Эмма

Первая ночь в домике для игр. Я закрываю глаза с надеждой, что спальный мешок выдержит ночную температуру, как и обещали в магазине. Пока что мне зябко, но на мне куртка и шапка, как было велено. Я лежу в своем желтом коконе из полиэстера и жду, когда придет сон.

Я похожа на бабочку, думаю я. Жду в коконе превращения, чтобы осуществить свое предназначение. Я тереблю коротко стриженные волосы и думаю о том, как Ольга и Манур день за днем ходят взад-вперед по магазину под звуки опостылевшей музыки. И внезапно мне становится их жаль. Они похожи на зверей, запертых в клетке. Я же свободна. Да, меня бросили, и у меня нет денег, зато у меня есть свобода. И скоро я закончу то, что начала.

План прост. Дождаться, пока брюнетка с ребенком уйдут, и пойти поговорить с Йеспером наедине. Я заставлю его меня выслушать. Даже если придется прибегнуть к угрозам. На этот раз он не отвертится. Я заслуживаю правды.

Что будет потом – я не знаю. Но я не собираюсь причинять ему зло, потому что я не чудовище. Чудовища лгут и предают. Уничтожают человека ради собственной прихоти. Выбрасывают как ненужную игрушку и уходят, оставив после себя хаос и разрушения. Чудовище – это тот, кто причиняет другим боль и получает от этого удовольствие.

Как Йеспер.

Мама сказала, что мне следует остерегаться мужчин, потому что им всем нужно только одно. Это звучало так, словно они хотят лишить меня достоинства, украсть у меня что-то ценное. Лучше бы мама сказала мне правду. Мужчин нельзя подпускать близко, потому что потом от них не избавишься. Они проникают тебе под кожу.

Йеспер. Спик.

Они все время со мной. Они в моих мыслях, моих снах. Мое тело помнит их запахи, прикосновение теплой кожи, звуки сдавленных стонов и учащенного дыхания над моим ухом.

Мне хотелось бы смыть их с кожи струей воды, как грязь. Но вода с мылом не могут избавить меня от того, что засело у меня в мозгу. Если бы волшебным образом можно было перенестись обратно в прошлое – до того, как я встретила этих мужчин. В то время, когда у меня были все эти наивные представления о том, как сложится моя жизнь.

Я просыпаюсь от того, что что-то щекочет мне кожу.

Серый свет просачивается сквозь грязные, обледеневшие за ночь окна. Несмотря на то что температура в домике явно ниже нуля, я не мерзну. Только шея и спина ноют после ночи на коротком и неудобном диване.

Я пробую сесть и достать термос с кофе. Наливаю кофе в крышку, опускаю ноги на пол, но он такой ледяной, что я решаю сразу одеться. Полностью одетая, подхожу к окну с биноклем в руках. Только сейчас я замечаю, что окна обледенели изнутри. Я тру их рукавом, чтобы можно было что-то разглядеть. Небо серо-стального цвета низко нависает над землей. Холм, на котором стоит дом Йеспера, весь покрыт свежим белым снегом. На снежной перине никаких следов. Никто – ни люди, ни дети, ни собаки не тревожили моего убежища ночью.

Я смотрю в бинокль, и мне смешно. Они сидят за кухонным столом на тех же местах, где сидели вчера, и завтракают. Словно так сидели всю ночь, только сменив мясо на йогурт с хлопьями.

Маленькая девочка тоже здесь. На ней полосатое домашнее платье, а брюнетка одета в белый махровый халат, которые обычно видишь в рекламе спа-отелей. Йеспер снова спиной ко мне, словно он знает, что я за ним наблюдаю, и хочет даже своей позой показать, что ему на меня наплевать.

Можешь повернуться ко мне спиной, но от меня тебе не уйти, думаю я. Я рядом. Достаточно протянуть руку – и разрушить тот безупречный фасад, за которым ты маскируешь свою жалкую жизнь.

