XXI
Скачки

В одно прекрасное июньское утро, спустя несколько месяцев после событий, описанных нами выше, близ Лиможа состоялось одно из самых главных событий этих мест – скачки!

Яркое солнце освещало поле и трибуны, где собралось множество людей. Несколько жандармов непрерывно перемещались взад-вперед, стараясь наблюдать за порядком и сдерживать слишком буйное веселье некоторых из зрителей. Час, назначенный для начала скачек, приближался. Несколько жокеев разминали горячих лошадей, с нетерпением жевавших удила.

В эту минуту два всадника съехались с разных сторон и, увидев друг друга, приняли изумленный вид. Их можно было счесть за добрых деревенских жителей, судя по их шляпам с широкими полями и по большим сапогам с серебряными шпорами.

– Вот неожиданная встреча, любезный Кюрзак, – добродушно сказал тот, который казался моложе. – С каких это пор судьи оставляют место работы, для того чтобы присутствовать при суетных увеселениях?

– С тех пор, как доктора ради этой же цели стали забывать о своих больных. Однако не находите ли вы, что здесь очень жарко? У меня язык пересох, как старая бумага.

– А я проглотил целый воз пыли. Не хотите ли выпить чего?

– Я вам собирался предложить то же самое.

Доктор и мировой судья сошли с лошадей и, отдав их держать мальчишке, который вертелся около них, вошли в кофейную, нехитро устроенную из натянутых простыней, прикрепленных к ветвям дерева.

– Право, – начал доктор, – кажется, здесь налицо весь наш милый городок Б***, не причудами и сплетнями будь он помянут! Я увидел в толпе уже более двадцати знакомых лиц, не считая вашего, мой любезный Кюрзак, а произвело оно на меня впечатление такое же приятное, какое произвело бы на истца, в пользу которого вы решили дело. За ваше здоровье!

Они выпили.

– Тьфу, какая гадость! – вскрикнул мировой судья, ставя назад на стол свой пустой стакан. – Это пиво так же тепло и отвратительно, как микстуры, которыми вы душите ваших злополучных пациентов. Говорят, правда, что для хорошеньких и молоденьких пациенток вы смягчаете строгие правила медицины и держите их на одной чистой водице, что излечивает их тем не менее одинаково скоро с остальными больными.

– Вы мне поплатитесь за такие рассуждения, Кюрзак, при первой же простудной лихорадке, от которой я буду иметь удовольствие вас избавить. – И доктор погрозил пальцем. – Но, ради бога, скажите мне, вы, человек, который посвящен во все сплетни нашего городка: по какой причине наши земляки, как мне показалось, решили все без исключения присутствовать на бегах?

– Откуда мне знать, любезный друг. Быть может, хотят удостовериться, будут ли на них, как в предыдущие годы, известные лица, которых мы давно потеряли из виду и которые сыграли в известном деле важную роль. Существуют пари «за» и «против». Любопытство у людей развивается тем сильнее, чем больше они скучают.

– Я не вижу, почему те, на кого вы намекаете, не могли бы здесь показаться, – возразил доктор с живостью. – Ах ты господи! – вдруг воскликнул Симоно, не договорив и указывая на мужика, проходившего по дороге в нескольких шагах от них. – Увидеть здесь вот этого субъекта, признаюсь, не ожидал!

Человек, на которого он указывал, был уже не молод. Одет он был в новую блузу, в новую соломенную шляпу и в хорошие башмаки, подбитые гвоздями. В руках у него была палка с толстой шишкой на конце и продетым в нее кожаным ремешком. Крестьянин шел, глазея по сторонам, на его лице выражалось удивление всем, что он видел. Он узнал судью и доктора и, поклонившись не совсем ловко, хотел пойти далее, но тут Кюрзак знаком подозвал его к себе. Не без некоторого смущения мужчина остановился перед ним.

– Ну что, Франсуа Шеру, – сказал ему мировой судья, – ты теперь свободен и, как все добрые люди, пришел поглазеть на скачки?

– Как видите, господин судья, – ответил бывший каторжник заискивающим тоном, – меня выпустили более двух месяцев назад. Ведь вы изволите знать, что с одного вола двух шкур не дерут! Вот я теперь и прогуливаюсь… захотелось посмотреть да повеселиться, благо, это ничего не стоит.

– Разве ты не возвращался в свой Зеленый дом?

