дрова и разложили костер, чтобы заварить чай. Когда со всем этим было покончено, то есть чай выпит, заварен снова и опять выпит, день был уже на исходе. Но солнце в небе еще вовсю пылало.

Расстелили еще один ковер, положив рядом с двумя лежащими верблюдами, и мужчины стали делать ей знаки, чтобы она легла с ними вместе в тени верблюдов. Она послушалась и растянулась там, куда ей указали, то есть между ними. Тот, что помоложе, сразу схватил ее и сжал в зверских объятиях. Она вскрикнула и попыталась сесть, но он не отпускал. Второй мужчина сделал ему какое-то резкое замечание и указал на погонщиков, которые сидели вокруг колодца, прислонившись спинами к его стенке, и наблюдали, не скрывая веселья.

– Luh, Belqassim! Essbar! – прошипел он, неодобрительно качая головой и любовно проводя ладонью по своей черной бороде.

Белькассиму это не очень понравилось, однако, собственной бороды не имея, он чувствовал себя не вправе пренебрегать мудрыми советами амрара.

Кит села, оправила платье и, бросив взгляд на старшего мужчину, сказала:

– Спасибо, – после чего попыталась перелезть через него, чтобы он оказался между нею и Белькассимом.

Но тот, грубо оттолкнув, заставил ее снова лечь на прежнее место и покачал головой.

– Tnassi, – приказал он, пантомимой изобразив спящего.

Она закрыла глаза. После еды и горячего чая ее и впрямь одолевала дремота, поэтому, видя, что Белькассим приставать к ней вроде больше не собирается, она полностью расслабилась и забылась тяжелым сном.

Проснулась от холода. Было темно, мышцы спины и ног болели. Она села и огляделась. Оказалось, что на ковре она одна. Луны еще не было. Чуть поодаль бродили погонщики верблюдов, они развели костер и бросали в пламя целые пальмовые ветки. Она снова легла и, глядя в небо, наблюдала, как высокие кроны пальм время от времени озаряются красным – каждый раз, когда очередная ветка охватывается огнем.

Через некоторое время к ковру подошел старший мужчина и жестом велел ей встать. Послушавшись, она пошла за ним по песку прямиком к небольшой впадине позади рощицы молодых пальм. Там, темной тенью выделяясь на фоне белого ковра, сидел Белькассим лицом к той стороне неба, где вскоре должна была воссиять луна. Он вытянул руку и, ухватив за юбку, быстро заставил ее сесть рядом с собой. Предваряя любую попытку встать, он снова схватил ее в объятия.

– Нет, нет, нет! – закричала она, почувствовав, что ее голова запрокинута, а перед глазами черное пространство с несущимися по нему звездами.

Но он охватывал ее уже словно со всех сторон и был куда сильнее; ни единым движением она не могла противиться его воле. Сначала она напрягалась, сердито пыхтела, пыталась решительно с ним бороться, хотя вся борьба протекала исключительно в ней самой. Потом осознала свою беспомощность и смирилась. Вскоре она чувствовала уже только его губы и вырывающееся из них дыхание – свежее и сладостное, как вешнее утро в детстве. В его хватке было что-то животное, страстное, чувственное и совершенно безумное: она была крепка, но не до боли и при этом исполнена такой решимости, противостоять которой могла бы только смерть. В его объятиях Кит чувствовала себя так, будто попала в безбрежный непонятный мир, куда ее забросили одну, но в одиночестве она пребывала лишь мгновенье и очень скоро поняла, что здесь она с кем-то вместе и что плоть, которая с ней слилась, ей не враждебна. Мало-помалу ее мысли о мужчине, который рядом, окрасились нежностью, потому что она поняла: все, что он с ней делает, вся его зверская сила – ради нее. В его поведении она чувствовала восхитительный баланс между мягкостью и насилием, и это было ей особенно приятно. Взошла луна, но Кит на нее не смотрела.

– Yah, Belkassim! – раздался рядом повелительный окрик.

Она открыла глаза: это был тот, второй, более старший мужчина; он стоял рядом, смотрел на них сверху. Его орлиное лицо было ярко освещено луной. И тут же дурное предчувствие подсказало ей, что будет дальше. Она отчаянно вцепилась в Белькассима, покрывая его лицо поцелуями. Но через миг с нею был уже другой зверь, чужой и колючий, и на ее плач никто не обращал внимания. Она держала глаза открытыми, неотрывно глядя на Белькассима, который стоял, лениво прислонясь к ближайшему дереву, его острые скулы отчетливо вырисовывались в ярком свете луны. Вновь и вновь она пробегала глазами по его профилю от линии лба до стройной шеи, пытаясь проникнуть взглядом в глубокие тени – искала его глаза, укрывшиеся в темноте. Был момент, когда она вскрикнула, после чего стала тихо всхлипывать, потому что – как же так? – он стоит близко, а коснуться его нельзя.

