12
«Эль примеро»
Фонтейн первый раз замечает мальчишку, когда раскладывает утренний ассортимент в своей узкой витрине: жесткие темные волосы надо лбом, прижатым к пуленепробиваемому стеклу.
Фонтейн никогда не оставит на ночь в витрине ничего ценного, но вид полной пустоты ему не нравится.
Ему не нравится думать, что кто-то проходит мимо и мельком смотрит на пустоту. Это напоминает ему смерть. Так что каждую ночь он оставляет в витрине пару-другую не особо ценных предметов – якобы обозначить ассортимент лавки, на самом же деле в качестве частного акта искупительной магии.
Этим утром в окне виднеются тройка плохоньких швейцарских механических часов с циферблатами в крапинках времени, двойной перочинный нож IXL с точеными костяными ручками и эмблемой-щитком (в приличном состоянии) и восточногерманский военно-полевой телефон такого внушительного вида, будто он сконструирован не только для того, чтобы выдержать ядерный взрыв, но и для нормального функционирования во время самого взрыва.
Фонтейн, все еще под действием первого утреннего кофе, пристально смотрит вниз, сквозь стекло, на немытые ершистые волосы. Поначалу думает о трупе, и далеко не первом, найденном им вот так, но ни разу в подобной позе, торчком, на коленях, как при молитве. Однако нет, этот труп живой: дыхание туманит витрину Фонтейна.
В левой руке Фонтейна часы «Кортебер» 1947 года выпуска – тройная дата, фазы Луны, ручной подзавод, корпус из золота, практически в том состоянии, в каком часы в свое время покинули фабрику. В правой руке – оплавленная чашка из красного пластика с черным кубинским кофе. Лавка наполнена запахом кофе – такого, каким Фонтейн его любит: жженого и резкого.
Конденсат вяло пульсирует на холодном стекле: ореолы серого цвета очерчивают ноздри преклонившего колени.
Фонтейн кладет «Кортебер» обратно в поддон со всем своим лучшим ассортиментом, в узких секциях выцветшего велюра лежат по десятку часов в каждой. Он отставляет поддон на стойку, за которой стоит, когда приходят покупатели, перемещает чашку из красного пластика в левую руку и правой рукой с облегчением нащупывает «смит-и-вессон кит-ган» 22-го калибра в правом нижнем кармане поношенного тренча, который служит ему халатом.
Маленький пистолет, древнее многих его лучших часов, на месте, потертая рукоять орехового дерева удобна и хорошо знакома. Возможно, предназначенный для хранения в сундучке рыболова и защиты от назойливых водных змей или обезглавливания бутылок из-под пива, все-таки «кит-ган» – продуманный выбор Фонтейна: шестизарядный револьвер бокового боя, с дулом длиной четыре дюйма. Он, Фонтейн, не хочет никого убивать, хотя, говоря по правде, ему приходилось и, вполне вероятно, еще придется. Ему неприятно ощущать отдачу и слышать грохот выстрела, он с недоверием относится к полуавтоматическому оружию. Он историк-анахронист: он знает, что система «смит-и-вессон» разрабатывалась под патрон 32-го калибра центрального боя, давным-давно вышедший из употребления, но некогда стандартный для американского карманного оружия. Переоборудованная под непритязательный патрон 22-го калибра, система дожила как «кит-ган» почти до середины двадцатого века. Удобная вещь и, как и все предметы Фонтейновой коллекции, подлинный раритет.
Он допивает свой кофе, ставит пустую чашку на стойку рядом с поддоном, полным часов.
Он, Фонтейн, прекрасный стрелок. С расстояния в двенадцать шагов, встав в архаичную позу дуэлянта – одна рука за спиной, он при свидетелях попадал в середину туза червей.