– Продан он, господин судья, продан, и за хорошую цену. Они так сказали мне: надо, дескать, тебе выселиться из края, я и решился. Я живу теперь в другом месте.

– Сознайся-ка, брат Шеру, – сказал доктор Симоно, подмигнув, – ты ведь порядком струхнул в то время?

– Да, не было мне на душе покоя, однако меня все время кормили хорошим хлебом и говядиной, иногда даже давали по чарочке. Деньги мои оставили при мне, и ни одного су с меня не потребовали.

– Пусть так, – сказал судья, – однако держу пари, что ты наперед, когда найдешь на дороге мешки с деньгами, подумаешь, прежде чем прибирать их к рукам, не так ли, Шеру?

– Почему, господин судья? – наивно спросил Шеру. – Когда все было кончено, ведь мне же отдали две тысячи франков сборщика податей! На эти-то деньги и те, что я выручил за Зеленый дом, я и прикупил себе новое именьице.

– Что за черт, что ты поёшь? Что тебе отдали? Вот новость-то! Расскажи толком.

Шеру подробно передал, как в день его освобождения из тюрьмы господин, весь в черном, очень похожий на адвоката, явился предложить ему две тысячи франков звонкой монетой с условием, однако, чтобы он никогда не возвращался на прежнее место жительства. Кроме того, ему отсчитали тысячу двести франков за его хижину и причислявшуюся к ней бесплодную землю. С этими деньгами и накопленными им самим наш башмачный мастер возомнил себя самым богатым человеком во всем мире.

– Значит, твой дом и земля теперь принадлежат де ла Сутьеру? – заключил Кюрзак.

– Ну да, а вы откуда знаете? Тот человек должен был перепродать все ему. Дом мой, как я слышал, срыт до основания, возле брода, говорят, поставили красивый железный крест, на том месте…

– Хорошо-хорошо, – перебил его Кюрзак, обменявшись с Симоно многозначительным взглядом. – Ступай посмотреть на скачки, брат Шеру, и хорошенько повеселись. Только помни мои слова: если ты опять найдешь на дороге мешки, полные денег, не торопись их прибирать к рукам, опасно это, брат.

Раскланявшись, Шеру исчез в толпе. Друзья продолжали разговаривать, но, услышав, что первый звонок уже объявил о начале скачки, наконец встали и, расплатившись в кофейне, направились к месту, где оставались их лошади. Они уже заносили ноги в стремена, когда заметили подъезжавший к ним кабриолет. Мужчине, который правил лошадью, впряженной в легкий кабриолет, было далеко за тридцать, но его костюм с иголочки придавал ему моложавый вид, а сияющее лицо выражало такое счастье, что на него отрадно было смотреть даже со стороны. Дама возле него была гораздо моложе и очень хороша собой. Одета она была нарядно, но на лице ее время от времени выражалась тихая грусть. Однако печальное настроение тотчас исчезало при малейшем ласковом слове со стороны спутника, и тогда на алых губках молодой женщины появлялась светлая и счастливая улыбка.

– Прошу покорно! – воскликнул судья, схватив за руку Симоно, чтобы скорее привлечь его внимание. – Вот еще двое знакомых из Б***, которых я никак не ожидал встретить здесь! Новобрачные, которые в прогулках и развлечениях проводят свой медовый месяц.

– Они оба заслужили немного счастья после столь долгих тяжких дней, – вполголоса ответил Симоно.

Кабриолет катился очень медленно – мужчина, который правил им, выискивал удобное место, чтобы остановиться. Он заметил молодых людей в тени деревьев и подъехал к ним. Симоно и Кюрзак поклонились, а доктор любезно подошел подать руку хорошенькой молодой женщине, чтобы помочь ей спуститься на землю.

– Очень счастлив вас видеть, мадемуазель Гортанс, – сказал он непринужденно. – Вот что я называю удачей…

– Мадемуазель?! – повторил с комическим негодованием господин. – Позвольте вас спросить, доктор, за кого вы меня принимаете? Сами вы мадемуазель!

– Виноват, господин сборщик податей, – извинился, смеясь, Симоно, – я хотел сказать, мадам Сернен, да язык повернулся по старой привычке…

– То-то, – успокоился Сернен, выходя между тем из кабриолета. – А все из-за того, что вы не были на нашей свадьбе, доктор! Вы предпочли свадьбу Робертена, который женился на… не о том, однако, речь! Невзирая на ваше отсутствие, моя жена принадлежит мне вполне, не правда ли, Гортанс?

