Август 1996 года выдался в Севастополе дождливым, трое друзей – Станислав Стриж, Боря Герман и Александр Морев – ожидая приезда Григория Михайловича Поженяна, стояли под навесом на широком крыльце главного корпуса дачи командующего. На флоте знаменитого поэта обожали, и в каждый его приезд командующий флотом предоставлял ему свою летнюю резиденцию.

Ждали недолго, у крыльца остановилась черная волга со шторками на боковых окнах, открылась задняя дверь, и из машины, слегка переваливаясь, выбрался Поженян. Невысокого роста, крепко сбитый мужик с накинутым на плечи знаменитым пиджаком, в знаменитой кепке и с не менее знаменитыми усами. Не обращая внимания на дождь, он с фирменным прищуром и улыбкой рассматривал друзей, как будто пересчитывал, все ли на месте. Точней Олеши не скажешь – «Дорогой мой бочонок поэзии». Стриж не выдержал:

– Гриша, ну что ты мокнешь? Давай уже заходи.

Водитель занес вещи в дом, Поженян с каждым расцеловался. При этом каждый из друзей обнимался с ним по-своему, Стриж – как со старшим братом, Герман, еще на факультете журналистики писавший по Поженяну диплом, – с величайшим уважением, а Морев в силу молодости и всех вытекающих из этого последствий – запросто.

В зале они расселись вокруг большого обеденного стола, в центре стояла бутылка боржоми и перевернутые стаканы, рядом сиротливо лежала открывашка. Поженян уставился на этот натюрморт.

– Это что, бунт?!

Боря положил на стол газету «Красная звезда», на развороте была фотография мэтра на больничной койке.

– Григорий Михайлович, мы готовы соответствовать, но тут написано, что вы серьезно больны.

– Да, было дело, писал кровью. Три недели терпел издевательства эскулапов, запретили, гады, все, и жареное, и жирное, и соленое, и острое, а уж про выпить можно просто забыть. Приехал к друзьям, и вы на меня как на покойника смотрите!

Пристыженный Морев извиняющимся тоном спросил:

– А делать-то чего?

– А вот все, что запретили, должно быть на этом столе! Стах и ты, Боря, займитесь углями, а мы с Саней на рынок и обратно.

Это прозвучало как приказ. Поженян с Моревым сели в машину. Когда проезжали площадь Восставших, мэтр изменил маршрут.

– Давай-ка заскочим на Исторический бульвар.

Машину оставили у Матросского клуба, Поженян энергично поднимался вверх по дорожке в сторону памятника Тотлебену. Не дойдя до памятника, озираясь, остановился, как будто что-то искал.

– Григорий Михайлович, может, я чем помогу?

– Нет, Саня, тут никто не поможет, тут я сам должен.

И, как гончая по следу, рванул вправо, опираясь на только одному ему известные ориентиры, остановился рядом со старой разлапистой акацией.

– Вот здесь, матерью клянусь, здесь!

– Что здесь?

– На этом самом месте в мае 44-го меня ранило, а у дерева была привязана коза, ее тоже ранило, только в ногу. Я санитарам приказал сначала козу перевязать, а уже потом заниматься мной. Меня Родина за это орденом наградила, а коза осталась не отмеченной. Надо сказать Стрижу, пусть на этом месте установит памятник безымянной козе!

Морев никогда не мог разобрать, когда тот шутит, а когда говорит всерьез, и на всякий случай решил Стрижу просьбу передать.

По рынку Поженян ходил хозяином. Выбирал все самое лучшее, без торга ничего не брал, и было видно, что от процесса он получает удовольствие. Уже на выходе, спускаясь по ступеням к машине, он обратил внимание на пристроенный сбоку лоток и молодого парня в немецкой военной кепке. Подошел и чуть слышно, но твердо, со скрытой угрозой, какая может исходить только от человека сильного, произнес:

– Сними.

Парень кого другого просто послал бы, а тут покорно кепку с эдельвейсом на боку снял.

На импровизированном прилавочке лежали советские и немецкие награды времен войны. Поженян взял в руки орден Красной Звезды.

– А какими наградами больше интересуются?

Решив, что это потенциальный покупатель, парень обрадовался.

– Немецкие спрашивают больше, но у меня в основном новодел, а вот орден у вас в руке настоящий, боевой.

– И сколько он стоит?

– Вам отдам за триста пятьдесят гривен.

Григорий Михайлович аккуратно положил орден на место.

– Да, недорого вы, суки, кровь мою цените.

Возвращались молча. Проезжая мимо здания Гагаринской районной администрации, он обратил внимание на торжественно развевающийся на ветру желто-голубой флаг, настроение окончательно испортилось.

Приехав на дачу, мэтр пошел переодеться, Морев с Германом выгружали продукты, Стриж готовил рабочий стол.

– У Поженяна настроение швах, нужно что-то делать.

