Революционное правосудие
Пожалуй, главной проблемой, которая заботила жителей Донецкой республики (как, собственно, и подавляющего большинства населения России) больше, чем поиск хлеба насущного, политические дрязги и даже наступление немцев, был неимоверный рост преступности, захлестнувшей страну. Эта проблема возникла сразу после февраля 1917 г., когда либеральная российская интеллигенция, пришедшая к власти в Петрограде, не нашла ничего лучшего, как просто взять и вовсе отменить полицию. «Упразднение полиции, – пишет генерал Деникин, – в самый разгар народных волнений, когда значительно усилилась общая преступность и падали гарантии, обеспечивающие общественную и имущественную безопасность граждан, являлось прямым бедствием… Весь этот аппарат и сопряженная с ним деятельность – охраняющая, регулирующая, распорядительная, принуждающая – были изъяты из жизни и оставили в ней пустое место. Созданная взамен милиция была даже не суррогатом полиции, а ее карикатурой».
Многие преступники, выдаваемые за «политических узников царского режима», хлынули на улицы. Криминальная обстановка особенно ухудшалась в связи с возвращением с фронта деморализованных, опустошенных, лишенных средств к пропитанию, но при этом вооруженных солдат и дезертиров. Большая их часть прибывала в крупные тыловые города, к каковым относился и Харьков.
В качестве иллюстрации «уголовного террора», охватившего Харьков уже к весне 1917 г., Фридгут привел более чем красочный пример с ограблением не кого-то там, а самого Ивана Туликова, которого Временное правительство назначило комиссаром Харьковской губернии. Высокопоставленный чин буквально на следующее утро после прибытия в Харьков обнаружил, что ночью у него из гостиничного номера похитили 200 рублей и револьвер. В те же дни в харьковских тюрьмах начались бунты уголовных преступников, требовавших освобождения наряду с политзаключенными.
В наши дни модно живописать ужасы террора, развязанного большевиками после Октябрьского переворота 1917 г., однако надо признать: террор, бандитизм, расправы без суда и следствия, бесчинства толпы начались задолго до Октября. 24 августа 1917 г., к примеру, озверевшая толпа солдат буквально растерзала на станции Грязи князя Бориса Вяземского, либерала, благотворителя, известного орнитолога и историка, вся вина которого заключалась в том, что он был князем. Чем дольше длилась разруха, тем больше черствели нравы. Самосуды, линчевания толпой, грабежи, налеты средь бела дня стали обыденным явлением для растерзанной России.
Обыватели тогда искали сильной руки, чтобы защитить свое имущество и жизни. Часть связывала свои надежды с генералом Корниловым, часть – с теми самыми большевиками, отличавшимися радикализмом не только в социальных лозунгах, но и в обещаниях побороть преступность. Однако, как верно подметил Теодор Фридгут, «анархия была сильнее большевистской централизации».
К моменту появления Донецкой республики бандитизм был уже хорошо организован и структурирован в колоссальные по количеству группировки. Рубинштейн на заседании обкома 22 февраля 1918 г. заявлял о том, что «грабители располагают неограниченными запасами оружия и пользуются автомобилями для налетов на квартиры граждан».
Белогвардейский генерал Б. Штейфон, в эти дни (еще будучи полковником) обитавший в Харькове, вспоминал, как легко можно было приобрести оружие любого типа, даже пушки: «Недостатка в оружии не было, ибо и приехавшие с фронта солдаты и солдаты местного гарнизона охотно продавали оружие – ружья, патроны, револьверы, ручные гранаты и даже пулеметы. Когда я узнал, что на вокзале находится проезжающий куда-то артиллерийский эшелон, любопытства ради я послал спросить артиллеристов: не продадут ли они орудие? Оказалось, что подобный вопрос никого не удивил и эшелонная солдатня лишь деловито осведомилась:
– А вам как требуется – с упряжкой (то есть с лошадьми) или само орудие?
И за “само орудие” запросили по тысяче рублей, обещая в придачу и снаряды… Таким образом, оружие можно было легко и дешево приобрести в любом количестве».
«Донецкий пролетарий» так описывал обстановку в столице ДКР: «В Харькове наглость грабителей дошла до невероятных пределов. Их дерзость увеличивается с каждым днем. Грабители сорганизовались, хорошо вооружены с ног до головы и совершают нападения не только на отдельных лиц, но и на дома, по заранее разработанному плану. Не проходит спокойно ни одной ночи. Раннее утро уже разносит печальную весть о новых грабежах и убийствах».