– Не гневайтесь, господин сборщик податей, – вмешался в свою очередь Кюрзак, – этот ветреный Симоно вечно рассеян. Всем известно, что ваша прелестная жена принадлежит вам в силу закона, веры и…

– Воли начальства, хотели вы сказать? – перебила Гортанс, улыбаясь. – Могли бы прибавить, в силу глубокого уважения и теплой дружбы, которые я всегда питала к моему превосходному мужу.

Она пожала ему руку.

– Милая, добрая Гортанс! – проговорил растроганный Сернен, а потом вдруг прибавил: – Извините, господа, жена желает увидеть скачки, и нам надо спешить к отведенным для нас местам. Пойду поищу кого-нибудь, кто присмотрел бы за кабриолетом.

Поиски были непродолжительными, и он вскоре вернулся. Гортанс между тем весело разговаривала с Кюрзаком и Симоно. Отдав все надлежащие распоряжения, Сернен подошел к жене, чтобы увести ее, но она еще медлила.

– Представьте себе, месье Кюрзак, – говорила она, – мы никак не могли убедить Марион ехать с нами! У нее просто врожденное призвание к торговле табаком и гербовой бумагой.

– Да-да, – добродушно заметил Сернен, – она утверждает, что должна накопить много денег для будущих племянников и племянниц, на которых рассчитывает. Однако пойдем же скорее, Гортанс, вот уж второй звонок!

– Господи милосердный! Какой деспот ваш муж! – вскрикнул шутливо Симоно. – Спешит, как танцор по призыву оркестра. Кстати о танцах: мадам Сернен, похоже, вы, подобно многим другим из моих прежних дам, измените мне на балах? Когда же вы опять доставите мне удовольствие потанцевать с вами польку или вальс?

– Как знать? Может быть, раньше, чем вы полагаете. До свидания, господа.

Гортанс улыбнулась, взяла мужа под руку, и оба быстро направились к подмосткам, украшенным зеленью. Доктор смотрел им вслед.

– Она, похоже, страстно любит своего добродушного толстяка, – сказал он. – Счастливая чета! А между тем я всегда подозревал, что у бедной Гортанс в сердце другая любовь.

– Велика беда! – возразил Кюрзак. – У какой девушки не было в сердце страстишки до замужества? Романтическая мечта оказывается по большей части в разногласии с действительностью, и тем не менее все идет отлично.

Молодые люди сели на лошадей и медленно поехали к месту скачек. Мимо них быстро проехала карета, запряженная дорогими лошадьми. Занавески на окнах были опущены, чтобы оградить путешественников от солнца и пыли. Однако, когда ветер приподнял легкую шелковую ткань, доктор смог заглянуть внутрь. Карета быстро удалилась и вскоре смешалась с массой разнородных экипажей, которыми было заставлено все вокруг.

Судья не видел ничего и продолжал разговаривать.

– Простите, Кюрзак, – вдруг перебил его доктор, – я увидел знакомых, с которыми мне надо обменяться парой слов. Я позже отыщу вас, и мы вместе вернемся в Б***, как и условились.

Он пустил лошадь в галоп и поскакал вслед за экипажем. Вскоре он отыскал карету, которая так сильно возбудила его любопытство.

«Вероятно, – подумал он, – они не хотят быть замеченными, не могу же я заговорить с ними против их воли… Это все равно что ворваться в дом насильно… Подождем».

Доктор принялся прогуливаться, готовый воспользоваться первым удобным случаем, чтобы подойти к людям, скрывавшимся с таким упорством. Нам же нечего опасаться бестактности, и потому мы не стесняясь заглянем внутрь наглухо закрытого экипажа. В нем находилось трое людей – де ла Сутьер с дочерью и зятем (Арман Робертен, как уже догадался читатель, был женат на Пальмире). Костюмы всех троих соответствовали торжеству, на котором они собирались присутствовать, но Пальмира закрывала хорошенькое личико густой кружевной вуалью, плохо пропускавшей свежий воздух. Когда карета остановилась, один лишь Арман сделал движение, чтобы выйти.

