Эмма

– Мне нужно к врачу. Я уйду в четыре. Прости, другого времени не было, – говорю я с виноватой миной. Манур вопросительно поднимает безупречно выщипанные брови и медленно кивает, словно тщательно обдумывая эту информацию.

– Конечно. Но это означает красную метку, – она взмахивает рукой на календарь на стене.

Я киваю в ответ.

– Я знаю, но мне действительно нужно.

Ольга, сидящая за столом с чашкой чая в руках, закатывает глаза. Манур стремительно поворачивается к ней.

– Я все видела.

– Что? – с невинным видом спрашивает Ольга, широко распахивает глаза и склоняет набок белокурую голову.

– Да брось. Я не дура. Я бы на твоем месте выказывала побольше уважения. У тебя… – Манур поворачивается к календарю и медленно проводит пальцем по колонке с именем Ольги. – Пять меток только в этом месяце, – довольно констатирует она, поворачивается и выходит из комнаты для персонала с таким видом, словно эти факты говорят сами за себя. Ее шаги стихают, смешавшись с надоедливой музыкой из динамиков.

– У нее что, несварение? – бормочет Ольга, кусая ноготь.

– Будь осторожна, – говорю я. – Это не самая интересная работа в мире, но это работа.

Она пожимает плечами.

– И? Я могу работать в клининговой конторе Алекса. Мне достаточно только слово сказать. Там всегда есть работа.

– Тебе так не терпится убираться на паромах в Финляндию?

Ольга морщится.

– Лучше каждый день есть говно на обед, чем такая уборка.

– Да ладно. Это нормальная работа. У тебя есть образование? Другие навыки работы? Думаешь, легко найдешь новую работу, если тебя уволят?

У Ольги опускаются плечи. Она внезапно выглядит старше своего возраста.

– Хватит, зачем говорить столько гадостей.

– Прости. Я только пытаюсь тебе помочь. Я не хочу, чтобы ты потеряла работу только потому, что Манур перешла на сторону противника. Оно того не стоит. Будь гибче. Не реагируй на ее слова, засунь свою гордость подальше.

– Другими словами, быть как ты? – шепчет она, но я слышу в ее голосе резкие нотки.

– А я-то тут при чем?

– Ты так ведешь себя со своим парнем. О котором мне уже все уши прожужжала. Ты сама прекрасно знаешь, что нужно забыть прошлое и идти дальше. Но знаешь что? Мне уже осточертело слушать об этом твоем придурке. Все время одно и то же. Это не прикольно. Жалуйся кому-нибудь другому на свою скучную личную жизнь.

Я лишаюсь дара речи. Йеспер разрушил мою жизнь. Всего пару дней назад я потеряла ребенка, а теперь эта вульгарно накрашенная славянская шлюха говорит, что ей это не прикольно.

– Это не одно и то же, – шепчу я.

– Да ты просто с катушек слетела. Сделай уже что-то с этой зависимостью. Любовь проходит. Такое случается. Это надо принять. Заведи себе какое-нибудь хобби. Проводи время с друзьями.

Ольга поднимается. Потягивается, как кошка.

– Мне нужно покурить. – И уходит в коридор, не приглашая меня присоединиться.

На часах четыре, когда я вхожу в прокат автомобилей. По помещению слоняются сотрудники. Всем им на вид лет восемнадцать. Они похожи на баскетболистов: высокие, долговязые, без признаков щетины.

– Мне нужна машина на сутки, – сообщаю я Шину – имя написано у него на бейдже, – не обязательно большая, но с вместительным багажником.

– «Тойота Королла», – предлагает он, потирая прыщавый подбородок.

– Подойдет.

Я протягиваю ему кредитку и права. Он зачитывает мне условия аренды. Машину нужно вернуть не позднее шести часов вечера следующего дня с полным баком. Ключи можно бросить в почтовый ящик. У меня есть вопросы?

Я качаю головой.

– Тогда я желаю вам счастливого пути.

– Кто сказал, что я отправляюсь в путешествие?

– Простите. Тогда ведите осторожно.

– Постараюсь, – улыбаюсь я. – Номер шесть, да? Он кивает. Отходя, я слышу, как он уже начинает разговор со следующим клиентом.

В магазине краски много народу. Стокгольмцы выстроились в очередь, чтобы купить лампы в виде рождественских звезд, масло для ламп и вязанки для камина – все, чтобы развеять осеннюю грусть. Дождь стучит в окно, и атмосфера в магазине оживленная, как будто они ждут посадки на чартер к морю, а не в очереди в кассу.