Ласки второго мужчины были грубы, движения неуклюжи, нежеланны. Наконец он с нее слез.

– Yah latif! Yah latif! – бурчал старик, медленно удаляясь.

Белькассим фыркнул, подошел и снова растянулся с нею рядом. Она пыталась смотреть на него с укором, заранее зная, что это бесполезно, что даже если бы кто-то из них знал язык другого, ему все равно никогда ее не понять.

– Зачем ты ему это позволил? – держа его голову в ладонях, помимо собственной воли повторяла она.

– Habibti, – пробормотал он, нежно гладя ее по щеке.

Снова она какое-то время была счастлива, плыла по поверхности времени и начинала сознавать движения любви лишь после того, как ловила себя на том, что вовсю уже их совершает. Те движения, которые, будто вызревая от начала мира, целую вечность ждали своего момента и теперь наконец рождались, обретали существование. Позже, когда круглая луна, оторвавшись от края неба, стала уменьшаться в размерах, со стороны костра донеслись звуки флейт. А потом опять появился старший торговец и брюзгливо что-то сказал Белькассиму, на что тот отозвался столь же раздраженно.

– Baraka! – сказал тот, второй, и снова пошел прочь.

Спустя несколько секунд Белькассим с сожалением вздохнул и сел. Удерживать его она не пыталась. А потом и сама встала и пошла к костру, который уже прогорел, и над его углями жарили мясо на шампурах. Поели тихо и молча, и вскоре тюки были собраны, увязаны и навьючены на верблюдов. Когда караван снова вышел в путь, была почти полночь; той же тропой по собственным следам верблюды возвратились туда, где высились громадные барханы, и там продолжили двигаться в направлении, которого держались весь предыдущий день. На сей раз на ней был бурнус, который бросил ей Белькассим, когда они готовились отправляться. Ночь была холодной и фантастически ясной.

Шли до середины утра; остановились среди барханов, в месте, где не было даже намека на растительность. Снова до вечера спали, и снова, когда наступила темнота, поодаль от лагерной стоянки был исполнен тот же сдвоенный ритуал любви.

Так проходили дни, каждый из которых по мере продвижения через пустыню к югу делался чуть жарче предыдущего. Утром – мучительное движение под палящим невыносимым солнцем; вечером – тихая радость близости с Белькассимом (краткие перерывы в которой, когда приходилось отдаваться другому, перестали быть для нее мучительными, поскольку Белькассим всегда стоял рядом); ночью – сборы в дорогу и первые шаги под убывающей луной к другим барханам и другим хамадам, таким разным и таким неотличимым друг от друга.

Но если окружающий пейзаж казался все тем же, то в ситуации между ними тремя, похоже, наметились определенные изменения: их отношения, когда-то легкие и простые, начали портиться из-за явной враждебности со стороны старика. Жаркими вечерами, когда погонщики верблюдов уже спали, он вел с Белькассимом бесконечные споры. Она бы тоже воспользовалась передышкой – глядишь, лишний часок и поспала бы, но спать они ей мешали, и, хотя из того, что они говорили, она ни слова не понимала, было у нее подозрение, что старик отговаривает Белькассима от чего-то, на чем последний упрямо настаивал. Доводя себя до крайне нервного состояния, старик что-то ему внушал, по ходу дела изображая в лицах, как люди сперва чему-то удивляются, потом проявляют неодобрение и в конце концов ими овладевают негодование и ярость. Белькассим на это лишь снисходительно улыбался и качал головой, нисколько не желая соглашаться. Самоуверенная непреклонность младшего приводила старшего в бешенство; каждый раз, когда становилась очевидна бесполезность нажима, он вскакивал и отбегал на несколько шагов в сторону, однако лишь затем, чтобы через секунду вернуться и возобновить натиск. При этом было совершенно ясно, что Белькассим решение уже принял и никакие угрозы и предупреждения, сколько бы ни осыпал его ими старший соплеменник, изменить его не способны. В то же время по отношению к Кит Белькассим вел себя все более покровительственно, как истинный ее владелец. То, что каждую ночь он позволяет другому получать от нее краткое мужское удовольствие, теперь он обставлял так, чтобы было понятно: это объясняется только его чрезвычайной щедростью. Каждый вечер она ждала, что он наконец откажется делить ее с другим, не захочет встать и, отойдя в сторону, прислониться к дереву на все то время, пока ею не насытится другой. И действительно, с некоторых пор такие моменты не обходились у него без ропота и возражений, но в результате он каждый раз все же уступал и позволял своему другу обладать ею – как она это себе представляла, согласно джентльменскому соглашению, действующему до конца пути.