От этой мысли настроение у меня улучшается. Я достаю хлеб и колбасу из пакета, лежащего под ржавым грилем, и мы завтракаем вместе, если так можно выразиться. Я ем свой завтрак и смотрю, как они едят свой. Вскоре Йеспер выходит из кухни. Женщина с девочкой остаются одни. Через пять минут он возвращается, одетый в спортивную форму. Брюнетка откидывается на спинку стула и поднимает лицо вверх для поцелуя. Йеспер склоняется над ней и целует, одновременно запуская руку в вырез халата и сжимая ей грудь.

Я опускаю бинокль на колени и с силой зажмуриваюсь. Начинаю теребить корочку царапины на ладони, сдираю ее, и горячая кровь капает на пол. Почему мне так больно? Я же знаю, что он мне изменяет. Это давно уже не новость. Я была в их доме, видела их вместе. Почему же мне так больно? Почему я так и не научилась быть сильной?

Я снова подношу бинокль к глазам и успеваю увидеть, как Йеспер бежит в сторону моря. Вскоре он пропадает из поля зрения. Я перевожу взгляд на кухню, но там тоже пусто. Только одинокая чашка на столе.

Я поднимаю бинокль выше, на окна второго этажа. В окне спальни шторы задернуты, но в соседнем окне видно девочку. Непонятно, что она делает. Светлая головка мелькает то тут то там в комнате, как будто она прыгает или бегает. Потом она тоже исчезает. Дом кажется покинутым, но я знаю, что они где-то внутри, потому что на улицу они не выходили.

Я решаю сделать перерыв. Писаю в старое красное пластиковое ведро, найденное в углу, чищу зубы, расчесываю пальцами волосы. Потом сажусь на диван, смотрю в окно и жду. Через полчаса возвращается Йеспер. Я вижу, как он осторожно подбегает к дому, словно боится поскользнуться на обледеневшей дорожке. Перед тем как зайти в дом, делает растяжку у дерева.

Сегодня воскресенье. Что делает счастливая семья в пригороде в воскресенье? Ходит по музеям? Приглашает своих удачливых друзей на бранч полакомиться омлетами, смузи и свежеиспеченным хлебом? Лепят снеговиков?

Это должна была быть я.

Это я должна была сидеть там за столом, а не эта брюнетка. Как же сильно я ее ненавижу.

Больше ничего интересного не происходит. Я ем бутерброды, разминаюсь, чтобы согреться. Кофе в термосе закончился, и я перешла на газировку, которая, к счастью, не замерзла за ночь. Внезапно мне вспоминается мама. Она возникает в моем сознании, подобно марионетке в театре. Наверно, потому что она, как и Йеспер, жила во лжи.

Я помню то утро, когда по дороге на работу мне позвонили из больницы. Сперва я вообще не хотела брать трубку, потому что уже опаздывала, а каждое опоздание означает красную метку на календаре. Конечно, если попадешься на глаза Бьёрне.

Женщина представилась врачом и сообщила, что мама больна. Оказывается, ее привезли на «Скорой» вчера вечером и оставили в больнице для обследования.

– Как она? – спросила я, зажав телефон между плечом и ухом, и поспешила вниз по лестнице.

– Мы пока не знаем, что с ней, но состояние стабильное, угрозы для жизни нет, но она сильно нервничает и спрашивает о вас.

– Обо мне?

Мама уже несколько месяцев не звонила, и в ее желание видеть меня верилось с трудом. Даже будучи больной.

– Да, она хотела бы, чтобы вы ее навестили. Я молчала.

– Время посещения с двух до шести, – продолжила врач. – Я могу ей передать, что вы придете?

– Да, приду, – услышала я свой голос, выходя на улицу. Мы попрощались, и я побежала к метро, жмурясь от яркого весеннего солнца и лавируя между лужами, затянутыми льдом. В воздухе пахло влажной землей и пожухлой листвой.

Я была в растерянности. Знала, что придется поехать в больницу. Хотя бы для того, чтобы узнать, зачем я понадобилась матери.

