Следующим вечером, накануне отъезда в Бунуру, они поужинали рано, и Кит отправилась к себе собираться. Порт сидел в темноте за столом под навесом из зелени, пока не разошлись другие постояльцы, ужинавшие в помещении. Он зашел в пустую обеденную залу и принялся бесцельно там слоняться, оглядывая гордые плоды цивилизации: лакированные столы, накрытые листами бумаги вместо скатертей, тяжелые стеклянные солонки с дырочками в крышке и открытые винные бутылки с салфеткой, обернутой вокруг горлышка. Одна из розовых собак ползком влезла в залу из кухни; увидев его, проследовала в патио, где улеглась и глубоко вздохнула. Открыв дверь пошире, он вошел в кухню. В центре помещения под единственной тусклой лампочкой стоял Мохаммед, держа в руке огромный мясницкий нож, воткнутый в стол острием. Под этим острием был таракан, все еще слабо шевелящий ножками. Мохаммед внимательно осматривал насекомое. Поднял взгляд и осклабился.

– Прикончили? – спросил он.

– Что? – удивился Порт.

– Ужин, говорю, прикончили?

– А, да.

– Тогда я залу запираю.

Он вышел, перетащил стол Порта из патио обратно в залу, выключил свет и запер обе двери. Потом выключил свет на кухне. Порт вышел в патио.

– Теперь домой? Спать? – поинтересовался он.

Мохаммед усмехнулся:

– Зачем я весь день работаю, как думаешь? Чтобы потом только домой и спать? Пойдем со мной, дорогой! Я покажу лучшее место в Айн-Крорфе!

Порт вышел вслед за ним на улицу, где они пару минут поболтали. После чего вместе двинулись по улице.

Лучшее место представляло собой дом, точнее несколько домов с общим входом из огромного, выложенного плиткой двора. В каждом из домов было по несколько комнат, все очень маленькие и все, за исключением тех, что на первом этаже, на разных уровнях. С середины двора, где Порт стоял в бледном свете, состоявшем из смеси сверкания карбидного фонаря и мерцания звезд, окружающие его со всех сторон ярко освещенные интерьеры крошечных комнаток казались множеством печей с открытыми дверцами. В большинстве из них и впрямь двери и окна были распахнуты, а внутри происходило мельтешение множества мужчин и женщин, причем как девушки, так и мужчины были в развевающихся белых одеждах. Выглядело это празднично, увидев этакое, он повеселел; и уж во всяком случае у него не возникло ощущения, что здесь происходит что-то порочное, даже несмотря на то что сначала он изо всех сил пытался видеть это именно таким образом.

Они подошли к двери комнаты напротив входа; Мохаммед заглянул туда и поздоровался кое с кем из мужчин, сидевших на диванчиках, расставленных вдоль стен. Вошел и сделал знак Порту следовать за ним. Мужчины подвинулись, и Порт с Мохаммедом уселись вместе с остальными. Какой-то мальчик принял у них заказ, быстро вышел из комнаты и побежал через двор. Вскоре Мохаммед втянулся в беседу с мужчиной, сидевшим неподалеку. Порт откинулся на спинку дивана и стал смотреть на девушек – как они пьют чай и болтают с мужчинами, сидящими напротив них на полу; он все ждал какого-нибудь бесстыдного жеста, плотоядного взгляда или хотя бы намека на что-нибудь в таком роде. Но нет, ничего не дождался.

Зачем-то (зачем – осталось для него непостижимым) здесь же, по всему заведению бегало множество малых детишек. Дети вели себя спокойно и прилично, тихо играли в темном дворе совершенно так же, как если бы это был двор школы, а не борделя. Некоторые из детей заходили в комнаты, где мужчины сажали их к себе на колени, выказывая всяческое расположение: то по щечке дитя потреплют, то разрешат ему затянуться сигаретой. Подумав, Порт решил, что их общее отношение к происходящему может быть следствием этой спокойной благосклонности взрослых. Если кто-то из детей помладше ударялся в слезы, мужчины со смехом махали на него руками; вскоре он умолкал.

По комнатам – то войдет, то выйдет – вразвалку, нюхая у всех обувь, бродила толстая черная собака, которая в молодости будто бы служила в полиции; от нее здесь все были в восторге.

