IX
Душевные терзания

После ужасного события, случившегося возле брода, де ла Сутьер вернулся в Рокроль. Запершись в своей комнате, он долго неподвижно и безмолвно сидел на стуле. Он был не способен принять какое-либо решение.

Глубокая тишина царила в старом замке, и только изредка слышались неопределенные звуки в комнате Робертена. Наконец де ла Сутьер вышел из оцепенения. Нетвердым шагом владелец Рокроля направился к комнате, где лежал Арман Робертен. По счастью для де ла Сутьера, лишь одна свеча освещала спальню гостя, и потому нельзя было заметить почти смертельной бледности его обыкновенно красного лица. Арман узнал приятеля и протянул ему руку.

– Как вы себя чувствуете, милый друг? – спросил де ла Сутьер тихо, чтобы скрыть волнение в голосе. – Не лучше ли вам, не нужно ли чего?

Он едва понимал, что говорит, и машинально произносил слова.

– Благодарю, любезный де ла Сутьер, – ответил Арман, – я ни в чем не нуждаюсь, мой преданный Жюльен ухаживает за мной с примерным усердием. Я немного взволнован, но это пройдет. Поговорим лучше о вашей прелестной дочери. Как она чувствует себя после вчерашнего случая? Ради бога, не обманывайте меня!

– Она здорова, совершенно здорова, – ответил де ла Сутьер с усилием.

– Слава богу! Я опасался… Ах, друг мой, – продолжал Арман с возрастающим жаром, – когда она склонилась надо мной и пыталась привести меня в чувство, взор ее был так кроток!.. Ее прозрачные слезы капали мне на лицо! Правда ли, что у нее сердце такое же любящее, как прекрасна ее внешность?

– Да-да, у нее любящее сердце, – ответил отец со странным выражением, – но успокойтесь, мой милый, мы поговорим обо всем в другой раз. Доброй ночи!

– Доброй ночи и вам, – прошептал больной.

«Доброй ночи и мне! – подумал де ла Сутьер, поспешно выходя из комнаты. – Да, прекрасная ночь мне предстоит!»

Он вернулся в свою комнату, но больше не впадал в мрачное уныние, одолевавшее его до посещения Робертена. Теперь им овладело лихорадочное волнение, он не мог оставаться на месте и беспрестанно ходил взад-вперед. По счастью, толстый ковер заглушал шум его шагов, и, за исключением некоторых бессвязных слов, вырывавшихся у него по временам, ничто не выдавало его тревоги.

Долго преследовали его видения прошедшего дня. Наконец, чтобы избавиться от них, он растворил окно. Ночной воздух освежил разгоряченную кровь и рассеял мучительные видения. Но едва он немного успокоился, как увидел огоньки, быстро мелькавшие вдоль дороги, и услышал топот лошадей, разрывающий ночную тишину полей.

– Его ищут! – пробормотал он, отступая к задней стене комнаты.

Огни вскоре исчезли, топот затих, и де ла Сутьером вновь овладели угрызения совести и ужас. Не раз в эту мрачную бессонную ночь он мог бы расслышать шепот, подавленные стоны и рыдания в комнате Пальмиры, но чувства его были притуплены, а душевное смятение не допускало и мысли о других, он весь был поглощен только собой.

Буря чувств разрывала его: гнев, скорбь и, наконец, великий ужас. Но к рассвету страсти затихли, мрачные видения исчезли, и де ла Сутьер смог окинуть хладнокровным взглядом свое новое положение. При первых лучах дневного света он уже ясно и отчетливо представлял, как ему следует поступать и что говорить. И коннозаводчик немедля приступил к исполнению задуманного плана. Сев к столу, де ла Сутьер быстро написал письмо, а затем стремительно вышел из своей комнаты.

Хотя на дворе уже было светло, в доме еще царил полумрак. Пройдя коридор, хозяин замка постучался в комнату Пальмиры. Дверь была заперта. Послышался тихий шепот. Де ла Сутьер постучал во второй раз сильнее. Наконец спросили дрожащим голосом:

– Кто там?

– Это я, Пальмира, отпирай скорее, – отозвался де ла Сутьер.

Девушка узнала голос отца, но все еще медлила и не отпирала.

– Откроют мне дверь, наконец? – повторил де ла Сутьер с нетерпением.