Он не сразу решается открыть парадную дверь своей лавки, это сложный процесс. А может, тот, преклонивший колени, там не один? На мосту у Фонтейна почти нет настоящих врагов, но кто его знает, какую гадость может занести сюда с того или иного конца, из Сан-Франциско или Окленда? А дикие джунгли Острова Сокровищ привычно порождают еще более зверское безумие.
Но все же.
Он сдвигает последний засов и вытаскивает револьвер.
Солнечный свет, будто некое странное благословение, пробивается сквозь пластик и ободранное дерево обшивки моста. Фонтейн вдыхает соленый воздух, причину коррозии.
– Эй, ты, – говорит он. – Мистер! – Револьвер у него в руке, спрятан в складках тренча.
Под тренчем, распахнутым по причине отсутствия пояса, на Фонтейне линялые, в крупную клетку, фланелевые пижамные штаны и белая сорочка с подогревом и длинными рукавами, загрубевшая от неоднократных стирок. Черные туфли без шнурков, на босу ногу, заскорузли и потрескались.
Темные глаза смотрят на него снизу вверх, лицо почему-то никак не хочет сводиться в фокус.
– Что ты здесь делаешь?
Мальчик склоняет голову набок, словно внимая чему-то, недоступному для слуха Фонтейна.
– Отойди от моей витрины.
С полнейшим и странным отсутствием грации, которое потрясает Фонтейна как тоже своего рода грация, не имеющая аналогов, странная личность поднимается на ноги. Карие глаза таращатся на Фонтейна, но будто бы не видят его или, возможно, не признают в нем другое человеческое существо.
Фонтейн демонстрирует «смит-и-вессон», палец лежит на спусковом крючке, но дуло не направлено на мальчика. Он наводит дуло только тогда, когда твердо решился стрелять, – урок, давным-давно преподанный отцом.
Этот стоявший в молитвенной позе и дышавший на витрину не живет на мосту. Фонтейну было бы трудно объяснить, откуда он это знает, но он знает. Это просто-напросто инстинкт, выработанный долгим проживанием здесь. На мосту он знает, конечно, не всех, да и вряд ли хотел бы знать всех, но тем не менее отличает «мостовых» от прочих с абсолютной уверенностью.
В этом же типе явно чего-то недостает. Что-то с ним не в порядке; и речь не о наркотиках, а о каком-то более постоянном виде умственного расстройства. И хотя среди населяющих мост есть подобные дурачки, все они сумели худо-бедно вписаться в окружающую среду и не склонны появляться так вот, с бухты-барахты, мешая торговому бизнесу.
Где-то наверху, высоко-высоко, ветер с бухты лупцует съехавший шмат пластика: бешеные хлопки, будто сумасшедшее крыло гигантской раненой птицы.
Фонтейн, глядя в карие глаза на лице, которое по-прежнему упорно не желает фокусироваться (по той причине, думает он сейчас, что просто на это не способно), сожалеет о том, что вообще открыл дверь. Соленый воздух даже сейчас вгрызается в блестящие металлические потроха его товара. Он делает жест револьвером: пошел отсюда.
Мальчик протягивает руку. Часы.
– Что? Ты хочешь мне это продать?
Карие глаза не реагируют на речь.
Фонтейн, во власти безотчетного побуждения, делает шаг вперед, его палец напрягается на спусковом крючке с самовзводом. Камора под бойком пуста безопасности ради, но стоит лишь резко надавить на крючок и не отпускать, и барабан провернется до следующей, заряженной каморы.
Выглядят как нержавеющие. Циферблат черный.
Фонтейн видит грязные черные джинсы, изношенные кроссовки, линялая красная майка топорщится над вздутым животом – характерным признаком недоедания.
– Хочешь мне их показать?
Мальчик смотрит на часы в руке, потом указывает пальцем на те трое часов, что лежат в витрине.
– Конечно, – говорит Фонтейн, – у нас есть часы. Любых видов. Хочешь на них посмотреть?
Мальчик глядит на него, не опуская пальца.