– Право, столь строгое инкогнито совершенно неразумно, – стал он ласково убеждать Пальмиру. – Позвольте уговорить себя, мои добрые друзья. Для чего сидеть, закупорившись в карете? Место, где мы стоим, почти пусто, и даже если бы вы встретили старых знакомых, то увидели бы лишь уважение и внимание.

– Не мучай меня, Арман, пожалуйста, – сказала Пальмира, надув губки. – Я хочу остаться с отцом.

– А я не хочу подвергнуть себя дурному приему со стороны известных лиц, которых неизбежно увижу здесь, – вмешался де ла Сутьер. – Я знаю своих собратьев-коннозаводчиков, а мои лошади столь хороши, что наверняка вызовут у них зависть и злобу. Оставьте же нас здесь вдвоем с Пальмирой. Я отлично вижу отсюда все, что надо. А вы, Арман, идите к весам. Батист наверняка окажется тяжелее нужного веса. Черт бы побрал дураков, которые толстеют! Прикажите ему беречь свою лошадь, д’Агессо ждет блистательное будущее. Если не сегодня, то в другой раз он возьмет приз! Что же касается жеребца Бореаса, украшения моего конезавода, то он наверняка возьмет большой приз. Скажите жокею Джону, чтобы он не забывал моих наставлений. Я видел лошадей, которые вступят в состязание с Бореасом. Стройные животные и с быстрым бегом, но не сильные… Пусть Джон при первом круге придерживает повод, а на втором пустит в дело хлыст и шпоры! Поняли?

– Понял, любезный де ла Сутьер, но гораздо лучше было бы вам самим отдать эти приказания Джону и Батисту.

– Ни слова более об этом предмете, Арман! Вы знаете, что меня удерживает, и должны принять это с уважением.

– И ты также, Пальмира, решилась отпустить меня одного?

– Я не хочу расставаться с отцом.

– Ступайте, ступайте скорее, милый друг, – перебил зятя де ла Сутьер, который издали следил за тем, что происходило на бегах, – уже несколько жокеев на лошадях. Если вы не поторопитесь, то не застанете Батиста и не сможете передать ему мое приказание.

Робертену пришлось уступить, поцеловав жену. Он легко выпрыгнул из кареты и пошел исполнять поручение тестя.

Вскоре Арман вернулся и направился к экипажу, не замечая доктора, который усердно кланялся ему издали. Лакей соскочил с козел и отворил дверцы, но Арман не счел нужным садиться, а снова с жаром стал убеждать тестя покинуть карету и присоединиться к знатным господам.

– Говорю вам, любезный друг, я не намерен показываться в обществе. Пальмира пусть делает что хочет, я ее не держу, – возразил де ла Сутьер.

Арман просил, умолял.

– Все, – говорил он, – удивлялись, что де ла Сутьера нет между коннозаводчиками и богатыми любителями скачек, в палатке префекта спрашивали о Пальмире и очень жалели об ее отсутствии.

Ничего, однако, не помогло: отец и дочь упорно держались своего мнения. Арман собирался уже идти, когда Пальмира привлекла его к себе и поцеловала, шепнув несколько ласковых слов. Молодой муж не устоял против ласки, лицо его прояснело. В двадцати шагах от кареты он очутился нос к носу с доктором Симоно, который на этот раз решился просто подойти к нему.

– Вы видите перед собой, – смеясь, сказал доктор, – человека в сильнейшем затруднении. Меня на днях вызывали к хорошенькой молодой больной, но именно в то время я был за городом и не смог явиться по приглашению. Надо вам доложить, что больная моя здесь, рядом, но соблюдает такое строгое инкогнито, что я не смею даже подойти и поклониться ей, не говоря уже о том, чтобы прощупать пульс. Что вы посоветуете мне в этом хитром деле?

– Дамы капризны, – ответил Арман в таком же тоне, – и даже докторам правильнее не идти наперекор, а считаться с их причудами. Состояние вашей больной отменное, если она приехала на скачки. Впрочем, я вместо нее могу переговорить с вами.

Он шепнул доктору несколько слов на ухо.

– Как! Уже? – воскликнул Симоно и, сняв шляпу, почтительно раскланялся. – Вот тебе раз! С кем же я буду танцевать этой зимой?

Конечно, де ла Сутьер не оставался единственным равнодушным лицом. Теперь его карета не стояла на месте, а совершала быстрые повороты, хотя шторы не поднялись ни разу.