На этот раз задвижку отдернули, и он смог войти в комнату дочери. Пальмира и Женни стояли, задыхаясь от волнения и страха, в ожидании приговора. Постель была не тронута – очевидно, они также провели ночь в смертельной тоске. Пальмира совсем обессилела от страдания, ее длинные белокурые локоны растрепались и упали вокруг лица. Даже Женни, казалось, осознала наконец, что милое баловство порой влечет за собой ужасные последствия. Волнение и бессонница провели темные круги под ее глазами, в то время как лицо Пальмиры казалось слепленным из белого воска.

Когда де ла Сутьер вошел в комнату дочери, у него был такой вид, что обе девушки пришли в еще больший ужас. Женни встала за кресло, а Пальмира, упав на колени, проговорила едва слышным голосом:

– Отец, не убивайте меня!

Де ла Сутьер сказал холодным тоном:

– Встаньте, кто собирается вас убить?

Пальмира хотела встать, но силы изменили ей, и она не смогла подняться на ноги. Отец и не подумал протянуть ей руку, может быть, он и не заметил ее слабости.

– Будьте готовы ехать через десять минут вместе с вашей достойной подругой, – продолжал он. – Вас отвезут в монастырь, где вы воспитывались. Там вы останетесь до новых распоряжений. В письме к настоятельнице, которое вы передадите, я излагаю мою волю. Что касается этой девушки, – прибавил он, бросив грозный взор на Женни Мерье, – этого ненавистного создания, советы и пример которого погубили вас, – она отправится с вами, но вы расстанетесь у входа в город, и чтобы я никогда больше не слышал о ней. Если я когда-нибудь узнаю, что вы встречались, вели переписку или что она одним лишь словом выдала мои домашние дела, клянусь, что отомщу самым ужасным образом!

Он говорил с такой суровостью и с такой энергией, что швея покорно склонила голову и сделала умоляющий жест. Но заговорить она не посмела, справедливо опасаясь, что звук ее голоса может навлечь наказание, которым ей угрожали. Пальмиру, наоборот, весть о скором отъезде успокоила. Ей наконец удалось встать. Опираясь на спинку кресла, она смиренно ответила:

– Отец, сжальтесь надо мной, дайте мне возможность сказать…

– Молчать! – закричал де ла Сутьер и топнул ногой. – Ни слова более, чтобы никто не осмеливался меня расспрашивать, или горе тому! Я требую беспрекословного повиновения.

Ледяное молчание последовало за этой вспышкой гнева. Оно длилось довольно долго. Наконец де ла Сутьер с усилием произнес:

– У вас должны быть письма… Прошу мне их тотчас отдать… Где они?

– О каких письмах вы говорите? – спросила Пальмира, не понимая, о чем идет речь.

– О розовых бумажках, которые ждали вас в дупле дерева в конце аллеи.

– Как, вы знали?

– Подай сюда письма, презренное создание!

Пальмира бросилась к конторке палисандрового дерева, вынула из нее связку розовых бумаг и подала отцу. Тот грубо схватил, или, вернее, вырвал, ее из рук дочери и беглым взглядом удостоверился, что письмо, написанное Бьенасси накануне, и даже записочка, причина стольких бедствий, находились тут же. Он опустил связку писем в карман и сказал:

– А вы сколько писем настрочили ему?

– Два, три… не знаю… но клянусь, в этих письмах не было ничего порочного. Они просто заключали общие размышления о любви, о поэзии, о…

– Прелестное ребячество, – с убийственной иронией проговорил де ла Сутьер, – идиллии да мадригалы. И все эти милые вещички могут положить на эшафот голову вашего отца!

Пальмира с душераздирающим криком упала на кресло. Женни, которая ничего не слышала из их разговора, вообразила, что де ла Сутьер ударил дочь, и подошла поддержать ее, но не смогла произнести ни одного слова. Де ла Сутьер еще несколько мгновений простоял неподвижно и опустив глаза, потом быстро проговорил:

– Через десять минут чтобы вы обе были готовы.

Спустившись на первый этаж, он остановился, стараясь придать лицу спокойное выражение. Он увидал во дворе конюхов и жокеев, занятых своим обычным делом. Весело разговаривая, конюхи скребли и чистили глянцевую шерсть красивых животных, вверенных их особенному уходу. Батист чистил молодого коня гнедой масти. Де ла Сутьер тотчас подошел к нему.

– Батист, – начал он голосом не менее звучным, чем обыкновенно, – кто-нибудь из товарищей закончит твое дело, а ты запряги коляску и отвези госпожу со швеей в Лимож.

– В Лимож, сударь? Вчера вы не изволили упоминать об этой поездке, и я так понял, что одна Женни должна ехать.

– Упоминал я или нет, твое дело мне повиноваться.