Об экипировке харьковских бандитов того времени можно судить по описанию банды некоего Терешко, которая устроила 14 марта налет на губернскую продовольственную управу в центре города – на Губернаторской улице (ныне улица Дарвина). В налете принимали участие до 40 человек, «вооруженных буквально с ног до головы: у каждого было по 5 наганов и вольтов, карманы набиты патронами и, сверх того, каждый имел 5 ручных бомб». Недаром современные харьковские газеты, описывая бандитские налеты 1918 г., пишут, что в столице ДКР «бушевали страсти, рядом с которыми сюжет самого крутого вестерна покажется комедийным».
Несложно догадаться, что в таких условиях на наркомат юстиции, возглавлявшийся Виктором Филовым, и правоохранительные органы ДКР возлагались особые надежды. Сами харьковцы требовали более чем решительных и даже жестоких мер по отношению к грабителям. В то же время грубые действия Антонова-Овсеенко и Войцеховского, не утруждавших себя соблюдением юридических формальностей, встречали не меньший огонь критики, чем бездействие милиции. Филову надо было найти некий баланс между чрезвычайными мерами и законностью.
Однако для соблюдения законности нужно было руководствоваться хоть какими-то законами. Нарком по судебным делам оказался моментально завален запросами с мест по поводу того, чьи законы действуют на территории Донецкой республики, – тогда ведь их штамповали и Центральная Рада, и Питер, и ЦИК Украины. В одном из первых своих распоряжений Филов четко и однозначно определил: «В пределах Донецкой Республики Советов действуют общероссийские законы… Местные суды решают дела именем Российской Республики и руководствуются в своих решениях и приговорах законами свергнутого правительства лишь постольку, поскольку таковые не отменены революцией и не противоречат революционной совести и революционному правосознанию». Этот лаконичный ответ лишний раз подтверждает тот факт, что руководители ДКР не рассматривали Донецкую республику как отдельную государственную единицу, считая ее составной частью Российского государства. Ссылка же на «революционное правосознание» как ключевой элемент при вынесении судебных решений наверняка должна была повергнуть в шок опытных юристов. В этой связи Филов руководствовался декларацией о деятельности Совнаркома ДКР, которая объявляла: «Совет установит начала рабоче-крестьянского правопорядка во всех отношениях правосудия и управления, предоставив широкую инициативу в их отправлении самодеятельности самих трудящихся и эксплуатируемых масс народа».
«Самодеятельность трудящихся» в реформе судебной системы проявилась в повсеместном создании в России так называемых «революционных трибуналов», в состав которых делегировались особо доверенные и уважаемые лица от Советов, чаще всего совершенно не знакомые с устройством судебной системы. Был создан подобный трибунал и в Харькове – еще в январе местный Совет принял «Положение о революционном трибунале». Первое заседание такого Трибунала состоялось 21 января 1918 г. и председательствовал на нем И. Межлаук, родной брат В. Межлаука, который через несколько дней стал наркомом финансов Донецкой республики.
Не надо путать трибуналы периода существования ДКР с теми судилищами и различными «революционными тройками», которые возникли по всей России в последующие годы гражданской войны и пачками расстреливали людей без соблюдения хотя бы бутафорской судебной процедуры. Трибуналы, создававшиеся в Донкривбассе в начале 1918 г., скорее напоминали собой современные судебные реалити-шоу, в которых «народные заседатели», «народные прокуроры» и «народные адвокаты» под улюлюканье и аплодисменты солидной зрительской аудитории целыми днями заседали, рассматривая в первую очередь жалобы на «спекулянтов» и «мироедов». Публика толпами валила на эти шоу, пришлось вводить даже билеты – благо, они не продавались, а распространялись через разнообразные фабричные и партийные комитеты. Ажиотаж, который царил вокруг заседаний трибунала, описала газета «Возрождение»: «Вход был по билетам, но этот порядок не удалось соблюсти. Огромной лавой рабочие вошли в театральный зал своего дома и заняли буквально все места как вверху, так и внизу. Не было ни одного свободного места, стояли в проходах, всюду, очень многим не удалось проникнуть внутрь. Они остались стоять на улице, здесь толпа росла все больше и больше». Практически каждое заседание харьковского Трибунала сопровождалось подобным наплывом публики.
Филов Виктор Григорьевич
Родился 16 (28) сентября 1896 г. в Ростове-на-Дону в семье мещан. Большевик с апреля 1917 г. Журналист, литератор.