– Самая красивая собака в Айн-Крорфе, – сказал о ней Мохаммед, когда она, пыхтя, появилась в дверях рядом с ними. – Она принадлежит полковнику Лефийолю; наверное, он тоже где-то здесь.

Когда мальчик, посланный за чаем, возвратился, с ним пришел еще один, на вид лет десяти, не больше, но со старообразным, каким-то поношенным лицом. Порт указал на него Мохаммеду, шепнув, что мальчик, наверное, болен.

– Нет-нет! Он у нас певец.

Мохаммед подал ребенку знак, и тот, отбивая ладонями рваный ритм, затянул протяжный, кругообразно повторяющийся плач на трех нотах. Порту это показалось неуместным и даже немного постыдным – слушать, как этот свежий побег человечества производит из себя музыку столь недетски унылую и даже едва ли гуманную. Мальчик еще пел, когда к ним подошли две девушки и поприветствовали Мохаммеда. Без лишних церемоний он усадил их и налил чаю. Одна была тоненькая, с большим, выдающимся, как клюв, носом, другая, что помоложе, являла собой тип пейзанки со щечками, налитыми как яблочки; у обеих в глаза бросались синие татуировки на лбу и подбородке. Поверх тяжелых, как и у всех местных женщин, одеяний они носили еще бо́льшую тяжесть в виде множества серебряных украшений. Почему-то ни одна из них Порту не приглянулась. Какие-то они были обе будничные, обыкновенные, чересчур доступные, что ли. На их примере он еще раз оценил, как ему повезло тогда с Марнией, несмотря на ее коварство. Здесь он не видел никого, кто мог бы с ней сравниться по красоте и изяществу. Когда ребенок петь перестал, Мохаммед дал ему несколько монет; тот устремил ждущий взгляд на Порта, но Мохаммед прикрикнул на мальчика, и тот выбежал вон. В соседней комнате тоже раздавались звуки музыки – резкие вскрики раиты на фоне гулкого рокота барабанов. Поскольку обе девушки ему наскучили, Порт, извинившись, вышел во двор послушать.

Перед музыкантами, стоявшими у стены, на середине комнаты танцевала девушка, если, конечно, движения, которые она совершала, можно назвать танцем. Двумя руками она держала концы трости, заложенной за голову, и двигались у нее исключительно шея и плечи (надо сказать, очень подвижные). Эти движения – изящные и дерзостные до комизма – были прекрасным переводом вычурных и лукавых звуков музыки в нечто зримое. Но Порта тронул не так даже сам танец, как странно отрешенное, сомнамбулическое выражение лица девушки. Ее застывшая улыбка, да и не только – нет, она вся, всеми помыслами, добавил бы простодушный зритель, – была устремлена куда-то вовне, к объекту настолько далекому, что только ей одной и могло быть ведомо его существование. В ее лице читалась высшая степень равнодушия и презрения, и чем больше Порт смотрел на нее, тем более ее лицо его пленяло; то была маска, совершенная по своим пропорциям, но красоту ей придавало не столько сочетание черт, сколько тот смысл, что угадывался за выражением, придаваемым лицу ими совместно; да, то ли смысл, то ли его сокрытие… Потому что, какую эмоцию скрывало это лицо, сказать было невозможно. Девушка словно говорила: «Вот, это танец. Но это не я танцую, меня здесь нет. И все же это мой танец». Когда исполняемая пьеса подошла к завершению и музыка смолкла, она секунду постояла неподвижно, потом медленно перевела трость из-за головы вниз, несколько раз стукнула ею об пол, повернулась и что-то сказала одному из музыкантов. Удивительное выражение ее лица не изменилось при этом ни на йоту. Музыкант встал и освободил для нее место рядом с собой. В том, как он помогал ей садиться, Порт заметил странность и вдруг понял: девушка-то слепая! Это поразило его как ударом тока; сердце в груди запрыгало, и кровь бросилась в голову.

Он быстро вернулся в комнату, где был Мохаммед, и объявил ему, что хочет поговорить наедине. Порт надеялся выйти с ним вместе во двор, чтобы не приходилось вдаваться в объяснения при девушках, пусть даже те и не понимают по-французски. Однако Мохаммед никуда двигаться был не расположен.

– Садись, посиди, дорогой, – сказал он, ухватив Порта за рукав.

Порт, однако, был так озабочен тем, чтобы добыча от него не ускользнула, что правила вежливости его уже словно и не касались.

– Non, non, non! Viens vite! – вскричал он.

