Эмма

Я совсем не понимаю Вильму. Всю неделю я делала все возможное, чтобы ей было хорошо у меня. Я читала ей книжки вслух, жарила блинчики, играла с ней. Мы кормили голубей на площади Карлаплан, смотрели, как играют в снегу собаки на Гэрдет. А когда кто-то звонил в дверь квартиры, прятались под кроватью и играли в молчанку. Но вместо того, чтобы стать ближе, она только отдалилась. Ушла в себя. Часами сидит и только смотрит на свои руки или рвет бумажки на мелкие клочки и разбрасывает вокруг себя. Мы много раз проходили мимо газетных киосков с фото Йеспера на первых полосах, но она его не замечала или замечала, но не понимала. Сама я отводила глаза от заголовков «Известный директор разыскивается». Не могла встретиться с ним взглядом, не хотела вспоминать все, что он мне сделал. Последние ночи Вильме снились кошмары. Она кричала во сне и, когда я трясла ее, чтобы прогнать кошмар, отталкивала меня и звала маму. Я хочу, чтобы ей было со мной хорошо и спокойно, но не знаю, как это сделать.

Несколько раз я ловила себя на том, что меня злит ее неблагодарность. Мне даже приходилось напоминать себе, что она только ребенок и не в состоянии осознать, в каком положении оказалась. Мой долг как взрослого сохранять терпение.

Мы идем в «Макдоналдс» – единственное, что еще доставляет ей радость. Вильма болтает о найденном на прошлой неделе кладе. Её липкая ладошка зажата в моей руке. Хорошо, что деньги и картина нашлись. Деньги решили мои финансовые проблемы. По крайней мере на время. И, конечно, я рада, что нашла картину. Она много значит для меня. Не только потому, что она ценная. Но и потому, что напоминает мне о моем детстве. Она как мост к острову, которого больше нет. К маме, тетям и их чаепитиям в квартире. К подгорелым булочкам с корицей, горячему кофе, запаху табачного дыма и чувству безопасности, которое я испытывала, сидя на коленях у тети Агаты, прижавшись к ее огромной груди.

Площадь засыпана снегом. Снегом устлано и дно осушенного фонтана. Деревья стоят вокруг тихие и серьезные, будто на страже города. Перед магазином хозтоваров выставлены пластиковые елки и мешки с дровами. Люди идут, груженные пакетами с подарками. Я вдруг вспоминаю, что в этом году подарков не будет, потому что мама умерла. Рождество будет, но другое Рождество. В газетном киоске вижу газеты с заголовками «Пятилетняя девочка похищена». На фото Вильма на себя не похожа, но я все равно крепче сжимаю ее руку и тяну прочь от киоска.

– Можно мне «Хэппи Мил»? Пожалуйста, я хочу «Хэппи Мил». Купи!

– Ладно, – отвечаю я, не задумываясь. Наверно, не лучшая идея позволять Вильме самой выбирать еду. Это может привести к плохим привычкам в еде в будущем.

– И молочный коктейль! Купишь?

Я колеблюсь. Решаю, что о правильном питании можно подумать потом. Надо пользоваться тем, что Вильма в настроении общаться и ведет себя хорошо.

– О’кей.

Мы тихо едим в душном помещении. К пятнам от мороженого на одежде Вильмы добавляются пятна кетчупа и жира от картошки-фри. В ресторане тесно и жарко. На полу грязная снежная жижа, принесенная на подошвах посетителей. Внезапно одна из посетительниц поскальзывается. Напиток на ее подносе накреняется и летит на Вильму. Я успеваю поймать его за секунду до падения. Женщина в пуховике и лыжной шапочке с двумя маленькими детьми рядом в ужасе прижимает руку ко рту.

– Простите, ваша дочка в порядке?

Я не сразу понимаю, о чем она, но потом широко улыбаюсь.

– Все хорошо.

Смотрю на Вильму, которая даже не заметила, какая драма только что разыгрывалась у нее над головой. Склонив голову набок, она облизывает жирные пальцы. Светлые кудри падают на плечи.

По дороге домой я снова об этом думаю. Что она может стать по-настоящему моей дочерью. У меня есть деньги. Мы можем убежать. Например, в Норланд. Спрятаться от всех. Завести кошку или собаку.

Пройдет время, и ее кошмары прекратятся. Вильма начнет мне доверять. Я уверена, что все получится. Надо только дать ей время.

Я беру Вильму за руку. Она такая же липкая, как раньше.

– Когда мы поедем домой к маме? – спрашивает она.

Вопрос вызывает у меня раздражение.

– Не знаю, – отвечаю я. – Когда мама поправится.

– А когда она поправится?

– Не знаю. Только доктор знает.

– А мы можем спросить доктора?

Я чувствую, что больше не в силах выносить ее нытье. Я отвечала на эти вопросы тысячу раз. Сколько еще она собирается спрашивать про свою маму?

– Нет, не…

Я резко останавливаюсь. Смотрю на свой подъезд, и колени у меня подгибаются. Перед домом стоят несколько полицейских автомобилей. Люди в темном толпятся у подъезда. Рядом на тротуаре две овчарки.

Мы бежим обратно на площадь Карлаплан. Вильма упрямится. Она хочет домой искать клад, она не хочет никуда ехать.

– Ай, больно! Ножницы! – ноет она, когда я тяну ее за собой.

– Какие еще ножницы?

Вильма достает из кармана кухонные ножницы, с которыми играла утром.

– Вот эти.

– Ты что, с ума сошла? Зачем ты взяла их с собой? А если бы ты упала и напоролась на них?

