В сети перекрещенных линий
Первое ощущение, передаваемое этой книгой, должно примерно соответствовать тому, что я испытываю, когда слышу телефонный звонок; я говорю «примерно», поскольку сомневаюсь, что слово написанное может хотя бы отчасти передать мои ощущения: недостаточно просто объявить, что моя первая реакция выражает отказ, бегство от этого зова — агрессивного, угрожающего и вместе неотложного, невыносимого, насильственного, заставляющего подчиниться категоричности властного звука и броситься отвечать, даже если заранее знаешь, что он принесет одни страдания и невзгоды. Не думаю, что убедительнее попытки описать подобное состояние души была бы метафора — скажем, жгучая боль в заголенном боку, после того как в него вонзилась стрела; и вовсе не потому, что мы не можем прибегнуть к воображаемому ощущению, чтобы передать ощущение знакомое, хотя никто уже толком не знает, что мы испытываем, когда в нас попадает стрела, все полагают, что без труда могут вообразить это чувство незащищенности, беспомощности перед неизвестностью, настигающей нас из чуждых и неведомых пространств, чувство, вполне применимое к телефонному звонку, — а потому, что совершенная, без колебаний, свойственных стреле, непреклонность исключает всякую предвзятость, путаность, нерешительность, которые могут звучать в голосе невидимого мною существа; и прежде чем оно что-то скажет, я могу догадаться если не о том, что будет сказано, то по крайней мере о реакции, которую вызовет во мне услышанное. Лучше всего, если бы с самого начала книга передавала ощущение некоего пространства, без остатка заполненного моим присутствием, так как кругом находятся только неподвижные предметы, включая телефон; пространства, в котором, казалось, не может быть никого, кроме меня, обособленного в моем внутреннем времени; а затем — прерывания временного постоянства, отличного от прежнего пространства, поскольку его заполняет телефонный звонок; отличного от прежнего присутствия, поскольку оно подчинено воле звонящего предмета. Желательно, чтобы с самого начала книга передавала все это не единожды, а как бы в виде рассеянных во времени и пространстве звонков, разрывающих постоянство времени, пространства и воли.
Наверное, ошибочно считать, что в начале есть только я и телефон внутри завершенного пространства наподобие моего дома; на самом деле я должен отразить мое состояние по отношению к множеству звонящих телефонов; возможно, эти звонки предназначены кому-то еще и никак меня не касаются, но коль скоро мне могут позвонить по одному телефону, вполне вероятно или хотя бы допустимо, что с таким же успехом позвонят и по всем телефонам. К примеру, когда в соседнем доме звонит телефон, я поначалу думаю, не мой ли это телефон; вскоре сомнения рассеиваются, но не до конца: а ну как и впрямь звонят мне, просто ошиблись номером или неправильно соединили — и попали к соседу; к тому же там никто не отвечает, телефон продолжает трезвонить, и тогда, по непостижимой логике, извечно навеваемой телефонным звонком, я принимаюсь строить догадки: может, звонят все-таки мне; может, сосед все-таки дома и не берет трубку, потому что знает об этом; может, и тот, кто звонит, знает, что набрал неправильный номер, но делает это нарочно, чтобы удерживать меня в этом состоянии, зная, что я не могу снять трубку, хоть и знаю, что должен снять трубку.
Или когда, выйдя из дома и услышав телефонный звонок — из моей или чужой квартиры, — охваченный тревогой, я опрометью бросаюсь назад, запыхавшись взбегаю по лестнице, но телефон замолкает, и я уже не узнаю, мне ли это звонили.
Или когда я иду по улице и слышу телефонные звонки, доносящиеся из чужих домов; даже когда я попадаю в чужой город, где о моем присутствии не знает никто, даже тогда, услышав звонок, я на какое-то мгновение решаю, что звонят именно мне, впрочем, уже в следующее мгновение я с облегчением сознаю, что пока ни один звонок мне не грозит, я вне пределов досягаемости, а значит, вне опасности; но и эта передышка длится лишь мгновение, ибо тут же сменяется мыслью о том, что сейчас звонит не только неизвестный мне телефон; что за много километров, за сотни тысяч километров по пустым комнатам моей квартиры наверняка разносится несмолкающий звонок моего телефона, и снова я разрываюсь между необходимостью и невозможностью снять трубку.