– Какая ужасная погода, – вздыхает полная женщина в пестром плаще с таксой на поводке. Она безумно похожа на ту, которую я встретила в тот вечер, когда Йеспер выслеживал меня в темноте. Или просто у нее такая же такса? Может, все тетки в этом районе выглядят одинаково? Цветные куртки, таксы и твидовые шляпы.

Они выглядят так, словно приехали из деревни всем скопом.

Я ставлю канистры на прилавок. Мышцы дрожат от напряжения, пальцы сводит – так долго я их держала. Кассир удивленно смотрит на канистры, закладывая за щеку пластинку снюса.

– У нас есть тара поменьше, – сообщает он. – Емкостью в один литр.

– Я беру эти, спасибо.

Он пожимает плечами, давая понять, что это будет моя проблема, если мне потом некуда будет девать остатки. Дверь магазина открывается, и такса тявкает.

– О’кей.

Он вертит канистру, чтобы просканировать код, и спрашивает:

– Сколько у вас там?

Я опускаю взгляд вниз.

– Всего четыре, – говорю я.

Я веду машину осторожно. Температура опустилась до нуля, и асфальт превратился в каток. Удивительно, но я легко нахожу дорогу, словно все повороты в этом эксклюзивном районе отпечатались у меня в памяти, въелись в костный мозг. Я веду машину не задумываясь, мои руки сами вертят руль.

Перед особняками припаркованы дорогие автомобили. Дома, больше похожие на дворцы, окружают ухоженные сады с аккуратно подстриженными лужайками. Потом дома становятся скромнее, я понимаю, что близка к цели моего пути. И вот передо мной его вилла. В окнах темно. Перед домом припаркована машина. Доски под брезентом по-прежнему лежат вдоль забора рядом с недостроенным гаражом.

Я паркуюсь в отдалении. Канистры очень тяжелые. Мне приходится перетаскивать их сюда в два захода. Я озираюсь по сторонам: на улице пустынно. В окнах соседних домов горит свет, но никого не видно.

Я разглядываю постройку. На месте целлофана теперь настоящая дверь, но окошко слева от входа еще не застеклено. Я встаю на цыпочки и заглядываю внутрь. Через пару секунд глаза привыкают к темноте, и я вижу две машины в гараже – красный спортивный автомобиль и раритетный «Порш». Любишь дорогие машины, думаю я. Еще один твой секрет.

Я иду к канистре, открываю крышку и лью содержимое вдоль фасада. Канистра становится легче, и я начинаю поливать фасад. Повторяю процедуру с оставшимися тремя канистрами. Я не знаю, сколько нужно, но совета у продавца решила не спрашивать.

От тяжелой работы пот льет с меня ручьем. Снова пошел дождь. Легкие бесшумные капли почти не чувствуются. Только лицо мокрое.

Закончив, я просовываю пустые канистры – одну за другой – в окошко. С глухим звуком они падают на бетонный пол. Отхожу, достаю ключи от машины. Нужно уходить быстро. Нельзя, чтобы меня застукали здесь или чтобы арендованная машина осталась на месте преступления. Беру спички, складываю ладони домиком от ветра и чиркаю спичкой. Язычок пламени дрожит на ветру.

Это тебе за деньги, которые ты у меня украл, подонок!

В ту ночь я впервые за долгое время спокойно сплю. Даже запах дыма, въевшийся в кожу, мне не мешает. Я приняла душ два раза, но все равно чувствую этот запах. Я просыпаюсь с воспоминанием об огне этого пожарища. Вспоминаю, как всполохи осветили осеннюю ночь, как кожу опалило жаром, хотя я стояла далеко от гаража. Это был очистительный огонь. Не знаю, что стало тому причиной, – огонь или то, что я наконец отплатила Йесперу его же монетой, но на душе у меня стало полегче.

Я встаю, принимаю душ, одеваюсь и съедаю тарелку простокваши с хлопьями на завтрак. Одновременно с завтраком умудряюсь причесаться и накраситься. Может, это мое воображение, но мне кажется, я выгляжу бодрее. И сильнее. Может, это действительно так. Может, это лицо в зеркале принадлежит другой женщине. Может, вчерашний вечер сделал меня другим человеком.

Перед выходом из дома достаю визитку журналиста из банки со счетами и кладу в карман. Пора ему позвонить. По дороге к метро замечаю, что что-то еще сегодня по-другому. Сперва я не знаю, что именно, но потом до меня доходит. Впервые за несколько недель светит солнце. Я останавливаюсь, закрываю глаза и поднимаю лицо к небу. Впитываю свет и тепло. Жду, пока кожа согреется, и думаю, что жизнь не так уж и ужасна, несмотря на все, что случилось.