Когда лошади после первого круга должны были проскакать мимо зрителей, де ла Сутьер находился в нескольких шагах от главного шатра, где разместились все важные люди города, но среди всеобщего тревожного любопытства никто не замечал его появления. Вскоре показались бегуны. В то время как жокей Джон проезжал мимо кареты де ла Сутьера, стоявшей невдалеке, де ла Сутьер крикнул ему:

– Пора!

Тогда в первый раз жокей стегнул хлыстом благородное животное. Жеребец Бореас вздрогнул не от боли, а от оскорбления и, гордо рванувшись вперед, одним прыжком оставил за собой половину расстояния, отделявшего его от передовых бегунов. Еще миг, и он опередил их, а затем, как стрела, пущенная из лука, устремился к преградам.

Едва переводя дух от волнения, де ла Сутьер откинулся назад на спинку сидения и оставался неподвижен, с невыразимым трепетом он ожидал решающего момента. Прошло несколько минут, наконец новые крики возвестили о возвращении лошадей. Среди этого оглушительного шума послышалось несколько возгласов:

– Ага! Оранжевый жокей! Жокей в оранжевом впереди!

Действительно, Джон спокойно и гордо сидел на чудном вороном коне, который быстро приближался к цели, высоко держа голову с развевающейся гривой. Звон сигнальных колоколов еще более ускорял его стремительный бег. Он разорвал грудью финишную ленточку, и только тогда вдали показались поодиночке его несчастные соперники. Один из жокеев весь был в пыли, его разорванная куртка свидетельствовала об ужасном падении, другой потерял фуражку, его лошадь заметно прихрамывала, все остальные имели вид пристыженный и расстроенный.

На этот раз восторженные крики и рукоплескания зрителей огласили всю округу. Толпа опрокинула загородки и колья с натянутыми веревками, чтобы подойти ближе и полюбоваться чудным животным и даже его погладить.

– Как зовут победителя и кому он принадлежит? – спросил один из людей, обслуживающих скачки.

– Бореас, смесь породы английской и лимузенской, принадлежит месье де ла Сутьеру, – ответил Джон.

Внезапно мужская рука приподняла шторку таинственной кареты, и в окне появилось раздраженное лицо.

– Лимузенской породы, без всякой примеси! – закричал сердитый голос. – К черту всю английскую кровь!

Все взоры обратились на де ла Сутьера, который так опрометчиво выдал себя. Ярый коннозаводчик, очевидно, раскаялся, что выдал себя, и хотел скрыться в глубине кареты, но было уже поздно: его многочисленные друзья успели его узнать.

– Ах! Де ла Сутьер! – кричали со всех сторон. – Вы были тут? Какое торжество для вас! Что за чудный у вас конь! Да выходите же, любезный друг, дайте вас поздравить!

Скрываться не представлялось более возможности. Итак, де ла Сутьер вышел из своего экипажа, в то время как Арман подошел подать руку жене, последовавшей за отцом.

Де ла Сутьер с теплым чувством признательности принимал усердные поздравления многочисленных друзей и большей части присутствующих. Пожатия рук и учтивые приветствия, казалось, никогда не прекратятся. Но тут лакей в ливрее пробрался сквозь толпу и подошел доложить де ла Сутьеру, что префект желает лично вручить ему выигранный приз и просит пожаловать с семейством в его шатер.

Такое учтивое и лестное приглашение могло быть принято только с благодарностью. Де ла Сутьер ответил не колеблясь, что тотчас явится к господину префекту, а затем, обратившись к Пальмире, которая шла сзади под руку с мужем, сообщил ей, о чем идет речь. Бедная Пальмира вся побледнела.

– Не ходите туда, милый папа, – шептала она тоном, исполненным тоски, – или по крайней мере не принуждайте меня идти с вами.

– О, взявшись за гуж, не говори, что не дюж, – пошутил де ла Сутьер. – Впрочем, ты видишь, как нас здесь встречают. Полно, Пальмира, не ребячься!

– Папа! Арман! – умоляла молодая женщина в ужасе. – Не требуйте от меня подобного подвига! Я не смогу этого вынести! У меня голова идет кругом! Я чувствую, что мне сейчас станет дурно!

– Не беспокойтесь, сударыня, – вмешался Симоно, который неожиданно возник перед ней, – ваш доктор с вами.