Она лежала одна в палате в конце светлого коридора. Палата выглядела совершенно обычно: кровать со столиком на колесиках и хромированным табуретом, телевизор на стене, шкафчик, запирающийся на замок, раковина. Ёмкости с мылом и антисептиком на стене рядом с раковиной.

Мама сидела в кровати и читала журнал. Не знаю, чего я ожидала, но она не показалась мне больной. Я удивилась, увидев маму в спортивном костюме с дамским журналом в руках.

– Эмма, милая, – сказала она, снимая очки и приглаживая высветленные волосы на голове. Встать она не пыталась. Пахло в палате больничной едой. Приближалось время обеда.

– Как дела?

Я скинула куртку и сумку и присела на табурет у постели. Мама отложила журнал на желтое больничное покрывало, которым были укрыты ее ноги, и посмотрела на меня своими глубоко посаженными глазами.

– За что мне такие страдания?

На мой вопрос она не ответила.

– Что случилось?

Она закашлялась и прижала руку к животу, словно ей было больно.

– Они будят нас в шесть утра. В шесть утра! Можешь себе такое представить? А потом снуют туда-сюда. И все время новые люди. Спать тут все равно что на вокзале. И персонал – одни иммигранты. Я не расистка, но они же даже не говорят по-шведски. Как мне вообще с ними разговаривать? И моя соседка так храпела всю ночь, что я глаз не сомкнула. Я пожаловалась медсестре, сказала, что не могу спать, но та только ответила, что все палаты заняты. Мне пришлось умолять их дать мне снотворное, но даже в этом мне отказали. Да еще с таким видом, словно я наркоманка, попросившая у них героин. Совсем из ума выжили. Работаешь всю жизнь, платишь налоги, а когда тебе понадобится помощь государства – вот тебе.

Я решила не напоминать маме, что большую часть своей взрослой жизни она не работала, а получала пособие. Мама поднесла толстую руку к лицу и утерла невидимую слезу.

– Быть старой и больной, Эмма, это не шутка. Посмотри на меня.

Она сделала паузу, ожидая от меня выражения сочувствия, но я не знала, что сказать. В палату вошла медсестра с подносом. Ее белая униформа разительно контрастировала с темной кожей.

– Что я тебе говорила? – шепнула мама, кивая в сторону медсестры.

– Сегодня у вас жидкая диета, – с улыбкой сообщила медсестра и поставила поднос рядом с кроватью.

Мама ничего не сказала. Только с отвращением посмотрела на коричневое содержимое суповой тарелки.

– Разве это пища для людей? Они что, правда думают, что я буду это есть?

Она помешала ложкой суп и отставила тарелку в сторону.

– Что с тобой случилось? – снова попыталась я. Мама отмахнулась с таким видом, словно это вообще не заслуживало внимания.

– Они не говорят. Что-то с желудком. Могли бы и побыстрее диагноз поставить, учитывая, сколько их тут носится по коридорам.

Она криво улыбнулась.

– Но… когда тебя отпустят домой? Мама пожала плечами.

– Надо быть благодарным за то, что у тебя есть. Она посмотрела на меня. Глаза так глубоко сидели подо лбом, что сложно было различить их цвет. Щеки свекольного цвета набухли так, словно ей в рот напихали ватных шариков.

– У меня есть ты, Эмма, а у тебя я, – сказала она, сжимая мою руку.

Если бы мама сказала, что улетает на Луну, я бы удивилась не меньше. За последние пять лет мы виделись раза два, не больше. Что она хочет этим сказать?

Мама глубоко вздохнула и снова утерла невидимую слезу свободной рукой, продолжая сжимать мою руку так крепко, что она онемела.

– Эмма, помнишь, как нам было здорово втроем? Тебе, папе и мне? А когда его… не стало… мы стали друг для друга утешением. У нас была крепкая семья, даже после его смерти. Мы помогали друг другу, как могли.

Трудности сделали нас сильнее. Говорят, горе сближает, не так ли?