Фигура Виктора Филова, как и его ростовского соратника Жакова, была бы малоизвестна, если бы не воспоминания о нем и его семье известной писательницы Веры Пановой, которая начинала свое творчество, работая подчиненной у Филова в газете «Трудовой Дон» (Ростов). Она, кстати, приходилась родственницей Филову и, по ее же признанию, запечатлела его образ в «Сентиментальном романе» – Филов выступил прототипом одного из персонажей, редактора Дробышева: «Дробышев и в редакции редко сидит – ходит, разговаривая, по кабинету или стоит у стола, опершись на стул коленом… Деловитый, с быстрым взглядом, с повелительной посадкой головы. И речь у него быстрая и повелительная».
Окончил 2 курса юрфака Варшавского университета, был призван в армию, в Ташкенте получил чин прапорщика. К осени 1917 г. входил в руководство большевиков Ростова, организовывал его оборону от Каледина. Вместе с Васильченко перебрался в Харьков, где редактировал «Донецкий пролетарий». В 1918 г. – нарком юстиции ДКР. В связи с несогласием обсуждать вопрос о присоединении ДКР к Украине вступил в конфликт с руководством, за что был исключен из партии.
По словам Пановой, Филов («Дробышев») был в немецком плену. С 28 сентября 1921 г. возглавлял газету «Трудовой Дон» (с 1924 г. – «Молот»), был заведующим орготдела краевого комитета партии. В 1924 г. был обвинен в кумовстве.
М. Шолохов жаловался лично Сталину по поводу излишней жесткости Филова (называл его «подхалимом краевого масштаба») относительно крестьян Вешенской во время голода 1933 г. В то же время Каганович вменял Филову в вину недостаточную жесткость по отношению к виновникам «кулацкого саботажа».
В 1934 г. избирался делегатом XVII съезда ВКП(б) от Азово-Черноморской организации. Уже в декабре 1934 г. был понижен в должностях, переведен в Москву.
Арестован в августе 1937 г. Расстрелян 23 октября 1938 г. в Воронеже за троцкизм и «диверсионно-вредительскую деятельность». Реабилитирован в июле 1956 г.
Вот как происходило одно из первых публичных разбирательств Трибунала – по делу купца Ивана Рындина, обвиненного в спекуляции. Вина купца состояла в том, что он распродавал по завышенным ценам муку, сахар и шоколад, которые были ранее описаны продкомитетом станции Основа. Обвинителем выступал большевик Буздалин. Защита в лице помощника присяжного поверенного Постолова произнесла душещипательную речь о природе спекуляции: «Это система хозяйства в стране, обремененной войной. Не Рындин породил спекуляцию, а война. Судьи как марксисты должны это понять. Негодование на Рындина имеет подкладку не в спекуляции, а в его игнорировании власти». Но эти аргументы не подействовали на судей, которые после получасового совещания вынесли довольно жесткий по тому времени приговор: 6 месяцев общественных работ на шахтах Донбасса и конфискация имущества. Приговор приводился к исполнению немедленно. Стоит обратить внимание, что трибуналы ДКР выносили приговоры не о расстрелах, а о принудительных работах.
Фактически единственным «политическим» делом, публично рассмотренным харьковским Трибуналом (опять-таки накануне провозглашения ДКР), было так называемое «дело Довбищенко». И обернулось оно полным провалом для обвинения. Автор воспоминаний о писателе Михаиле Драгоманове, Яков Довбищенко (после революции в русском произношении он стал писать себя как «Довбыщенко») был довольно известным в Харькове активистом сначала российских, а затем украинских социал-демократов, который провел в общей сложности 12 лет в царских тюрьмах и ссылках, в 1907 г. высылался из Харькова за печать подпольных социалистических газет. Ему не посчастливилось накануне начала вооруженного конфликта с Центральной Радой возглавить газету «Нова громада», которая с ноября 1917 г. начала выходить в Харькове с целью поддержки Рады.