Боря откликнулся сразу:

– Саша, не волнуйся, сейчас все поправим.

Он разлил по стаканам пиво, а по рюмкам водку. Появился мэтр, молча подошел к столу, выпил пива, вкусно причмокнул и опрокинул рюмку водки, макнул редиску в соль и с хрустом закусил.

– Ну хоть что-то приятное за день.

Потер руки и скомандовал:

– А ну-ка, братцы, за работу! Стах, на тебе салаты, Саня, займись шашлыком, а я рыбу почищу.

Борю, как человека в процессе приготовления пищи совершенно бесполезного, к работе, от греха подальше, не привлекали. С вожделением обнюхав крупную, с полным брюхом икры красавицу тарань, мэтр начал жадно рвать с нее шкуру. Помыв овощи, Стриж рубил салаты, и не просто рубил, он творил, все-таки не кухарь какой-то, а известный скульптор. Морев уверенно разделывал свежайшую баранину, не обращая внимания на критические замечания старшего товарища:

– Саня, ты хоть мне и брат по крови, но шашлык ты делать не умеешь.

Морев и ухом не повел, резал лук красивыми кольцами. Герман тоже нашел себе занятие, он, как признанный поженяновед, доставал того расспросами:

– Григорий Михайлович, а расскажите, как вас заставляли выступать против Антокольского?

– Боря, уже сто один раз рассказано!

– Ну, может, какие-нибудь нюансы вспомните.

– Боренька, посмотри на меня. Ну какие на хрен нюансы, я не помню, что ел на завтрак!

Сделал несколько глотков пива и аппетитно оторвал зубами спинку у тараньки.

– Ты пойми, я же живой человек, я начну придумывать, приукрашивать, а кому это надо?

Часа через полтора довольные, слегка пьяные и пропахшие дымом друзья уселись в зале вокруг красиво накрытого стола. В центре стояло большое блюдо с шашлыком, нанизанные на шампуры крупные куски ароматной баранины мгновенно включили процесс слюноотделения. Рядом на тарелке внушительная горка зелени, брынза, порезанное толстыми ломтями сало, салаты, искусно приготовленные Стрижом, обильно заправленные духмяным подсолнечным маслом, ну и, конечно же, стоящая чуть сбоку, но так, чтобы можно было дотянуться рукой, батарея с пивом и водкой. Похоже, что рекомендации врачей были исполнены с точностью. Глотая слюну и нервно дергая кадыками, все ждали команды мэтра. Поженян осмотрел стол и удовлетворенно скомандовал:

– Боря, наливай!

Мэтр был настоящим, жизнь любил, смачно поесть любил, выпить любил, друзей любил, да он в принципе ЛЮБИЛ!

В коротких перерывах между первыми тремя рюмками особо разговоров не заводили, в основном с удовольствием жевали. Приговорив очередной шампур, Григорий Михайлович хлопнул Морева по спине.

– Ты где так научился шашлык делать?

– Не где, а у кого. Отец учил, в шашлыке не должно быть ничего, кроме мяса, лука и соли с перцем. Все эти новомодные шашлыки в кефире и минеральной воде – полное фуфло, я уже не говорю об уксусе.

Выпили, похрустели зеленью, Стриж затянул о больном:

– Представляешь, Гриша, эти мудаки не разрешают памятник Екатерине поставить.

Поженян как-то сразу помрачнел, замкнулся, с минуту сидел молча, потом резко встал и вышел в кабинет.

Стриж разлил водку по рюмкам и смотрел на закрытую дверь кабинета.

– Ну, начались понты московские!

Он мог себе это позволить, он тоже был великим. Герман смягчил обстановку:

– Брось, Стах, человек творить пошел, не иначе.

Сидели они втроем довольно долго, про мэтра практически забыли, все обсуждали последние севастопольские новости.

Наконец Поженян появился, появился так же молча, как и ушел. Сел за стол, положил перед собой несколько листков, исписанных крупным корявым почерком, и без всякого предисловия начал читать:

Он читал негромко, слегка нараспев, играя со словами, как с мехами гармони, читал так, как никто другой прочесть не смог бы.

Держа в руках листы с текстом, он поднялся, голос его зазвучал тверже и громче, прищур стал зловещим.

По телу бежали мурашки, ощущалась общая пришибленность, под такие тексты можно обращать в веру. Да, велик был Поженян. Человек сложной судьбы, он знал жизнь, она его и била, и возносила, и любил он эту жизнь безумно, и не мыслил этой жизни без Севастополя. Он был ВЕЛИКИМ ГРАЖДАНИНОМ ВЕЛИКОГО ГОРОДА!

Великим, но не почетным. В списке почетных граждан города-героя Севастополя Поженяна Григория Михайловича нет, зато есть Кучма Леонид Данилович.

Эх, не дожил он, всего каких-то девять лет не дожил.