Каждое утро, перед началом моих лекций, я совершаю часовую пробежку — натягиваю тренировочный костюм и выбегаю на улицу; я чувствую, что мне обязательно нужно двигаться, да и врачи предписали бег как средство от мучительного ожирения, а заодно и для нервной разрядки. В этом местечке, если ты не идешь в студенческий кампус, в библиотеку, на лекции твоих коллег или в университетскую столовую, делать больше решительно нечего; так что единственное занятие — бегать по окрестным холмам, поросшим ивами и кленами, по примеру многих студентов и коллег. Встречаясь на усеянных шуршащей листвой дорожках, мы иногда перебрасываемся короткими приветствиями, иногда нет — чтобы не сбивать дыхание. В этом, кстати, тоже преимущество бега перед другими видами спорта: каждый бежит сам по себе и не обязан отчитываться перед другими.
Холмы сплошь застроены двухэтажными деревянными домиками с небольшими садовыми участками, совершенно одинаковыми и совершенно разными; пробегая мимо, я время от времени слышу телефонные звонки. Это меня будоражит; непроизвольно я замедляю бег, прислушиваюсь, не снимет ли кто-нибудь трубку, и теряю терпение, если телефон продолжает звонить. Бегу, миную очередной домик, где надрывается телефон, и размышляю про себя: «Телефонный звонок явно меня преследует. Кто-то подбирает в телефонной книге все номера по Честнат-лейн и названивает в каждый дом, чтобы рано или поздно настичь беглеца».
Бывает, что дома беззвучны и пусты; по деревьям неслышно шмыгают белки; сороки подлетают к деревянным кормушкам клюнуть разок-другой приготовленное для них зерно. На бегу я ощущаю смутную тревогу; прежде чем ухо различило звук, сознание предчувствует возможность звонка, оно как бы взывает к нему, вызывает его из его собственного отсутствия, и в тот же миг из какого-то дома до меня долетают сначала приглушенные, затем все более отчетливые переливы звонка; его колебания, видимо, уже давно уловила моя внутренняя антенна, перед тем как их воспринял мой слух; и вот уже на меня находит нелепый психоз: я пленник рокового круга, в центре которого—телефон; он все звонит из этого дома, а я бегу, не убегая от него, медлю, не замедляя бега.
«Если до сих пор никто не взял трубку, значит, в доме ни души. Почему же тогда продолжает звонить телефон? На что они уповают? Может, там живет глухой и они надеются, что в конце концов он возьмет трубку? Может, там живет паралитик, и нужно долго ждать, пока он доползет до аппарата... Может, там живет самоубийца, и покуда тренькает телефон, остается надежда удержать его от последнего шага...» Надо бы предложить помощь, прийти на выручку глухому, паралитику, самоубийце... Таким образом — размышляю я далее, следуя своей нелепой логике, — я смог бы убедиться, не мне ли вдруг звонят...
Не останавливаясь, я толкаю калитку, вбегаю на участок, огибаю дом, осматриваю задворки, сворачиваю за гараж, мастерскую, конуру. Кругом пусто. В открытое окно видна неприбранная комната: на столе звонит телефон. Хлопает ставня: за раму зацепилась порванная занавеска.
Я трижды обежал вокруг дома, делая разминочные упражнения руками и ногами, нарочито поддерживая ровное дыхание, — дабы мое вторжение не приняли за налет грабителя, ведь застань меня кто-нибудь в этот момент, мне будет непросто доказать, что я ворвался сюда, услышав телефонный звонок. Залаяла собака, не здесь — на соседнем участке; ее и не видно; на какое-то мгновение сигнал «собачий лай» оказывается гораздо сильнее сигнала «телефонный звонок»; этого вполне достаточно, чтобы в заточившем меня круге образовался разрыв, — и я уже снова бегу трусцой мимо придорожных деревьев, оставляя позади затихающий звонок.
Добегаю до лужайки, где кончаются дома, и перевожу дыхание. Делаю наклоны, приседания, массирую мышцы ног, чтобы не застыли. Смотрю на часы. Опаздываю, пора возвращаться: студенты будут ждать. Не хватало еще разговоров, будто я совершаю пробежки в учебное время... Устремляюсь в обратный путь, не глядя по сторонам: тот дом я и не узнаю, пробегу себе как ни в чем не бывало. Таких домов тут пруд пруди, все на одно лицо; разве что опять зазвонит телефон, но этого никак не может быть...