2 января 1918 г. ввиду начавшихся боевых действий с Радой Довбищенко был арестован прямо в редакции «Новой громады». Инициатором ареста выступил ЦИК Украины, а не харьковцы. Судя по словам Довбищенко, советское правительство Украины «в изгнании» и вело допросы арестованного, которому вменялось в вину сотрудничество с Центральной Радой. В опубликованном письме заключенный Довбищенко предположил, что истинной причиной его ареста являлась личная месть со стороны председателя Цикуки Медведева, который имел конфликт с Довбищенко, когда они оба состояли в Украинской социал-демократической партии, из которой Медведев был исключен. Из тюрьмы Довбищенко пригрозил, что начнет голодовку с 18 января. «Свое дальнейшее пребывание под стражей вынужден буду рассматривать как деспотический произвол, который, казалось, уже пал», – заключил свой ультиматум украинский эсдек.
Довбыщенко (Довбищенко) Яков Епифанович
Родился в октябре 1887 г. в мещанской семье на окраине Харькова – в слободе Журавлевка. Украинец. Меньшевик с 1907 г. По его словам, «эволюционировал в сторону украинационализма» и в 1916 г. вступил вУСДРП.
Окончил три класса начальной школы, после чего стал учеником канцеляриста. В 1905 г. потерял на Японском фронте старшего брата Ивана, выразил недовольство властью, за что был изгнан набожной матерью из дому. Приехал в Москву, где сразу принял участие в революции 1905 г. В 1906–1907 гг. окончил в Харькове рабочие курсы.
С 1907 г. постоянно арестовывался и ссылался за революционную деятельность. В апреле 1917 г. принял участие в создании Центральной Рады в Киеве. Стал редактором газеты «Нова Громада» в Харькове.
Арестовывался большевиками в январе 1918 г., деникинцами осенью 1919 г. Довбыщенко писал, что это «вправило ему мозги» и больше ни к каким партиям он не примыкал. С 1922 по 1937 гг. работал в должностях редактора и корректора в харьковских газетах вроде «Коллективист Украины» или «Канатка».
В августе 1937 г. арестован и приговорен к 10 годам ссылки за «меньшевизм и национализм в прошлом». Отбыл ссылку в Еврейской АО. После войны устроился сторожем свеклопункта в Золочеве Харьковской области, но в 1949 г. снова был приговорен к пожизненной ссылке в Красноярский край.
В 1954 г. Довбыщенко неоднократно пытался добиться реабилитации, но ему было отказано. 17 августа 1989 г. Яков Довбыщенко был реабилитирован.
Дата смерти неизвестна.
Затеявшая этот процесс Цикука Харьков покинула, и Трибуналу пришлось рассматривать обвинения, выдвинутые против Довбищенко, без истинных «виновников торжества» – в качестве «прокурора» был делегирован лишь и. о. секретаря Цикуки И. Кулик. В вину редактору вменили создание «официального органа контрреволюционной Центральной Рады» и «осведомленность «Новой Громады» о всех предполагавшихся Центральной Радой действиях». По словам обвинителя, Довбищенко информировал Раду о событиях в Харькове в момент подготовки там похода на Киев. Лидер меньшевиков Рубинштейн, лично взявшийся защищать своего бывшего соратника, высмеял обвинения, указав на то, что «обвинитель» Кулик является одновременно и свидетелем по делу. Допросив массу свидетелей былой революционной деятельности Довбищенко и сделав упор на то, что вменяемые ему в вину публикации были перепечаткой официальных депеш, Рубинштейн под гром аплодисментов полностью отверг обвинения против редактора. Трибунал, длившийся до трех часов ночи (а многочисленная публика не расходилась с этого шоу!), в итоге признал «Новую Громаду» «доказанным очагом шпионажа», при этом признав вину Довбищенко не доказанной. После чего под овации и крики «Да здравствует свобода печати!» тот был отпущен на свободу. Через год-полтора подобные «политические процессы» в России в целом и в Харькове в частности были уже невозможны.
Правда, харьковский Трибунал пытался рассмотреть еще одно «политическое» дело, однако под давлением рабочих оно было перенесено и замято. Вновь-таки под суд пытались отдать представителей социал-демократических партий, которые открыто выступили в январе 1918 г. против разгона Учредительного собрания. По их призыву 18 января железнодорожники станции Харьков-товарная приняли резолюцию с призывом ко всей «революционной демократии» встать на защиту «Учредиловки». Подобные же резолюции меньшевики протащили на некоторых митингах, в частности на Харьковском паровозостроительном заводе. Большевики усмотрели в призывах к защите Учредительного собрания попытку организации мятежа, в связи с чем и инициировали рассмотрение дела против меньшевистских активистов в Трибунале – без указания конкретных виновных. Так сказать, «по факту преступления».