– Бегу, месье, бегу, только извольте видеть, д’Агессо не хочет, чтобы кто-нибудь, кроме меня, касался его.

Батист, который пользовался у де ла Сутьера довольно большой свободой, замолчал и добавил с некоторым смущением:

– Не знаю, может, я и не прав, что вмешиваюсь в ваши дела, но если вы недовольны дочерью из-за швеи, то не пожалеете ли потом, что поступили так сурово?

– Как ты смеешь давать мне советы, дурак? – возмутился де ла Сутьер, но, подумав, прибавил более мягким тоном: – Ты добрый малый, Батист, и на службе у меня с детства. Поэтому я не хочу, чтобы ты заблуждался насчет этой поездки. Женни – слишком ничтожное существо, чтобы из-за нее могла произойти ссора между мной и дочерью. Если бы речь шла только о ней, Пальмира преспокойно оставалась бы в Рокроле. Но тебе ведь известно, сколько толков наделало вчерашнее происшествие. О нем говорят и в Салиньяке, и в Б***, а имя девушки из хорошего семейства не может быть причиной стольких сплетен. С другой стороны, месье Робертен дурно провел ночь, болезнь его может затянуться. Ты понимаешь, какие нелепые выдумки могут распространиться по округе, если узнают, что неделю, две, а может, и более моя дочь и молодой человек живут под одной крышей? Чтобы избежать этой болтовни, я и решил отправить Пальмиру в монастырь, где у нее много подруг. Как только наш гость поправится и будет в силах уехать, Пальмира тотчас вернется. Что до швеи, то я и так собирался отослать ее сегодня утром. Высади ее при въезде в город, я не хочу, чтобы мою дочь видели в ее обществе.

Никогда еще де ла Сутьер не говорил с Батистом так снисходительно и кротко. Жокей был горд и счастлив, что его удостоили подобного объяснения.

– Ах, как вы правы, господин! – ответил он. – Люди злы. Однако я побегу надеть ливрею и запрячь коляску. Когда прикажете вернуться?

– Ты можешь вернуться завтра. И не спеши, пусть лошади как следует отдохнут.

Он дал Батисту денег на расходы и вернулся в дом, уверенный, что жокей объяснит товарищам причину неожиданного отъезда Пальмиры. Спустя некоторое время Батист, гордясь поручением, доверенным ему господином, с крайне значительным видом привязывал чемоданы. На крыльце появились Пальмира и Женни в сопровождении де ла Сутьера. Обе девушки были печальны. Владелец замка, напротив, был спокоен и обращался с дочерью очень ласково.

– Ты сама видишь, – говорил он громко, в то время как домашние подходили прощаться с девушкой, – что приличия требуют твоего отъезда. Отсутствие твое продлится недолго. Я пришлю за тобой через несколько дней. До тех пор будь благоразумна и пообщайся со своими монастырскими подругами. Я передам от тебя поклон храброму избавителю. Не забудь мое письмо к настоятельнице. Постой, надеюсь, тебе положили немного съестных припасов, а то ты ничего не ела за завтраком.

Пальмира не понимала, чему приписать нарочитую заботу отца. Она отвечала бессвязными словами и хотела уже сесть в экипаж, когда отец сказал ей с укором:

– О чем ты думаешь? Ты уезжаешь, не поцеловав меня!

Девушка поспешила подставить щеки отцу, который запечатлел на них два поцелуя. Когда коляска готова была тронуться с места, де ла Сутьер вдруг сказал:

– Утро восхитительно, почему бы мне не проводить мою милую путешественницу до большой дороги? Батист, ступай шагом до конца аллеи… Я хочу остаться с дочерью как можно дольше.

Когда жокей отошел, тон коннозаводчика мгновенно изменился, и он произнес с горькой усмешкой:

– Согласись, я отличный актер?

– Ах, отец, – прошептала Пальмира и залилась слезами.

Легкий туман еще заполнял воздух, но восходящее солнце, лучи которого постепенно становились теплее, скоро должно было рассеять его прозрачные пары. Роса блестела крупными каплями на листьях каштанов, пели птицы, живительный ветерок шевелил высокую траву – словом, все обещало чудесный день. Увы, безмятежная красота природы не могла тронуть участников этого трагического фарса.

Когда доехали до большой дороги, Батист с высоких козел увидел группу людей возле брода. Туман и большое расстояние не позволяли различить, кто эти люди, однако лучи восходящего солнца отражались в блестящем оружии. Можно было разглядеть и мундиры с красными отворотами, которые резко выделялись на сером фоне скал. Де ла Сутьер тоже заметил этих людей, присутствие которых внушало ему тяжелые опасения.

