Серега Мурмашов горевал, уже третий день горевал, практически не выходя из кухни. Выпив весь стратегический запас, включая заначку, он так и не нашел ответа на один из главных вопросов великого Чернышевского – «Что делать?» «Кто виноват?» он себе примерно представлял – либералы и прочая сволочь, а вот ответить на вопрос «Что делать?» он не мог уже третий день. Пейзаж за окном цементировал его препохабнейшее состояние. Грязь, слякоть, лениво падающий мокрый снег и вечная стройка с безвременно усопшими подъемными кранами.

Под финиш службы Сереге удалось перевестись с Камчатки в Москву. Поперекладывав пару лет бумаги в Главном штабе, он вышел на пенсион, квартиру ему дали в Андреевке. В самой Москве уже давно никому не давали, и Андреевка была не худшим вариантом, как-никак самое что ни на есть ближнее Подмосковье, дорогу перешел, и ты уже в Зеленоградском административном округе Москвы. Эта близость позволяла Сереге считать себя москвичом, хотя, что греха таить, москвичей он по инерции продолжал недолюбливать, также как победителей лотереи «Спортлото». Вылив остатки водки в рюмку, он обнаружил, что закуски нет, даже хлебной корочки.

– Вера! Вера, ты что, оглохла?!

На кухне появилась уставшая от жизни женщина в халате, шерстяных носках домашней вязки и с тюрбаном на голове.

– Ну что тебе, ирод, еще нужно?

– Дай чего-нибудь зажевать, видишь, это последняя? Допью, и все.

Он неуверенно пьяно мотнул головой, давая понять, что больше пить он не намерен и она просто обязана ему верить. Жена достала из полупустого холодильника банку, на дне которой одиноко зимовал огурец, и демонстративно стукнула ею по столу.

– Дура!

– Неудачник!

Короткий диалог как нельзя точно описывал отношения супругов, зашедшие в организационно-социальный тупик. А все от предчувствия скорого безденежья.

После службы Мурмашов пробовал устроиться на работу, как он говаривал, «встать на денежное довольствие», но везде это предполагало некую конкретную работу, а он от нее давно отвык. Серега был убежден, что он свое Родине отдал и теперь если она мать, то должна о нем позаботиться. Первое время жена пыталась его поддерживать, но, как известно, чем дольше фуражку носишь, тем больше появляется амбиций, а талантов остается все меньше.

– Сереженька, не беспокойся, у нас хоть сбережений нет, а я все ж работаю, да и тебе пенсию вдвое подняли, переживем.

По поводу пенсии Мурмашов сразу расставил все точки.

– Не понял? При чем здесь ты и моя пенсия? Это государство возвращает мне долг за двадцать семь лет безупречной службы!

Долго он мучился в поисках работы, пока не вступил в секту «свидетелей фейсконтроля». Пройдя собеседование, он был принят охранником в торговый центр «Хризолит». Сереге выдали форму и должностную инструкцию, ощутив себя в своей тарелке, он приступил к обязанностям, честно исполняя их сутки через трое. Заметив его усердие и прилежание, начальство назначило Серегу начальником смены. Не прошло и года, как он сделал завидную карьеру и возглавил службу охраны всего «Хризолита» с соответствующей зарплатой. Жизнь налаживалась, он активно внедрял опыт, полученный во время службы. Было, конечно, нелегко, посетители никак не желали ходить строем, но в конце концов ему удалось навести почти уставной порядок. В итоге порядок в торговом центре был, а торговли не было. В руководстве «Хризолита» нашелся кто-то умный и связал убытки центра с бурной деятельностью Мурмашова. Итог был закономерным, Сереге поставили ультиматум – или уходишь по-тихому сам, или со скандалом, но уже с волчьим билетом. На раздумье дали три дня, тут и начались его кухонные переживания, в общем, беда.

На столе стояла литровая банка с огурцом-сиротой и рюмка с водкой. Серега рассматривал большой палец правой ноги и пытался думать: «До чего же жизнь несправедливая штука, и огурец только один, ну ничего зато рассола много». Он отчаянно опрокинул в широко раскрытый рот водку, резко выдохнул и, три раза мощно дернув кадыком, осушил банку. Огурчиком хрустел не торопясь: «Нужно друзей собрать посоветоваться, может, чего и подскажут. Верка не в счет, этой лахудре мои душевные переживания пофиг, ей главное, чтоб все в дом. Когда икрой на Камчатке объедалась, уже и не вспоминает, вся в тещу-покойницу, прости Господи».

Серега медленно поднялся и прошел в ванную комнату. Оперевшись руками на раковину, он уставился в зеркало. Оттуда на него с укоризной смотрела унылая, небритая рожа незнакомого человека.

– Все, пора завязывать.

Пошатываясь, добрался до спальни и рухнул на кровать. Жена демонстративно сгребла одеяло с подушкой и ушла спать в гостиную.

Рано утром Мурмашов вскочил, как на подъем флага, помахал руками, поприседал и двинул в ванную. Отчаянно матерясь, он героически терпел ледяной душ. Растеревшись до красноты большим махровым полотенцем, он брился и рассматривал себя в зеркало: «А что, еще ничего, еще в подоле могу принести». Сбрызнув лицо одеколоном, Серега взялся за телефон. Сначала набрал Петьку Ильяшевича, тот рано ушел со службы и довольно успешно крутился в бизнесе.

– Здоров, Петро.

– Привет, куда пропал?

– Да так, проблемы, посоветоваться нужно.

– Ты же знаешь, чем смогу. Где и когда?

– Давай в центре, часиков в девятнадцать, в «Трактире на Селезневке».