Назначенный на понедельник, 18 марта, суд вызвал колоссальный ажиотаж, работа на Харьковском паровозостроительном заводе была приостановлена и рабочие под пение «Марсельезы» явились на заседание чуть ли не целыми цехами. На этом основании обвинение не нашло ничего лучшего, как перенести дело «на праздничный день или вечером» – мол, чтобы не срывать производственный процесс. Известие о переносе дела было встречено свистом, а рабочие вместе с «обвиняемыми» социалистами устроили импровизированный митинг в зале Трибунала на Петинской улице, критикуя большевиков за заключение Брестского мира. Выступавшие, в частности, заявляли: «Весь народ должен объединиться в одну общую партию и после этого цельная, объединенная Россия должна объявить войну германскому империализму». Любопытно, что пройдет всего каких-то три недели – и большевики с боями будут оставлять Харьков, а вот меньшевики, громче всех критиковавшие ленинцев за Брестский мир, выразят готовность сотрудничать с оккупантами. Понятно, что в таких условиях дело против социалистов в Трибунале так и не было рассмотрено. Тем «политические процессы» в Донецкой республике и ограничились.
После создания Совнаркома ДКР формальным главой Трибунала стал нарком юстиции В. Филов, что вызвало скандал на заседании обкома от 7 марта 1918 г. По настоянию Рубинштейна и Голубовского обком пятью голосами против двух принял решение о несовместимости постов наркома и председателя Трибунала.
31 января по распоряжению Филова были ликвидированы «буржуазные» судебные органы – Харьковский окружной суд и судебная палата. Все их служащие были уволены. Началось формирование «народных судов», в основу которых был положен принцип выборности. Процесс судебной реформы был начат во всех регионах Донецкой республики. Для координации деятельности формировавшихся судебных органов Филов в середине марта собрал уездных и районных комиссаров юстиции для выработки «единообразных форм судопроизводства во всех судах».
Нарком в своем особом распоряжении, жалуясь на «жидкость» и мягкотелость судебных органов ДКР, пояснял им: «Суд не может являться каким-то внеклассовым, надклассовым учреждением, как уверяют многие… Наш суд, суд пролетарский, суд революционный также суд классовый… Беспощадность, твердость, решительность и быстрота – таков девиз революционного пролетарского суда». Довольно жесткие слова, которые можно расценить и как призыв к арестам и расстрелам. Но не стоит отождествлять «беспощадность» и «твердость» большевиков образца первой половины 1918 г. с большевиками (порой теми же самыми людьми) более поздних периодов кровавой гражданской войны – это наглядно будет продемонстрировано ниже, на примере отношения харьковцев к коменданту города Павлу Кину, который на протяжении конца 1917 – начала 1918 г. вынужден был балансировать между необходимостью сохранять законность и проявлять «беспощадность» и «твердость».
Сейчас много пишут о жестокости большевиков. Однако, как это ни парадоксально звучит, в период разгара гражданской войны, когда вокруг уже повсюду лилась кровь рекой, на первых порах в Донецкой республике официально смертной казни не было! Хотя и сами руководители ДКР неоднократно угрожали расстрелами, однако когда заходила речь о практическом воплощении этих угроз, они одергивали особо ретивых исполнителей. Когда, к примеру, комиссар Изюма некто Брынза официально заявил, что расстреляет арестованных ранее «контрреволюционеров», нарком по делам управления ДКР Семен Васильченко отписал ему записку такого содержания: «Сообщаем вам, товарищ, что смертной казни в федеративной советской республике не существует, и кто произведет ее, подлежит суду трибунала. Снимите немедленно угрозу расстрела, заявленную вами арестованным».
Это не значит, что в ДКР не было убийств и расстрелов, в том числе совершаемых различными вооруженными отрядами или людьми, представлявшими власть или выдающими себя за представителей власти. Но больше всего было линчеваний и самосудов. В Харькове ходили мрачные слухи о том, что Антонов-Овсеенко со своими отрядами в период пребывания на 7-й линии совершал расстрелы арестованных лиц. Хотя слухи эти базировались на загадочном случае убийства Павла Кошуро-Масальского, бывшего одиозного харьковского вице-губернатора, чья деятельность была связана с массой анекдотов, до революции ходивших по всей России, а имя было нарицательным в связи с жестким подавлением им Акмолинского восстания в 1916 г.