Почему-то мне вспоминается папа в вечер накануне самоубийства. Я лежала в темной спальне и слушала шаги родителей за стеной. Я не понимала, почему мама так тревожится из-за болезни отца, которого, как она утверждала, она ненавидела. У нее как-будто было только два настроения: она была или зла, или встревожена. Сегодня она выбрала последнее.

Полдня мама провела на телефоне с тетями. Я делала домашку по физике и слушала ее рассказы полушепотом о папином здоровье с употреблением слов «пассивный», «утратил интерес к жизни» и театральными всхлипами и обычными жалобами на отсутствие денег, скучную работу и злобного начальника. Все разговоры сводились к тому, что она заслуживает лучшей жизни, с чем тетушки были всегда согласны, поскольку дальнейших дискуссий на эту тему не велось.

Я задумалась, что означает «заслуживает лучшего». Мама недовольна своей жизнью. Но чего она в таком случае хочет? Другую квартиру? Другого мужчину? Другого ребенка? Но чтобы получить это лучшее, нужно ли самому быть лучше? Означает ли это, что мама лучше нас с папой? И если так, то какой жизни заслуживаю я?

Я присаживаюсь на край папиной кровати. Пахнет потом, табачным дымом и еще чем-то мерзким. В комнате такой спертый воздух, что он вряд ли заметит, что я сегодня тайком курила с Элин.

Я не понимала, почему он хочет лежать целыми днями в темноте и не разрешает раздвигать шторы. Кровать скрипнула под моей тяжестью, хотя я старалась двигаться как можно тише.

– Эмма, моя девочка, – пробормотал он и посмотрел на меня.

Он взял мою руку в свою, и это все. Больше он ничего не сказал, только лежал и тяжело дышал, словно каждый вдох стоил ему огромных усилий. Я думала о том, как его развеселить. Раньше я бы предложила ему погулять вместе или приготовить ужин, но у меня было предчувствие, что на этот раз он откажется.

– Тебе получше? – спросила я.

– Да, – после долгой заминки ответил он. Даже голос у него изменился, стал глухой, невыразительный. Словно шел со дна банки. – Эмма, моя малышка, – повторил он и сжал мою руку. – Я хочу, чтобы ты знала, как я тебя люблю. Ты самая лучшая дочка на свете.

Я не знала, что сказать. Его поведение меня пугало. Я не привыкла видеть его таким слабым. Он бывал усталым, злым, равнодушным, пьяным в стельку, рассерженным, но не слабым. Что-то было не так.

– Папа, пожалуйста.

– Эмма, – перебил он, – ты помнишь ту бабочку, которая была у тебя в банке в детстве?

– Да?

Я не понимала, куда он клонит.

– Я так расстроился, когда не смог помешать маме разбить ту банку. Я знал, к чему всё идет, и все равно не остановил ее.

– Не надо. Это было всего лишь насекомое. И случилась эта история сто лет назад.

– Это твоя мать так её называла. Но это была не просто бабочка, а твой маленький проект. Ты все лето ждала, когда она выкуклится. Ты только о ней и думала. И несмотря на это, а может, именно поэтому она ее и уничтожила. А я ей позволил. Так что мы оба одинаково виноваты.

Из темноты раздался всхлип. Или мне показалось.

– Помнишь, какая она была красивая? – продолжил папа. – Из ничем не примечательной куколки она превратилась в волшебную бабочку. Ее синие крылышки будто светились. Помнишь?

Я кивнула. От его слов у меня ком встал в горле. Я не знала, смогу ли удержаться от рыданий.

– Я только хочу, чтобы ты знала, Эмма… Ты как та бабочка. Однажды ты превратишься в чудесную красавицу. Помни об этом. Пообещай, что не забудешь, что бы ни говорили люди.

– Но, папа, – выдохнула я со смешком – весь этот разговор казался сплошным абсурдом, какой бывает только в мелодрамах. – Не говори так. Ты меня пугаешь.

Он ничего не сказал. В комнате слышно было только его тяжелое дыхание.

– Если кто-то скажет, что ты не такая, как все, думай о бабочке. Другая не значит хуже. Другая может быть лучше. Никогда не забывай мои слова. Пообещай мне.

– Обещаю, но…

Ком в горле все увеличивался. Папа никогда со мной так не разговаривал. Что-то было не так. И никакой ужин и никакая прогулка к морю делу не помогут.

– Я хочу, чтобы ты был как прежде, – шепчу я, стараясь не использовать слово «здоровый», потому что не хочу, чтобы он думал, что он болен. Мы с мамой старались не называть его состояние «болезнью». По крайней мере в его присутствии.

– Вся жизнь дерьмо, – сказал он нарочито бодро, как будто это шутка. – Дерьмо.

И это были его последние слова, обращенные к нам. На следующий день мама нашла его повесившимся.