Я сидела, как приклеенная к стулу. Не верила своим ушам. Когда это мы были счастливой крепкой семьей? И со смертью отца мы не стали ближе. Что за чушь? Если мы когда и были близки, то только когда я тащила маму в постель после того, как она отключалась за кухонным столом или в туалете. И единственная помощь, которую я ей оказывала, это сбегать за сигаретами и таблетками от похмелья. И я не припомню, чтобы она мне помогала.

– Я не жалею о прожитых годах, – картинно всхлипнула она. Настоящие слезы поползли по жирным щекам. – Но я хотела бы, чтобы папа побыл с нами подольше. Он был замечательным человеком. Мы так сильно любили друг друга.

Последнее она сказала едва слышно.

Перед глазами быстро, как тени, пронеслись сцены ссор между мамой и папой. Расплывчатые, они не оставляли сомнения в том, что все это было наяву, а не во сне. Фрагменты прошлой жизни. Разбитая посуда. Крики. Жалобы соседей. Визит полиции посреди ночи. Убитая бабочка среди осколков стекла на кухонном полу.

Сначала я хотела возразить. Напомнить ей, как в действительности обстояли дела в тесной квартирке на Сёдермальм. Но я знала, что это будет бессмысленно. Мама придумала себе жизнь такой, какой ей хотелось, чтобы она была, и никто не сможет ее переубедить. И она не понимала, что эта выдуманная жизнь сейчас стоит между нами невидимой преградой.

Внезапно я ощутила усталость. Я хотела только одного – вернуться домой и лечь в кровать. Забыть об этой жирной женщине в больничной палате, которая только и делала, что лгала. Себе – и всем вокруг.

– Мне пора идти, – едва слышно шепнула я.

– Уже?

Всхлипы продолжались, как будто кто-то открыл кран и страдания полились сплошным потоком. Я кивнула и встала.

– У нас собрание на работе, – солгала я.

Идя к выходу по длинному больничному коридору, я вдруг подумала, что мама так ни разу и не спросила, как я себя чувствую. Ни одного вопроса. Никакого интереса к моей жизни. Словно меня не существовало.

Меня трясет от холода. Только несколько раз я видела в окнах Йеспера женщину и ребенка. Следить за домом оказалось сложнее, чем я думала. Постоянно теряешь концентрацию. От тяжелого бинокля ноют руки. Через несколько часов пальцы окоченели от холода. Я надела варежки, но в них неудобно было держать бинокль. Из-за всех этих сложностей я чуть не упустила момент, когда женщина с девочкой вышли из дома.

Небо по-прежнему светлое, но краски природы уже сгустились, и в доме зажгли свет. Женщина с девочкой сели в красный «Вольво» и уехали. Я медленно поднимаюсь с дивана на затекших от долгого стояния на холоде ногах. Они уехали. Значит, Йеспер дома один.

Я снова смотрю в бинокль. И внезапно меня бросает в жар. Руки горят, щеки горят, сердце бьется так сильно, словно сейчас выпрыгнет из груди.

Он сидит за столом перед компьютером. Рядом на столе бокал вина и тарелка с сэндвичем. Пора.

Я стою на крыльце, поднеся палец к кнопке звонка. Настал решающий момент. Ничто не сможет мне помешать. А может, все решено уже давно, и мое присутствие здесь – логический конец цепи событий, начало которой положил Йеспер, не явившись на ужин. Так говорю я себе. Все началось в тот вечер, когда я стояла одна в кухне и готовила праздничный ужин в честь нашей помолвки. Именно тогда все началось. И это Йеспер заварил эту кашу.

Эта мысль придает мне силы. Я нажимаю на кнопку звонка. Звонок у него неприятный. Не динь-динь и не мелодия, а резкое дребезжание. Этот звук может с ума свести, если слушать его каждый день.

Сперва я решаю, что он не слышит звонка, потому что ничего не происходит. Но потом дверь открывается, и он стоит передо мной. Верх творения. Могущественный мужчина, который разрушил мою жизнь, превратил меня в разъяренную тигрицу.

Но сегодня он не похож на себя. В волосах седина. Лицо усталое, серое, как будто он болен или страдает бессонницей. Таким я его еще не видела.

– Привет, – говорю я.