Зной стоял теперь такой, что всю середину дня вверху бесчинствовало уже не только солнце: все небо делалось похожим на раскаленный добела металлический купол. Безжалостными лучами шпарило отовсюду, как будто солнце заняло собой весь небосвод. Переходы они теперь совершали исключительно по ночам, пускаясь в путь сразу, как сгустятся сумерки, и останавливаясь с первыми лучами солнца. Пески остались далеко позади, так же как и величественные мертвые каменные равнины. Теперь под ногами всюду стлалась серая, какая-то насекомоподобная растительность – чахлый чешуйчатый кустарник, весь жесткий, волосатый и шипастый, покрывающий землю словно коркой ненависти. Расстилающаяся вокруг пепельная равнина была плоской, как стол. День ото дня шипы на ветках становились все мощнее и свирепее, а сами растения выше. Глядь, некоторые уже так высоки, что стали похожими на деревья, – с плоскими широкими кронами и неописуемо изломанными стволами, но от яростного солнца даже клуб дыма был бы лучшей защитой. Ночи пошли безлунные и стали гораздо теплее. Иногда, двигаясь по темной местности, они слышали крики и топот испуганных животных, разбегающихся при их приближении. Ей было любопытно, что бы она увидела, будь это белый день, но настоящей опасности не ощущала. Впрочем, на этом этапе, помимо постоянно преследующего ее желания быть все время рядом с Белькассимом, вряд ли она могла толком понять, что чувствует. Уже давно она не облекала мысли в слова и вполне привыкла к тому, чтобы, что-то делая, сознанием в этом никак не участвовать. Да и делала она только то, на чем ловила себя уже в процессе.

Однажды ночью, остановив караван, чтобы сходить по нужде в кустики, и увидев рядом с собой в темноте силуэт огромного зверя, она вскрикнула, и рядом мгновенно оказался Белькассим, который ее утешил, после чего варварски повалил на землю и неожиданно овладел ею. Пока он занимался с ней любовью, караван ждал. Несмотря на множество шипов и колючек, больно впившихся в разные части ее тела, она восприняла это как нечто вполне обыкновенное и весь остаток ночи страдала молча. На следующий день колючки из нее никто не вынул, и места вокруг них начали гноиться, так что, когда Белькассим в очередной раз стал раздевать ее и увидел красные вздутия, он рассердился, потому что они портили белизну ее тела, тем самым значительно уменьшая остроту его удовольствия. В итоге, прежде чем иметь с ней дело, он заставил ее пройти мучительную процедуру извлечения каждой колючки. После чего долго втирал масло в кожу ее спины и ног.

Теперь, когда их соития происходили в дневное время, каждое утро после окончательного завершения любовных утех он оставлял одеяло ей, а сам шел за водой и, принеся бидон (он называл его по-своему – gourda), отходил куда-нибудь ярдов на десять и там, стоя в первых лучах зари, тщательно мылся. Потом эту гурду с оставшейся водой брала она и отходила с ней уже как можно дальше, но спохватывалась, что моется на виду у всего лагеря, потому как спрятаться бывало совершенно не за что. Однако погонщики в такие моменты докучали ей своим вниманием не больше, чем их верблюды. Несмотря на то что она все еще была для них предметом любопытства и постоянных пересудов, она как-никак все-таки собственность, принадлежащая их хозяевам, – столь же священная и неприкосновенная, как те набитые серебром мягкие кожаные сумки, которые эти последние постоянно носят на ремне через плечо.