Я вырываю у нее ножницы и кладу в свой карман. Меня переполняет новое странное ощущение – тревога за Вильму, которая может пораниться. Наверно, так чувствуют себя родители, думаю я, и это приятная мысль.

Заходя в метро, оглядываюсь, но нас никто не преследует. На расстоянии полицейские не выглядят такими опасными. Я замедляю шаг, выдыхаю, отпускаю руку Вильмы. Она сжимает губы.

– Можно мне мороженое? – спрашивает она при виде киоска и буравит меня своими голубыми глазенками.

– Но на улице же холодно.

– Мне не холодно. Мне жарко. Купи мороженое. Пожалуйста, – тянет она меня за руку.

Со вздохом я подхожу к киоску и покупаю мороженое. В кошельке только три сотни – все, что я взяла с собой из квартиры, а назад возвращаться нельзя. Этого даже не хватит на аренду машины, что жаль, потому что мы могли бы тогда уехать из города.

Мы спускаемся вниз. Вильма лижет мороженое снизу-вверх, и оно капает ей на болоньевую куртку. Молочные струйки стекают вниз по груди. Я решаю не обращать на это внимания. Сейчас у меня есть заботы посерьезнее.

Поезд подъезжает к платформе, и мы заходим в вагон. Садимся напротив друг друга у окна. Вильма доела мороженое, но все мусолит и грызет зубами палочку, пока она не трескается пополам.

На станции «Эстермальмторг» заходит женщина в засаленном пуховике. Она идет по вагону и раздает заламинированные карточки. На них написано: «Пожалуйста, помогите моей дочери. У нее ДЦП, она не может двигаться, а у нас нет денег на инвалидное кресло и лечебную физкультуру в Одессе». Я смотрю на фотографию. Улыбающаяся девочка лет десяти сидит в кресле. Зубы и очки слишком крупные для узенького личика. Руки и ноги скрючены, словно сведенные судорогой. Ноги худые, как две палочки. Рядом с ней собака.

– Это моя дочь.

Женщина внезапно останавливается прямо передо мной. Голубые глаза и акцент напоминают мне кое-кого, и внезапно я знаю, куда нам можно поехать. Я возвращаю женщине записку и извиняюсь:

– Простите, у меня нет денег.

Ольга занята складыванием джинсов. Ни Манур, ни Бьёрне не видно. Может, они на складе. Или на перерыве. Ольга сжимает меня в объятьях. От ее тяжелых духов у меня чешется кончик носа.

– Но что ты с собой сделала? – спрашивает она, глядя на меня широко распахнутыми голубыми глазами.

Поразительно, до чего она похожа на женщину в метро. И акцентом, и внешностью. Они могли бы быть сестрами.

– Что сделала?

Она запускает руку мне в короткие волосы.

– Ты похожа на мужчину, Эмма. Как можно было так коротко подстричься?

Я не успеваю ответить, потому что сзади подходит Манур и кладет руку мне на плечо. Я оборачиваюсь, и она меня обнимает.

– Не слушай ее. Тебе очень идет. Мы слышали, что тебя сократили. Они просто уроды.

Девушки смотрят на Вильму. Ольга хмурит лоб.

– Это Вильма, – говорю я. – Я за ней присматриваю.

– Так ты нашла работу? – спрашивает Ольга.

Я киваю. Манур с Ольгой изучают Вильму, но та уже утратила к ним интерес и изучает магазин. Залезает под вешалки с одеждой, теребит этикетки, разглядывает сережки и заколки у кассы.

– Это на время. Ее мама больна. Я присматриваю за дочерью, пока она не поправится.

Манур с Ольгой кивают. Я поворачиваюсь к Ольге:

– Я обещала отвезти ее в аквапарк в Сёдертэлье. Там, где все эти горки и бассейны. Можно мне снова одолжить твою машину, Ольга? Я верну ее завтра.

– Конечно. Все равно парковку не найти, – закатывает глаза Ольга.

– Спасибо большое.

Я иду с Ольгой в комнату для персонала. Она достает сумочку, всю вышитую золотом и стразами. Роется внутри. Выкладывает на стол сигареты, тампоны, расческу. Наконец, находит ключи.

– Держи. Можешь вернуть завтра после обеда. Сегодня она мне не нужна.

Я беру ключи и обнимаю Ольгу.

– Спасибо. Ты сама доброта.

Она смущенно опускает глаза.

– Да не за что.

Мы возвращаемся в зал. Вильма сидит на столе с джинсами и помогает Манур их складывать. Манур улыбается, Вильма смеется. Просто идиллическая картина. С таким же успехом они могли бы играть в парке или на детской площадке.

Я подхожу к ним и глажу Вильму по щеке.

– Нам надо идти, милая.

– Нет, я работаю! – деловым тоном заявляет Вильма, отчего Манур с Ольгой заливаются смехом.

– Она просто прелесть. Так бы ее и украла, – говорит Манур с блестящими от радости глазами.

Она и понятия не имеет, что именно это я и проделала с Вильмой. Украла ее.

Я поворачиваюсь к выходу, и в этот момент в магазин входит мужчина в зеленой парке. Наши взгляды встречаются, и я понимаю, кто это. Осознание как удар под дых. Это он. Журналист, с которым я разговаривала. Который поставил своей целью разрушить жизнь и карьеру Йеспера. В этом мы с ним похожи.

Он смотрит на Вильму, потом на меня, и я понимаю, что он все знает. Я разворачиваюсь, роняя ключи на пол, и, не поднимая их, хватаю Вильму и выбегаю из магазина.