Мохаммед пожал плечами (как бы извиняясь перед девушками), поднялся и последовал за ним во двор. Встали у стены под фонарем. Первым делом Порт спросил его, доступны ли посетителям заведения девушки-танцовщицы, и внутри у него все упало, когда Мохаммед объяснил, что многих из них содержат любовники, а это значит, что они только живут в борделе – он остается их домом и официально они считаются проститутками, но ремеслом этим не занимаются совершенно. Естественно, этих девушек (у кого есть любовник) все стараются обходить стороной.

– А то ведь за такое могут и глотку – вжик! Bsif! Forcément! – усмехнулся он, сверкнув поблескивающими красными деснами, похожими на восковую модель, какие бывают выставлены в кабинетах дантистов.

Для Порта такой поворот темы оказался неожиданным. И все же случай заслуживал определенной траты сил. Он подтащил Мохаммеда к дверям клетушки, в которой сидела она, и показал ее.

– Узнайте для меня насчет вот этой, – сказал он. – Вы ее знаете?

Мохаммед пригляделся.

– Нет, – в конце концов сказал он. – Но я выясню. Если это возможно, я сам все устрою, а вы заплатите мне тысячу франков. Деньги пойдут ей; себе возьму только на кофе и легкий завтрак.

Цена была для Айн-Крорфы запредельной, это Порт сознавал. Но торговаться было, похоже, не время, и он, одобрив сделку, по настоянию Мохаммеда удалился в первую комнату, где снова оказался в обществе тех двух неинтересных девиц. Девицы к этому моменту увлеклись каким-то очень серьезным разговором и едва ли даже заметили его появление. Комната полнилась разговорами и смехом; он сел на прежнее место и прислушался: пусть он ни слова и не понимал, но ему нравилось слушать чужой язык, его интонации.

Мохаммед не приходил довольно долго. Время шло к ночи, количество людей, сидящих вокруг, постепенно уменьшалось: посетители либо удалялись во внутренние кабинки, либо расходились по домам. Две девушки продолжали сидеть, болтая и временами заходясь в приступах смеха, во время которых хватались друг за дружку так, будто иначе упадут со смеху на пол. Порт уже подумывал о том, не пойти ли поискать Мохаммеда. Пытался сидеть спокойно, совсем отринув чувство времени, как в заведении подобном этому, наверное, и положено, однако ситуация вряд ли была такова, чтобы можно было позволить себе отдаться игре воображения. Когда Порт в конце концов все же отправился во двор на поиски, Мохаммед тут же нашелся: лежал на кушетке в комнате напротив среди каких-то своих приятелей и курил трубку, начиненную гашишем. Приблизившись, Порт к нему обратился, не заходя в комнату: этикет гашишекурилен был ему неизвестен. Впрочем, оказалось, что никакого особого этикета нет в заводе.

– Заходи, дорогой, – донесся из облака едко пахнущего дыма голос Мохаммеда. – Выкури трубочку.

Порт вошел, поприветствовал собравшихся и тихо спросил Мохаммеда:

– Так что же насчет девушки?

Несколько секунд лицо Мохаммеда ничего не выражало. Потом он усмехнулся:

– А, та танцовщица? С ней тебе не повезло, дорогой. Ты знаешь, что с ней? Она слепая, бедняжка.

– Я это знаю, знаю, – перебил Порт с нетерпением и нарастающей тревогой.

– Послушай, да? Зачем она тебе такая? Ведь она слепа!

Порт вышел из себя.

– Mais bien sûr que je la veux! – закричал он. – Хочу ее! Где она?

Мохаммед слегка приподнялся на локте.

– Ого, – хмыкнул он. – Вот разошелся! Сядь, дорогой, выкури трубочку. Просто так, по дружбе.