И наконец однажды ночью караван свернул на хорошо проторенную дорогу. Впереди, в отдалении, горел огонь; когда подошли ближе, увидели спящих людей и верблюдов. Перед рассветом остановились рядом с какой-то деревней, поели. Когда развиднелось, Белькассим пешком пошел на базар и вернулся оттуда с узелком одежды. Кит в это время спала, но он разбудил ее и разложил принесенное на одеяле, расстеленном в тени колючего кустарника (довольно, впрочем, эфемерной), показав ей, чтобы она все с себя сняла и надела это. А она и рада избавиться от старой своей одежды, до неузнаваемости уже истрепанной, тем более что новая оказалась очень удобной: широкие мягкие штаны ширваль, затем продуваемая ветром свободная рубаха дишдашу, а на рубаху довершающая наряд столь же просторная безрукавка. Когда она закончила одеваться, Белькассим внимательно осмотрел ее и велел перед ним походить. Потом поманил к себе, взял висевшую у него на плече длинную полосу белой ткани и вывязал у нее на голове тюрбан, полностью убрав под него волосы. Потом сел на ковер и понаблюдал еще. Нахмурился, опять подозвал ее и, сняв с себя шерстяной кушак, плотно обернул им под рубахой ее торс, пропустив под мышками и крепко завязав сзади. Ей стало трудно дышать, она задергалась – вот еще, мол, сними! – но он лишь отрицательно качал головой. Вдруг до нее дошло, что это ведь мужская одежда, – значит, он хочет, чтобы она была похожа на мужчину! Ее разобрал смех; Белькассим присоединился к ее веселью и заставил ее несколько раз пройтись перед ним взад и вперед, при каждом таком проходе награждая одобрительным шлепком по заду. Ее старую одежду они так и бросили в кустах хлопкового дерева, но когда Белькассим что-нибудь через час или около того обнаружил, что один из погонщиков прибрал ее к рукам (видимо, с намерением продать: ведь они скоро будут проходить через деревню), он очень рассердился и отнял ее у бедняги, а потом заставил того выкопать в земле ямку и все тряпье прямо при нем там похоронить.

А Кит пошла к верблюдам, впервые за все это время открыла свой чемоданчик, погляделась в зеркало, изнутри пристегнутое к крышке, и обнаружила, что темный загар, приобретенный ею за последние несколько недель, делает ее удивительно похожей на мальчика-араба. Эта мысль показалась ей забавной. Пока она себя изучала, пытаясь в маленьком зеркальце разглядеть, как смотрится ее наряд в целом, подошел Белькассим, схватил ее и на руках отнес на одеяло, где долго осыпал поцелуями и ласками, называя ее «Али» и временами радостно прыская со смеху.

Деревня оказалась скопищем круглых глинобитных хижин с соломенными крышами, а вот народу в ней было на удивление немного. Верблюдов с погонщиками владельцы каравана оставили у околицы, а сами вместе с Кит пошли на крохотный рынок, где старший мужчина купил несколько пакетиков со специями. Жара стояла невероятная; из-за впивающейся в голую кожу грубой шерсти и того, как туго она стягивает грудь, Кит казалось, что она вот-вот свалится прямо в пыль. Торговцы на рынке, очень черные, сидели на корточках, а лица у большинства из них были старые и безжизненные. Когда какой-то мужчина обратился к Кит, протягивая ей пару поношенных сандалий (она шла босиком), Белькассим тут же выскочил вперед и, сопровождая слова жестами, ответил за нее в том смысле, что парень малость не в своем уме, поэтому не надо его трогать и лезть с разговорами. Пока они шли по деревне, такого рода объяснения ему пришлось давать несколько раз, и все принимали их без вопросов. На каком-то повороте к ним подскочила старуха с лицом и руками, изъеденными проказой, и стала хватать Кит за одежду, выпрашивая подаяние. Кит обернулась, вскрикнула и схватилась за Белькассима, ища защиты. Но тот грубо оттолкнул ее, да с такой силой, что она чуть не упала прямо на нищенку; при этом он обрушил на мнимого мальчишку поток презрительной брани, а в конце еще и плюнул наземь. Сторонним зрителям было, наверное, забавно, но старший из компаньонов покачал головой, а позже, когда они вернулись на околицу к верблюдам, принялся ругать Белькассима, после каждой фразы гневно указуя на очередной предмет маскировочного костюма Кит. И опять Белькассим только улыбался и отвечал односложно. Но на сей раз старший партнер был непримирим, и у нее даже возникло впечатление, что он высказывает Белькассиму последнее предостережение. Более того, зная, что тот все равно не послушается, предупреждает, что, коли так, отныне он и вовсе, что называется, умывает руки. И действительно, руки он умыл или что другое, но ни в тот день, ни на следующий он с нею ни в какие сношения вступать не лез.