Чем настойчивее я перебираю в уме эти мысли, сбегаю под горку, тем яснее до меня доносится телефонный звонок; а вот и тот самый дом: телефон по-прежнему надрывается. Снова заворачиваю на участок, подбегаю к заднему окну. Телефон совсем близко, можно дотянуться. Запыхавшись, проговариваю: «Здесь никого...» В трубке раздается слегка раздраженный голос, но только слегка, потому что больше всего поражает его холодное спокойствие:
— Слушай меня внимательно. Марджори здесь. Скоро она проснется. Она связана и не сбежит. Запоминай адрес: Хиллсайд-драйв, 115. Хочешь ее забрать — забирай, а не то — в подвале канистра бензина и пластиковая взрывчатка с часовым механизмом. Через полчаса дом вспыхнет как спичка.
— Да, но я... — пытаюсь было возразить.
Положили трубку.
Как быть? Разумеется, можно вызвать полицию, пожарных по этому же телефону; только как я все объясню, как оправдаюсь, в общем, при чем тут я, когда я тут ни при чем? Делаю еще один круг и выбегаю на улицу.
Мне, конечно, жаль эту Марджори, хотя здесь дело явно нечисто; просто так в подобные переплеты не попадают. Если я выступлю в роли ее спасителя, никто не поверит, что мы не знакомы; заварится такая каша — не расхлебаешь: преподаватель другого университета, приехал сюда читать лекции по приглашению... Короче, репутация обоих университетов будет запятнана...
С другой стороны, когда в опасности человеческая жизнь, уже не до рассуждений... Замедляю бег. Я мог бы зайти в любой дом, позвонить в полицию и с самого начала заявить, что не знаком ни с какой Марджори, в том числе и с этой...
По правде говоря, в здешнем университете есть студентка по имени Марджори, Марджори Стаббс. Я сразу отметил ее среди прочих слушательниц моего курса. Девушка, что называется, понравилась мне с первого взгляда; обидно, что в тот раз все так нелепо вышло: я позвал ее к себе, обещал дать нужные книжки. Ох, не надо было этого делать: я только начал курс лекций; никто еще не понял, что я за птица; она могла не так все истолковать; словом, возникло недоразумение, досадное недоразумение; в нем и сейчас трудно разобраться; она то и дело поглядывает на меня игриво, да и я тоже хорош: слова не могу ей сказать, мямлю, запинаюсь; другие студентки стреляют глазами в нового лектора и похихикивают...
Тем не менее чувство неловкости, внезапно пробужденное именем Марджори, не должно помешать мне прийти на помощь другой Марджори, чья жизнь находится в опасности... Если, конечно, это не одна и та же Марджори... Если, конечно, этот звонок не адресован мне самому... Всемогущая шайка гангстеров не спускает с меня глаз; им известно, что каждое утро я совершаю пробежку по этой улице; возможно, они следят за мной в подзорную трубу с наблюдательного пункта на ближайшем холме; когда я пробегаю мимо пустующего дома, они звонят по телефону, звонят мне, потому что знают о том дурацком случае с Марджори у меня дома, и шантажируют меня...
Незаметно для себя я оказался у входа в студенческий кампус; как был — в тренировочном костюме и кроссовках; я даже не подумал забежать домой, переодеться и взять учебники. Что делать? Бегу по кампусу; навстречу, через лужайку, идут гурьбой студентки — спешат на мою лекцию и снова одаривают меня невыносимой усмешкой.
Останавливаю Лорну Клиффорд и, продолжая бег на месте, спрашиваю:
— Где Стаббс?
В ответ Клиффорд только хлопает глазами:
— Марджори? Ее дня два уж нет. А что?
Я уже далеко. Выбегаю из кампуса. Несусь по Гросвенор-авеню, затем по Седар-стрит и Мапл-роуд. Еле перевожу дыхание, не чувствую земли под ногами, а заодно и легких в груди. Вот и Хиллсайд-драйв. Одиннадцать, пятнадцать, двадцать семь, пятьдесят один; хорошо еще, что нумерация домов идет не по порядку, а через десяток. Вот наконец и 115. Дверь нараспашку; вбегаю наверх по лестнице, врываюсь в затемненную комнату. С кляпом во рту Марджори привязана к дивану. Распутываю веревки. Ее рвет. Она смотрит на меня с презрением и процеживает:
— Ублюдок.