Вторым набрал Володю Смагина, этот работал в префектуре и дружил с теми, кто ничего не просит. Помощи от него ждать не приходилось, но ситуацию с увольнением мог и разъяснить.

– Володя, добрый день. Сегодня встречаемся тесным коллективом, ты подойдешь?

– Окей, постараюсь вырваться.

Мурмашов долго думал, звонить ли Степе Милонову. Со Степой было не все так просто, закончив службу, он неожиданно для всех окунулся в религию, и теперь двадцать пять календарных лет, проведенных в районах Крайнего Севера, он не считал вычеркнутыми из жизни, теперь он понимал, что это Бог послал ему такое испытание. Ну, уверовал человек, и слава Богу, но Милонов стал членом Союза православных хоругвеносцев и положил остаток жизни на борьбу с меньшинствами, как национальными, так и сексуальными. И при встречах после третьей рюмки эта тема становилась главной. Все взвесив, Сергей все же решил Степу позвать, чем черт не шутит, может, православные чем подсобят.

– Степа, дорогой, сто лет тебя не видел. Как дела?

– Слава Богу.

– Слушай, сегодня вечером встречаемся тесным коллективом, приходи, пообщаемся.

– С удовольствием, только я до восемнадцати часов буду занят, читаю лекцию в Хамовническом УВД – «Гомосексуализм как разрушитель вертикали власти».

– Успеешь, сбор в девятнадцать в «Трактире на Селезневке».

Когда Мурмашов собирался выйти из дому, из комнаты выглянула жена.

– А куда это мы намылились?

– У меня встреча, по делу.

– Какому такому делу? Тебя, дурака, с работы поперли, дома скоро жрать будет нечего, а ты пенсию пропивать?!

– Прекрати, это как раз насчет работы.

– Вот паразит, да чтоб ты сгинул, отплакалась бы один раз да зажила б по-человечески…

Не дослушав добрых пожеланий жены, перечень которых был ему прекрасно известен, Серега быстро зашел в лифт.

За пять минут до назначенного срока он топтался у входа в трактир. Следом за ним подошел Милонов, на левом рукаве его пальто красовалась повязка черно-желто-белого державного цвета. Он обнял Серегу и троекратно лобызнул.

– Ну здравствуй. А чего мы у входа толкаемся, давай ребят внутри дождемся.

Они выбрали столик в дальнем правом углу небольшого помещения, повесили верхнюю одежду на вешалку, сиротливо стоящую рядом со столиком, и расселись. В дверь заглянул Ильяшевич, Мурмашов помахал ему рукой:

– Петя, мы здесь!

Позже всех пришел Володя Смагин, всем своим видом давая понять, что очень занят, но для старых училищных друзей время выкроил. Подошел молоденький официант и положил на стол меню.

– Заказывать сразу будете?

Милонов взял инициативу в свои руки.

– Надеюсь, в меню ни плова, ни мацы? Значится, так, нам литровую водочки и четыре порции селедочки по-домашнему, и быстренько. Остальное потом.

Официант испарился исполнять заказ. Ильяшевич легонько хлопнул Мурмашова по спине:

– Серега, ты суть проблемы изложи, пока гулять не начали.

Мурмашов рассказал все как есть и с горечью подытожил:

– А главное, я ж как лучше хотел, а они взашей и еще пугают.

– Володя, что скажешь? Ты у нас большой чиновник, наведи резкость.

Устало прикрыв веки, Смагин ответил:

– Да, ситуация непростая, и в Москве непростая, и в России в целом.

Годы, проведенные на госслужбе, приучили его говорить непонятно, с полунамеками, а главное, многозначительно.

Появился официант и ловко расставил на столе приборы, закуску и бутылку водки. Порезанная на кружки холодная вареная картошка, похожая на обмылки, кусочки селедки, щедро засыпанные луком, и не первой свежести хлеб, порезанный треугольниками. Милонов взял запотевшую бутылку «Русского стандарта» и отработанным круговым движением наполнил рюмки с точностью до карата. На бутылке остался подтаявший отпечаток его пятерни.

Выпили, похрустели лучком. Степа отер губы ладонью.

– Щимят торгаши православных – факт. Не дает гомосятина жить нормальному человеку.

– А может, тебе какой бизнес замутить?

– Петя, где я, а где бизнес? Думай, что говоришь.

Выпили по второй, диалог начал налаживаться и приобретать нотки конструктива. После третьей со Смагина начал сходить чиновничий защитный слой.

– Ты вот что, ты в суд обратись, они этого дела боятся, уж я это точно знаю.

– Володя, ну какой на фиг суд?

Совещались долго, предложений было много, но они по разным причинам были отвергнуты. Наконец, когда уже вторая бутылка была допита, а закуска просто не лезла в рот, Степа Милонов с выражением на лице «была не была» вытащил туза из рукава.

– Серега, ты должен объявить, что ты гей! Хрен кто тебя тронет! Ответственно заявляю.

По выражению лица Мурмашова Степа понял, что предложение решительно не проходит, и решил смягчить формулировку.

– На худой конец заяви, что ты еврей, а что, почти так же неприлично, да и антисемитами твои начальники вряд ли захотят прослыть.

– В общем, мужики, я вас понял, нужно мне идти в суд с хоругвью в руках и надписью на спине «гей».

Домой вернулся поздно, около часа ночи. Дверь открыла жена, ждала, не ложилась. Увидев отчаянно растерянного мужа, Вера не выдержала:

– Иди ко мне, горе ты мое луковое.

Она прижала его к себе и гладила по голове, как маленького ребенка. Утренняя злость на Верку растаяла, и обиды все прошли. На уткнувшегося носом в уютную Веркину грудь Серегу снизошло откровение – никому он в этой жизни, кроме жены, по большому счету и не нужен.