Пальмира невольно улыбнулась и уступила настояниям окружающих. Ее безжалостно увлекли к обширной палатке, где находились важнейшие сановники департамента. Префект отлично принял де ла Сутьера. Он поздравил его с победой, с похвалой отозвался о его заслугах в выведении новых пород лошадей и, наконец, вручил приз – серебряный кубок великолепной работы и пачку банковских билетов.

После префекта другие сановники, не менее высоко стоящие, подошли поздравлять де ла Сутьера. Прежний подсудимый с влажным взором принимал эти доказательства общего расположения, сознавая, что именно сейчас возрождается его доброе имя и что, высказываясь в его пользу, свет оправдывал его со своей стороны, как уже оправдало правосудие.

Пока он разговаривал с генералом, Пальмира, со своей стороны, немного приободрилась. В числе дам, которые с величайшим тактом демонстрировали ей симпатию и уважение, были жена и дочь главного прокурора, которому Пальмира считала себя обязанной более всех. В ту минуту, когда молодая женщина беседовала с ними, кто-то взял ее под руку и шепнул на ухо:

– Мы теперь бросили романы, надеюсь? Эти книги воспламеняют белокурые головки и могут порой далеко завести.

Пальмира обернулась и увидела строгое, но немного насмешливое лицо главного прокурора.

– Время романов прошло, месье Жерминьи, – ответила Пальмира, – жестокий урок был полезен, я теперь намерена руководствоваться лишь одной действительностью.

– Да-да, я вижу, – сказал прокурор, взглянув на молодую женщину с одной из своих тонких улыбок, – и если мы заговорили о жизни, позвольте мне как старому другу дать вам совет. Никогда, ни теперь, ни после, не держите у себя в доме хорошеньких горничных, бойких и ловких, подобно… подобно многим в свете. Причины у меня не спрашивайте – мне слишком много пришлось бы сказать вам по этому поводу, но, поверьте, всегда удаляйте из вашего дома эти опасные создания.

– Благодарю за совет, мой добрый месье Жерминьи, я удивляюсь лишь одному: откуда вы знаете о таких житейских мелочах?

– Гм! Мы, судьи, поневоле узнаем, сколько честных и счастливых семейств страдает вследствие мелочей подобного рода. Самые ничтожные причины могут иногда привести к самым ужасным последствиям.

Пальмира наконец угадала цель этого публичного изъявления ей внимания и дружбы со стороны почтенного старика.

– Ваша доброта меня трогает до глубины души, – тихо сказала Пальмира и слегка пожала руку, на которую опиралась, – я не нахожу слов выразить вам мою признательность за участие ко мне, исполненное такта, утонченной вежливости и великодушия. Ах, почему ваша власть, которая так велика, не может положить конец пустым сплетням!

– Разве пустая болтовня вас пугает? Раз уж мы завели речь о практической стороне жизни, то выслушайте мою теорию: прежде всего следует иметь чистую совесть и делать все зависящее от нас, чтобы избежать злонамеренных толков…

– А если они не умолкают, невзирая на все ваши усилия и на их необоснованность?

– Тогда ими следует пренебречь, – сказал прокурор, улыбаясь.

Только теперь Пальмира поняла, с какой целью прокурор все это время прогуливался вместе с ней среди высокопоставленных людей со всей округи. Но вот нарядное общество, наполнявшее шатер префекта, стало разъезжаться. Пальмира вернулась к родным, которые были в восторге от всего случившегося. Молодая женщина взяла под руку мужа. Выйдя из шатра, они очутились в плотной толпе народа, собравшегося посмотреть на важных господ. В эту минуту Пальмира увидела возле себя Гортанс Сернен, которой также не удавалось пробраться к карете. Быстро опустив вуаль, Пальмира нагнулась к сестре покойного Бьенасси и с чувством сказала:

– Я не забываю, Гортанс, что друзьями мы быть не можем, но одно словечко мне надо вам сказать. Много вещей я узнала, но еще больше угадала… Вы лучшая и самая великодушная из женщин!

Гортанс покраснела, и улыбка торжества против воли мелькнула на ее лице, но в ту же секунду толпа рассеялась, и молодые женщины разошлись, так что никто, даже мужья, не услышали слов, украдкой сказанных Пальмирой.

Спустя полгода Буришон и его жена, которые неизвестно на какие средства открыли в городе кофейню, вынуждены были покинуть родные места по многим весьма важным причинам, в том числе из-за обвинения в мошенничестве.