– Давай, – говорит Фонтейн, – давай заходи. Чего зря мерзнуть. – Все еще держа в руке револьвер, хотя и ослабив нажим на спусковом крючке, он делает шаг назад, в лавку. – Ты идешь?
После короткой заминки мальчик входит следом, держа часы с черным циферблатом так, словно маленького зверька.
Наверняка ерунда какая-нибудь, думает Фонтейн. Проржавевший армейский «Уолтам» или еще какое дерьмо. Вот же дерьмо собачье, зачем он впустил сюда этого урода.
Мальчик стоит, уставившись в одну точку, посередине крохотной лавки. Фонтейн закрывает дверь, всего на один засов, и отступает за свою стойку. Все это он проделывает, не опуская ствола, оставаясь вне радиуса захвата и не спуская глаз с визитера.
Глаза мальчика становятся еще больше, когда он видит поддон с часами.
– Сначала – первое, потом – второе, – говорит Фонтейн, ловко убрав поддон свободной рукой с глаз долой. – Давай-ка посмотрим. – Показывает на часы в руке мальчика. – Сюда, – приказывает Фонтейн, постукивая по облупленному золоченому логотипу «Ролекс» на круглой подушечке темно-зеленой искусственной кожи.
Мальчик, кажется, понимает. Кладет часы на подушечку. Фонтейн видит грязь под обломанными ногтями, когда рука отпускает часы.
– Черт, – говорит Фонтейн. Что-то не так с глазами. – Отойди на минуточку во-он туда, – говорит он, мягко указывая направление дулом «смит-и-вессона».
Мальчик отступает на шаг.
По-прежнему глядя на мальчика, он копается в левом кармане тренча, извлекает оттуда черную лупу, зажимает ее левым глазом.
– Не вздумай теперь двинуться, понял? Не хочу, чтобы эта штука пальнула…
Фонтейн берет в руки часы, коротко сощуривается на них сквозь лупу. Невольно присвистывает. «Жаже Лекультр». Перестает щуриться, проверяя, не шелохнулся ли мальчик. Щурится снова, теперь уже на артикул на спинке корпуса. «Королевские военно-воздушные силы Австралии, 1953 год», читает он.
– Где украл?
Ни звука.
– Состояние почти идеальное… – Фонтейн мигом ощущает неожиданную и глубокую растерянность. – Циферблат новодельный?
Ни звука в ответ.
Фонтейн прищуривается в лупу.
– Так это подлинник?
Фонтейн хочет эти часы.
Он кладет их обратно на зеленую подушечку, поверх потертого символа золотой короны, заметив, что ремешок из черной телячьей кожи – штучной работы, вручную обшит вокруг стерженьков, намертво закрепленных между ушками. Один этот ремешок, сделанный, как он прикидывает, в Италии или в Австрии, может стоить дороже многих часов, что он продает. Мальчик мгновенно забирает часы.
Фонтейн выставляет поддон:
– Посмотри-ка на это. Хочешь, поменяемся? Вот «Грюн Кёрвекс». Вот «Тюдор Лондон» тысяча девятьсот сорок восьмого года. Отличный, подлинный циферблат. А вот «Вулкан Крикет», золотая головка, стекло очень чистое.
Но он уже знает, что совесть никогда не позволит ему лишить эту потерянную душу часов, и от этого ему становится больно. Фонтейн всю жизнь пытался взрастить в себе семена бесчестья, того, что отец его называл жульничеством, но неизменно терпел фиаско.
Мальчик склоняется над поддоном, не замечая Фонтейна.
– Вот, – говорит Фонтейн, сдвинув поддон в сторону и заменив его своим подержанным ноутбуком. Он открывает на нем веб-страницы, где обычно покупает часы. – Просто жми вот сюда, потом вот сюда, и тебе скажут, как называется то, что ты видишь. – Он демонстрирует «Жаже» с серебристым циферблатом.
Фонтейн нажимает вторую кнопку.