Отряды Антонова арестовали Кошуро-Масальского наряду с некоторыми чиновниками бывшего царского аппарата и руководителями Съездов горнопромышленников Юга России в декабре 1917 г. и содержали их в вагонах на той самой «7-й линии» Южной железной дороги, недалеко от штаба Антонова. 16 января Кошуро-Масальский был найден застреленным из револьвера примерно в 4 километрах от Харькова. Представители коменданта Харькова и охрана тюремных вагонов делали удивленные лица, когда пресса расспрашивала их об исчезновении бывшего вице-губернатора, и до обнаружения трупа заявляли о том, что узник отправлен в Петроград для свершения там над ним правосудия. Эту версию нельзя исключить – тогда во время этапирования узников над ними совершали самосуды и толпа (как это было с генералом Духониным и упомянутым выше князем Вяземским), и сами конвоиры. Хотя нельзя исключить также, что с Кошуро-Масальским разобрались представители 30-го Сибирского полка, памятуя о его роли в подавлении бунтов в бытность его военным губернатором в Акмолинске.
Нашумевший случай с убийством Кошуро-Масальского свидетельствует о том, что все-таки слухи о массовых расстрелах, совершенных Антоновым в Харькове, преувеличены – данный инцидент расследовала и местная пресса, и местные власти, которые вообще довольно резко реагировали не только на расстрелы, но и на аресты, совершаемые по приказу Антонова и Войцеховского. Антонов-Овсеенко потому и не жалел резких слов при описании руководства ДКР и Артема – они не дали главковерху развернуться в Харькове в полную силу, применяя привычные для него репрессивные меры. Именно благодаря деятелям ДКР Харькову удалось избежать в начале 1918 г. тех репрессий, с которыми позже столкнулись Ростов и донские города, занятые войсками Антонова-Овсеенко. И кстати, в этом же Артем расходился с Цикукой. Как пишет современная харьковская пресса: «Радикалам из Народного Секретариата товарищ Артем казался неисправимым либералом. Они никак не могли втолковать ему прописную истину: дави буржуев, невзирая на приличия!». В Донецкой республике все-таки на «приличия» старились взирать и хотя бы не применять смертную казнь относительно своих идеологических оппонентов, как это делали к тому времени уже фактически по всей России, в том числе в соседней УНР и в соседней Области Войска Донского.
В большевистской России, как известно, смертная казнь была отменена декретом «О суде» от 26 октября 1917 г., то есть буквально в день совершения Октябрьского переворота в Петрограде, и восстановлена декретом ленинского Совнаркома от 21 февраля 1918 г. «Социалистическое отечество в опасности!» – именно с этого декрета некоторые историки начинают отсчет «красного террора». В нем были фактически узаконены широко применявшиеся по всей России на тот день самосуды и расстрелы на месте. Декрет гласил: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».
Кошуро-Масальский Павел Николаевич
Родился в 1860 г. в Харькове в семье знатного рода потомков князей Масальских, относившихся к Рюриковичам. Детские годы провел в Ахтырке, где его отец был мировым судьей, а брат – судебным следователем. Действительный статский советник, юрист.
Имя Кошуро-Масальского (часто его писали Масальский-Кошуро) еще в царской России стало одним из символов реакции, чиновничьего самодурства и жестокости.
Окончил Сумскую гимназию и Московский университет. Служил товарищем прокурора в Костроме и вице-губернатором в Тамбове. В январе 1913 г. назначен харьковским вице-губернатором, фактически управлял губернией. Его жесткие меры вызвали недовольство в Госдуме, и в декабре 1915 г. Масальский переводится в глушь – на должность акмолинского губернатора, где он проявил себя как жестокий усмиритель восстания 1916 г. После этого, в сентябре 1916 г., переведен в члены Совета МВД России. При отъезде из Акмолинска, как сообщала пресса, багаж Масальского весил 200 пудов (то есть более 3 тонн), что натолкнуло журналистов на веселые размышления о том, сколько может заработать губернатор за год.
Арестован в декабре 1917 г. в Харькове, убит 16 января 1918 г. (предположительно, большевиками).
Из анекдотов о Кошуро-Масальском: Якобы, уезжая из Костромы в Харьков, он хотел воспользоваться правом бесплатного провоза не только для себя, но и для членов семьи. В результате скандала, затеянного по этому поводу вице-губернатором, его вагон был отцеплен от поезда.
В Харькове вице-губернатор завел строгий порядок: телефонистки, получив звонок из его дома, к стандартному вопросу «Что угодно?» обязательно должны были добавлять «ваше превосходительство». Злопыхатели шутили по поводу того, что будет, если домашним телефоном Кошуро-Масальского решит воспользоваться лакей.