Порт гневно развернулся на каблуках и, выскочив во двор, тут же начал планомерный поиск по всем клетушкам от одного крыла здания до другого. Но девушка исчезла. Вне себя от разочарования, он вышел из ворот на темную улицу. У подъезда, тихо переговариваясь, стояла парочка – какой-то арабский солдат с девушкой. Проходя мимо них, Порт пристально вгляделся в ее лицо. Солдат возмущенно на него уставился, но и только. Нет, не она. Оглядевшись по сторонам на плохо освещенной улице, он различил вдали две-три фигуры в белых просторных одеяниях; одна уходила в одну сторону, другая в другую. Зашагал, злобно пиная ногами камни, попадающиеся на пути. Теперь, когда она исчезла, он так расстроился, словно не мимолетного удовольствия лишился, но утратил самое любовь. Влез на гору и сел около форта, откинувшись спиной на старинную каменную кладку. Внизу горело несколько городских огней, дальше все укрывали неизбежные горизонты пустыни… Эх, а она бы положила ладони на лацканы его пиджака, тихонечко коснулась бы лица, медленно провела своими чувствительными пальцами вдоль губ. Она обоняла бы аромат бриолина от его волос и осторожно ощупывала на нем одежду. А в постели, не имея зрения, чтобы что-то видеть за пределами кровати, она была бы вся в его власти, как пленница… Ему представились чудные игры, которым он мог бы с ней предаваться: сделал бы вид, например, что исчез, но, никуда не деваясь, наблюдал за нею; ему подумалось о бесчисленном множестве способов, которыми он мог заставить ее испытывать к нему благодарность. И все время за образами этих его фантазий проглядывало невозмутимое, чуть вопросительно глядящее лицо, при всей своей гармоничности непроницаемое как маска. Его пробрала дрожь от жалости к себе, и это было почти приятно – настолько по́лно этим был выражен его настрой. Такая физическая, телесная дрожь; а он такой одинокий, брошенный, безнадежно растерянный и замерзший. Вот: замерзший – это особенно; глубокий внутренний холод не изменишь ничем. И пускай сейчас это основная его неприятность – этот холод, эта ледяная мертвость, – но он и дальше будет за него цепляться, потому что холод лежит в основе всего его существа: он все свое бытие вокруг него выстроил.

Тут он почувствовал, что, помимо всей метафизики, он еще и просто озяб, что странно: ведь он только что довольно резво лез на гору и даже не успел еще окончательно отдышаться. Охваченный внезапным страхом – сродни тому ужасу ребенка, который тот чувствует, коснувшись в темноте чего-то непонятного, – он подпрыгнул и бросился бежать по гребню горы, пока не добежал до тропки, что ведет вниз, на базарную площадь. Пока бежал, страх рассеялся, но едва остановился и бросил взгляд вниз на огни, кольцом опоясывающие рынок, как снова почувствовал холод, словно внутри сидит холодная железяка. Он снова побежал, теперь уже под гору, решив взять в номере отеля виски и отправиться с ним опять в бордель (ведь кухня-то в гостинице закрыта!), чтоб там взять чая и приготовить себе горячий грог. По пути в патио Порт вынужден был переступить через сторожа, лежавшего на пороге. Сторож слегка приподнялся и воззвал:

– Echkoun? Qui?

– Numéro vingt! – отозвался Порт, спешно проскакивая вестибюль, полный вони.

Щелка под дверью комнаты Кит не светилась. Оказавшись в своей комнате, он взял бутылку виски и бросил взгляд на часы, которые из осторожности с собой не брал, оставив на ночном столике. Было три тридцать. Он решил, что, если идти быстрым шагом, можно обернуться туда и обратно к половине пятого, если только у них там не погасли еще все печки.

Когда выходил на улицу, сторож вовсю храпел. Выйдя, он заставил себя шагать так широко, что противились мышцы ног, но физической нагрузкой так и не удалось разогнать холод, который застудил ему, казалось, все нутро. Город выглядел совершенно спящим. А, вот и знакомый дом. Но музыки оттуда уже не слышно. Двор совсем темен, темно и в большинстве комнат. Некоторые, впрочем, еще открыты и освещены.

Мохаммед оказался на прежнем месте; лежит, болтает с приятелями.

– Ну что, отыскал ее? – обратился он к Порту, когда тот вошел. – А что это ты такое принес?

Слабо улыбаясь, Порт поднял вверх бутылку.

Мохаммед нахмурился.

– Нет, дорогой, это тебе не надо. Это плохая, очень плохая вещь. От нее можно потерять голову. – Одной рукой он делал в воздухе спиральные движения, а другой пытался выкрутить у Порта бутылку. – Сядь, дорогой, выкури трубочку, – настоятельно требовал он. – Это гораздо лучше. Давай-давай, садись.

– Я бы хотел еще чаю, – сказал Порт.

– О, это слишком поздно, – абсолютно уверенно заявил Мохаммед.

– Почему? – глупо уперся Порт. – Мне надо!