– Хронометр «Жаже» сорок пятого года выпуска, нержавеющая сталь, подлинный циферблат, гравировка на задней поверхности корпуса, – сообщает ноутбук.
– Задней, – говорит мальчик, – поверхности корпуса.
– Вот смотри. – Фонтейн демонстрирует мальчику нержавеющую заднюю крышку нашпигованных золотом прямоугольных часов «Тиссо». – Но только с надписью типа: «Ударному Джо в двадцать пятую годовщину службы в Ударном корпусе, поздравляем!»
Мальчик выглядит совершенно бесстрастным. Нажимает на кнопку. На экране появляются другие часы. Нажимает вторую кнопку.
– Хронометр «Вулкан», движение часовой стрелки скачкообразное, корпус хромированный, ушки латунные, циферблат в очень хорошем состоянии.
– В очень хорошем, – поясняет Фонтейн, – а значит, недостаточно хорошем. Видишь вот эти пятнышки? – Он показывает на черные точки, отчетливо различимые на скане. – Если бы говорили в «отличном состоянии», тогда без вопросов.
– В отличном состоянии, – произносит мальчик, подняв взгляд на Фонтейна. И нажимает на кнопку, выводящую на экран изображение следующих по списку часов.
– Дай я еще раз гляну на те часы, ладно? – Фонтейн показывает на часы в руке мальчика. – Все в порядке. Я тебе их отдам.
Мальчик переводит взгляд с Фонтейна на часы и обратно. Фонтейн убирает «смит-и-вессон» в карман. Показывает мальчику пустые руки.
– Я тебе их отдам.
Мальчик протягивает руку. Фонтейн берет часы.
– Так ты мне не скажешь, где ты их взял?
Ни звука.
– Хочешь кофе?
Фонтейн показывает на булькающую в глубине лавки кастрюльку на электроплитке. Чувствует крепчающий запах горького варева.
Мальчик понимает.
Мотает головой.
Фонтейн снова вкручивает лупу и углубляется в созерцание.
Черт побери. Он хочет эти часы.
Позже, во второй половине дня, когда мальчик-разносчик бэнто привозит Фонтейну обед, армейский «Жаже Лекультр» лежит в кармане Фонтейновых слаксов из серого твида, с высокой талией и экстравагантными складками, но Фонтейн знает, что часы – не его. Мальчик помещен в глубине лавки, в той захламленной маленькой зоне, что отделяет бизнес Фонтейна от его частной жизни, и Фонтейн, увы, осознает тот факт, что чувствует запах своего гостя: чуть приглушенный утренним ароматом кофе ясный и настойчивый смрад застарелого пота и нестиранного тряпья.
Когда разносчик выходит из лавки к своему перегруженному коробками велосипеду, Фонтейн открывает защелки на собственной коробке. Так, сегодня тэмпура, а тэмпуру он не очень любит, слишком быстро она остывает, но ему все равно, потому что он голоден. Пар клубится над тарелкой мисо, когда он со щелчком снимает пластиковую крышку. Пауза.
– Эй, – обращается он в пространство за лавкой, – хочешь немного мисо? – (Ни звука.) – Суп. Ты слышишь меня или нет?
Фонтейн вздыхает, слезает с деревянного табурета и заходит с горячим супом в чулан.
Мальчик сидит на полу, скрестив ноги, у него на коленях раскрыт ноутбук. Фонтейн видит фото очень большого, сложной системы хронометра, которое плавает по экрану. Вещь из восьмидесятых, судя по виду.
– Хочешь немного мисо?
– «Зенит», – отвечает мальчик, – «Эль Примеро». Нержавеющий корпус. Тридцать один камень, механизм хронографа «тридцать-девятнадцать пи-эйч-си». Тяжелый нержавеющий браслет с замком-застежкой. Оригинальная завинчивающаяся головка для перевода стрелок и подзаводки. Механизм и головка – с подписями и логотипами «Зенит».
Фонтейн таращит на него глаза.