Непонятно, как правоохранители должны были бы определять место преступления «германских шпионов», но что касается судьбы многочисленных грабителей и налетчиков, державших в страхе всю Россию, общественное мнение страны было всецело на стороне самых что ни на есть террористических мер по отношению к ним. И подобные меры применяли как большевики, так и представители любой другой власти, которая появлялась в различных регионах страны, включая Донецко-Криворожский край. Исключением не были ни немцы, ни самостийники, ни деникинцы.
После декрета от 21 февраля угрозы расстреливать кого ни попадя стали привычным делом и для руководителей ДКР, и даже для оппозиции. В телеграмме от имени Совнаркома республики Васильченко 4 марта давал установку Красной гвардии Донецкого района: «Контрреволюционеров арестовывайте. При сопротивлении расстреливайте». В тот же день на объединенном заседании Совнаркома и военных отделов Харькова было, кроме всего прочего, постановлено: «Выпустить воззвание к населению с объявлением военного положения и объявлением смерти грабителям и ворам, застигнутым на месте преступления». Кстати, этот пункт не вызвал никаких особых возражений со стороны оппозиции и самой что ни на есть либеральной публики.
Споры же разгорелись на заседании Харьковского Совета 19 марта, когда обсуждался опубликованный накануне приказ о сдаче населением оружия. В нем упоминалось о казни тех, кто в течение трех дней после данного распоряжения оружия не сдаст или не получит разрешения на него. Председательствующий левый эсер Живов (заседания обкома велись поочередно различными фракциями) предложил внести поправку о том, «что расстреливается только буржуазия». На что очень эмоционально отреагировал присутствовавший на собрании Серго Орджоникидзе (он тогда часто посещал заседания органов ДКР). Размахивая руками и срывая порой аплодисменты, он заявил: «Вам ясно, что не против рабочих этот приказ опубликован, а против контрреволюционеров, и расстреливать будут не рабочих и не крестьян, а будут расстреливать контрреволюционеров и бандитов, которые терроризируют население». Очень показательно отреагировал некий анонимный представитель оппозиции (то ли меньшевиков, то ли эсеров): «Если большевики докажут им, то они будут застреливать вместе контрреволюционеров, а если они не докажут, то они будут застреливать большевиков». Что должны были доказывать большевики, история умалчивает, однако большевистская резолюция о сдаче оружия была поддержана незначительным большинством: 124 против 106 голосов. Меньшевики потребовали было провести поименное голосование и пересчет, однако после появления коменданта города Павла Кина, сообщившего о совершенном в это время убийстве его помощника, вопрос уже не обсуждался.
В итоге большевистская фракция Совета обнародовала свою резолюцию, в которой, в частности, говорилось: «Теперь, в момент величайших испытаний для социалистической республики, особенно необходимо установление твердой и неуклонной диктатуры пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством. Все предрассудки буржуазного парламентаризма и уцелевшие формы капиталистического аппарата должны быть до конца уничтожены».
Чем ближе к Харькову приближалась линия фронта в марте 1918 г., тем чаще руководители ДКР грозили «контрреволюционерам» расстрелом. Не стал исключением и «более либеральный» Артем, который на пленуме Совета 25 марта, получив известие о том, что якобы в одной из типографий торгово-промышленными служащими печатается воззвание с призывом свергать Советскую власть, предупредил: «Если в этом направлении будет хоть что-нибудь сделано, виновные будут расстреляны». Правда, тут же представитель этих служащих публично отверг подобные обвинения, назвав их «провокацией».
Павел Кин, который в эти дни со своим небольшим отрядом милиции вел неравную борьбу с организованными бандами грабителей, особенно часто призывал к «расстрелам на месте». 5 апреля, то есть за два дня до оставления Харькова, Кин издал распоряжение по городу: «Вменяю в обязанности всем боевым дружинам и отрядам, несущим охрану города, а также милиции, преступников, застигнутых на месте преступления, расстреливать тут же». Даже 6 апреля, в день, когда большевистские отряды покидали Харьков, Кин с трибуны последнего заседания Совета заявил: «Все грабители будут и должны расстреливаться на месте. Я глубоко убежден в необходимости этой меры».