– Слишком поздно. Уже огня нет, – с каким-то даже удовлетворением отрубил Мохаммед. – Выкуришь трубку, про чай забудешь. Ты ведь чай пил уже! Слушай, да?

Порт выбежал во двор и громко хлопнул в ладоши. Ничего не произошло. Сунув голову в одну из клетушек, где он заметил сидящую женщину, по-французски попросил чаю. Она сидит, смотрит. Он повторил просьбу на своем ломаном арабском. Она ответила, что уже слишком поздно.

– Сто франков, – сказал он.

Послышался ропот мужских голосов: сотня франков – это было стоящее, интересное предложение, но женщина, полная матрона средних лет, сказала: «Нет». Порт удвоил ставку. Женщина встала и жестом позвала за собой. За нею следом он нырнул под занавеску, скрывающую заднюю стену комнаты, потом они прошли сквозь целый лабиринт крошечных темных клетушек, пока наконец не оказались под звездами. Женщина остановилась и показала ему то место (прямо на земле), где он должен сидеть, дожидаясь ее возвращения. Отойдя на несколько шагов, она исчезла в отдельной лачуге, где, как ему было слышно, продолжала ходить и что-то делать. А еще ближе к нему в темноте спало какое-то животное; оно тяжело дышало и время от времени ворочалось. Земля была холодной, он начал дрожать. Сквозь дыры и щели в стене проступило мерцание света. Женщина зажгла свечу и теперь ломала какие-то ветки. И вот они уже трещат в огне, а она машет, машет, раздувает его.

Когда она в конце концов вышла из хибары с горшком углей, прокричал первый петух. Усыпая дорогу искрами, она провела его в одну из темных комнат, через которую они уже проходили, там этот горшок установила и поставила на него чайник. Помимо красного свечения горящих углей, света не было. Он сел на корточки перед огнем и стал водить руками, как бы загребая к себе тепло. Когда чай был заварен, женщина легонько толкнула его, и он сел; под ним оказался матрас. На матрасе было теплее, чем на земле. Она подала ему стакан.

– Meziane, skhoun b’zef, – прокаркала она, в меркнущем свете пристально его разглядывая.

Он выпил полстакана и долил его доверху виски. Повторив процедуру, почувствовал себя лучше. Потом, опасаясь, что сейчас взмокнет от пота, сказал:

– Baraka ‘llahoufik, – и они пошли обратно в комнату, где лежали и курили мужчины.

Увидев Порта с женщиной, Мохаммед рассмеялся.

– Ай, что ты делаешь, ну что творишь! – укоризненно воскликнул он. И, округлив глаза, указал ими на женщину.

У Порта слипались веки, заботило одно: скорей добраться до отеля и лечь в постель. Он лишь покачал головой.

– Да! Да! – настаивал Мохаммед, решивший во что бы то ни стало добиться, чтобы его шутка дошла. – Знаю я вас! Тот юноша-англичанин, который позавчера уехал в Мессад, он тоже был тот еще фрукт. Притворялся невинным мальчиком. Будто бы та женщина – его мать и он вообще как бы ни сном ни духом, но вышло так, что я застал их вместе.

Сразу-то Порт не отозвался. Но потом аж подпрыгнул.

– Что? – вскричал он.

– Ну да, конечно. Открываю я дверь их номера – да, комнаты одиннадцать, – а они там вместе нежатся в постели. В самом прямом, натуральном смысле. Вот ты, ты поверил ему, когда он говорил, что она его мать? – настаивал он, видя недоверчивое лицо Порта. – Видел бы ты, что увидел я, когда дверь открыл! Сам бы убедился, какой он лжец. Тот факт, что дама в возрасте, ничуть ее не останавливает. Нет, нет и нет. Да и мужчину тоже. Вот потому я и спрашиваю: что ты с ней делал там? Ничего? – И он опять зашелся смехом.

Порт улыбнулся и, расплачиваясь с женщиной, сказал Мохаммеду:

– Вот посмотрите. Я плачу ей только две сотни франков, которые обещал за чай. Убедились?

Мохаммед лишь еще громче засмеялся.

– Две сотни франков за чай! Больно уж много за одну чашку! Надеюсь, ты подержался хотя бы за обе. Ай, молодец, дорогой!

– Доброй ночи, – попрощался Порт со всеми присутствующими и вышел на улицу.