В сумерках снова в путь. За ночь несколько раз им встречались стада коров с пастухами, а еще они прошли насквозь две небольшие деревни, где жители готовили пищу на кострах, горевших прямо на улице. На следующий день, пока отдыхали и спали, с дороги постоянно слышался шум тракторов и машин. В тот вечер они тронулись даже раньше, чем село солнце. К моменту, когда луна оторвалась от горизонта, они взошли на невысокую возвышенность, с которой сделались видны рассеянные далеко внизу костры и огни большого плоского города. Она вслушивалась в разговоры мужчин в надежде уловить его название, но безуспешно.

Что-нибудь через час караван вошел в ворота. Залитый лунным светом, город безмолвствовал, его широкие улицы были пустынны. Она поняла, что костры, которые виднелись издалека, на самом деле горели вне города, вдоль его стен, где было множество стоянок всяких кочевников. Тогда как здесь, внутри, все было тихо, и за высокими, похожими на крепостные, стенами больших домов все спали. Но когда они повернули в боковой проезд и под хоровое ворчливое блеянье верблюдов спешились, она опять услышала, что где-то неподалеку рокочут барабаны.

Дверь отворилась, Белькассим ступил в темноту и исчез, и вскоре в доме зашевелилась жизнь. Выбежали работники с карбидными фонарями, которые они расставили среди тюков, сгружаемых с верблюдов. Скоро весь проезд приобрел знакомый вид лагерной стоянки в пустыне. Кит стояла, прислонясь к стене дома около входной двери, и наблюдала за происходящим. Вдруг среди ковров и мешков мелькнул ее чемоданчик. Она подошла и взяла его. Один из мужчин бросил на нее подозрительный взгляд и что-то ей сказал. Ничего не ответив, она вернулась с чемоданом на свой наблюдательный пост. Белькассим долго не появлялся. Когда же он наконец вышел, то направился сразу к ней, взял за руку и повел в дом.

Позже, оказавшись в темноте и одиночестве, она могла вспомнить разве что хаос переходов с бесчисленными поворотами и лестницами, какие-то темные пространства, на миг вдруг освещаемые лампой, что была в руке у Белькассима, широкие плоские крыши, где при луне бродили козы, крохотные дворики, куда даже ей приходилось входить пригнувшись и все равно задевая тюрбаном бахрому волокон, свисающих с притолоки, сделанной из ноздреватого пальмового ствола. По пути они поворачивали то направо, то налево, то поднимались вверх, то спускались, так что у нее возникло впечатление, будто они прошли сквозь множество домов. В одном из помещений, через которые они проходили, она увидела двух женщин в белом, они сидели на корточках в углу у небольшого очага, огонь в котором стоя раздувал мехами совершенно голый ребенок. Всю дорогу Белькассим крепко держал ее за локоть, вводя (как ей показалось, с торопливостью и опаской) все глубже и глубже в это похожее на лабиринт огромное людское обиталище. Чемодан она тащила сама, он колотил ее по ногам и бился о стены. В конце они короткий отрезок пути прошли по какой-то открытой крыше, потом поднялись на несколько покатых и стоптанных земляных ступенек вверх и оказались у запертой двери; он вставил ключ в замок и отворил ее, после чего, вдвое согнувшись, они вошли в небольшую комнату. Здесь он поставил лампу на пол, развернулся и, не сказав ни слова, опять ушел, не забыв запереть за собой дверь. До нее донеслись лишь удаляющиеся шаги в количестве шести штук, да один раз чиркнули спичкой, и все. Долгое время она стояла ссутулившись (потолок был так низок, что не давал возможности полностью распрямиться) и слушая обступившую ее тишину, всерьез встревоженная непонятно чем и слегка испуганная, хотя спроси ее, что вызывает ее страх, она не смогла бы ответить. Она словно прислушивалась к самой себе, ждала, когда что-то случится, – а здесь непременно что-то должно было с ней случиться. Место было ей смутно знакомо; она, конечно, его забыла, но не настолько, чтобы не чувствовать с ним какой-то неясной связи. Но ничего не случалось; она не слышала даже стука собственного сердца. И лишь в ушах стоял знакомый, еле слышный шум. Когда от неудобной позы у нее устала шея, Кит села на матрас, лежавший у ног, и стала выдергивать из одеяла комочки шерсти. Глиняные стены, выглаженные ладонью строителя, в углах так плавно сопрягались – глаз не оторвать. Она сидела и смотрела на эти сопряжения, пока не начала гаснуть лампа, огонь в которой затрепетал и стал мерцающим. Когда же крошечное пламя наконец испустило дух окончательно, Кит легла и накрылась одеялом, чувствуя, что что-то пошло не так. Скоро в темноте – и где-то далеко, и близко – запели петухи, и каждый новый петушиный крик заставлял ее вздрогнуть.