Нет никаких сомнений в том, что Кин применял свои угрозы, хотя гораздо чаще застигнутых на месте преступления воров и грабителей до милиции не доводили – суды над ними устраивала толпа. Когда же грабителей доставляли в ведомство Кина, «процедура» разбирательств с ними была действительно короткой. Вот, к примеру, как выглядел «приговор» по делу рецидивиста Александра Лопухова, схваченного при попытке ограбить мелкого лавочника в харьковском районе Панасовка: «При наведении справок о нем в уголовном комиссариате оказалось, что он там давно уже зарегистрирован как вор-рецидивист и отчаянный грабитель… Лопухов по установлении его личности расстрелян».
Приходится повторить, что если по поводу каждого ареста политического оппозиционера в областном комитете ДКР происходили серьезные разбирательства, то расстрелы грабителей встречались публикой, в том числе оппозицией, «на ура». В подтверждение достаточно привести повествование о коменданте Кине образца 1918 г.: «В этой роли он проявил себя сильным, властным, решительным. Его отличало спокойствие, внимательность, беспощадность к бандитам. Дело дошло до того, что когда приблизились к Харькову вплотную германцы, – буржуазия решила, если не скроется Кин, ходатайствовать за него, отстоять его». Однако «в памяти харьковчан остались два Кина: один – до немецкой оккупации 1918 г.; другой – после… Через год, пройдя чистилище Самарской и Казанской ЧК, в Харьков вернулся совсем другой человек. Скорей всего, человек тот же, но переставший скрывать и сдерживать глубинные инстинкты. Жестокость, граничащая с садизмом, ненависть».
И это действительно так. Через год, когда большевики и левые эсеры вернулись в Харьков, это уже были другие люди – озлобленные войной, для которых смерть врагов и друзей была обыденностью, а сами понятия «друг» и «враг» переплелись настолько, насколько это бывает исключительно в период гражданской войны. Показательным в этом смысле было выступление одного из лидеров украинских коммунистов Христиана Раковского на Харьковском губернском съезде Советов 16 февраля 1919 г. Говоря о левом эсере В. Александровиче-Александрове (кстати, служившим первым заместителем Дзержинского по ВЧК), Раковский заявил: «Героем был Александров, которого, увы (он был моим другом), пришлось расстрелять в Москве за июльский мятеж».
«Герой и друг, которого, увы, пришлось расстрелять» – это уже не вызывало ни удивления, ни возмущения, ни эмоций. Однако это был уже 1919 г., практически другая эпоха гражданской войны. Во времена Донецкой республики подобные фразы пока не звучали. В начале 1918 г. и большевики, и их оппоненты еще были другими. Они еще были способны слышать друг друга, спорить на трибунах, а не в окопах, приводить аргументы, а не хвататься за наганы и расстреливать кого ни попадя. А вот после прихода немцев расстрелы без суда и следствия как раз приобрели угрожающий характер, о чем харьковская пресса не преминула сообщить.
Как уже отмечалось выше, Артем со своими коллегами по большевистской фракции Харьковского Совета приложил максимум усилий для пресечения незаконных арестов местных капиталистов, совершаемых отрядами Антонова-Овсеенко при поддержке Цикуки. Но уйдя из Харькова, Антонов и Войцеховский оставили руководству ДКР неприятное «наследство» – несколько тюремных вагонов, в которых содержались действительные и мнимые противники советской власти. В частности, в течение почти полутора месяцев там содержались лидеры Совета съездов горнопромышленников Юга России, включая фон Дитмара. Уже на втором заседании обкома ДКР, состоявшемся 18 февраля, Голубовский и Рубинштейн подняли вопрос об освобождении этих людей. В частности, Голубовский на примере арестованного ранее юрисконсульта ССГЮР Арефьева показал, что некоторых из арестованных сложно освободить по одной причине – из-за «невозможности выяснить, по чьему приказу они арестованы и за кем числятся». На этом заседании Совнарком ДКР сообщил, что им организовывается «комиссия по разгрузке тюрем от бессудно заключенных и лиц, коим не предъявлено обвинение». Было также без возражений принято предложение Артема перевести в тюрьму всех тех, кого по приказу Антонова содержали в вагонах.
Руководство Донецкой республики настояло на том, чтобы как минимум прекратились ночные обыски и аресты. А своим вторым приказом по Харькову комендант Кин провозгласил: «Никакие аресты, обыски, реквизиции в квартирах граждан без ордера за моей подписью не допускаются… Все лица, производящие самочинные обыски и аресты, караются революционным судом вплоть до расстрела».