– Я не могу ехать с вами дальше, – сказал он. – Прощай, Пальмира.

– С вашего позволения, месье, я, кажется, вижу жандармов. Интересно, что они там делают?

– А тебе что за дело? Они теперь на каждом шагу. Прощай, Пальмира, писать мне незачем, я или пришлю за тобой, или сам приеду.

В ту минуту, когда Батист уже готов был ударить по лошадям, де ла Сутьер нагнулся и сказал глухим голосом:

– Берегитесь обе. Особенно ты, Женни, – прибавил он, обратив на швею взор, исполненный ненависти.

Ни одна из девушек ему не ответила, и коляска стала удаляться. Батист еще несколько раз оборачивался посмотреть на жандармов. Де ла Сутьер с тоскливым чувством следил за экипажем. Он как будто опасался, что какое-нибудь неожиданное событие вынудит Батиста повернуть обратно. Когда лошади исчезли за поворотом, вздох облегчения вырвался из его груди.

Жандармы стояли на одном месте, по-видимому, в ожидании чего-то. Заметив, что он сам делается предметом их внимания, де ла Сутьер поспешно вернулся в парк, встал за живой изгородью, которая шла вдоль дороги, и, раздвинув ветви, снова стал следить за людьми, присутствие которых внушало ему немалые опасения. Между тем на дороге показалось еще несколько человек. Они несли что-то тяжелое и осторожно положили свою ношу на телегу. Де ла Сутьер понял, в чем дело, и кровь застыла у него в жилах.

Несчастный убийца не в силах был этого вынести. Судорожно прижав руки к лицу, он со стоном опустился на землю. Когда же спустя довольно продолжительное время он собрался с духом и опять взглянул в сторону брода, телега уже ехала по дороге к Б***. Один только жандарм отделился от них и скакал к Рокрольскому замку. Де ла Сутьеру пришла мысль, что жандарму дано распоряжение схватить его, но он тотчас сообразил, что подозревать его никто не мог. Вскоре он совсем успокоился и вышел на аллею, где его и догнал жандарм.

– Мое почтение! Вам, вероятно, известно, что вчера вечером близ вашего дома было совершено преступление?

– Какое преступление? – спросил де ла Сутьер, потупив взор. – У меня больной на руках, Арман Робертен, которого вчера чуть не убил бык. Мне некогда было интересоваться тем, что происходит по соседству.

– Месье Робертен… очень приличный молодой человек. Да-да, я знаю об этом деле. Черт возьми! Видно, этот брод – недоброе место для молодых господ. Два несчастных случая в течение нескольких часов. – И жандарм рассказал, как поблизости от брода был ограблен и убит сборщик податей.

– Ограблен… убит? – повторял де ла Сутьер с весьма естественным смущением.

– Нашли тело. Бедный Бьенасси, верно, напрасно выставил напоказ мешки с казенными деньгами. Эта неосторожность имела для него роковые последствия.

– Как, украдены деньги, которые он вез из Салиньяка?

– Зачем было его убивать, если не для грабежа?

Это новое для де ла Сутьера обстоятельство совершенно сбило его с толку.

– Вы удивлены, не правда ли? – продолжал жандарм. – Давно уже в нашем краю не совершалось столь дерзкое преступление. Но дайте срок, и мы поймаем разбойника. Я хотел лишь узнать, не видели ли вы или ваши люди чего-нибудь, что могло бы навести правосудие на след злодея?

– Я ничего не видел и не слышал, – ответил де ла Сутьер спокойно, – отсюда до брода добрых четверть лье. Сборщик податей проезжал тут вчера утром и сказал мне несколько слов по поводу еще не внесенных мною денег…

– Он говорил вчера то же самое по меньшей мере нескольким десяткам человек, – перебил жандарм, – посмотрим, что скажут ваши люди.

– Они к вашим услугам.

Разговаривая, они дошли до конца аллеи и оказались во дворе замка. Нечистая совесть внушала де ла Сутьеру опасения, что какое-нибудь мелкое обстоятельство может раскрыть его тайну. Однако его страх оказался безосновательным. Слуги ничего не знали о печальном событии. Многие видели сборщика податей и даже говорили с ним, но ничего решительно не знали о трагедии, стоившей ему жизни. После бесплодного допроса жандарм уехал.

«Ничего не понимаю, – подумал де ла Сутьер. – Одно ясно: опасность миновала».