Книга: Присяжный
Назад: XV Анонимное письмо
Дальше: XVII Главный прокурор

XVI
Объяснение

Месье де ла Сутьер, бледный, со впалыми щеками, с воспаленными глазами, полусидел на постели, поддерживаемый подушками. Руки его бессильно лежали на одеяле, он казался слабым и изнуренным до крайней степени, но спокойным и в трезвой памяти. Пальмира в первый раз после катастрофы возле брода старика Нико находилась с отцом наедине.
Она тихо подошла к нему и, поцеловав в лоб, спросила ласковым и нежным голосом, как он себя чувствует. Он ответил коротко и рассеянно, но, поскольку девушка не отходила от кровати, стал смотреть на нее так пристально и так упорно, что вызвал у нее невольный страх. Наконец, он обвил рукой ее шею и поцеловал, говоря шепотом:
– Милое и несчастное дитя! Сколько горя ты принесла нам обоим!
Невзирая на твердое намерение не волновать больного, Пальмира не выдержала, бросилась на колени, сложила руки и произнесла сквозь рыдания:
– Отец… дорогой мой отец… вы меня простили?
Минуту он смотрел на нее молча.
– Полно, глупенькая, встань, – кротким голосом приказал он, – разве ты не знаешь, что я давно тебя простил? Твоя вина велика, но разве я безупречен? Разве мне не следовало лучше следить за тобой, оградить тебя от опасностей… Но прошлого не вернешь, остается лишь покоряться его последствиям. Одни ли мы? Не могут ли невзначай войти сюда старая пьяница сиделка или добряк Батист, который от усердия хочет ходить за мной, как он ходит за лошадьми?
– Нет, отец, они не войдут.
– Все равно, запри дверь на задвижку и дай мне все, что нужно для письма.
– Как! Вы хотите…
– Запри дверь на задвижку, говорю тебе, и подай мне все, что я требую.
Из опасения раздражить больного Пальмира бросилась к двери и заперла ее, потом взяла со стола поднос, поставила на него чернильницу, положила лист почтовой бумаги и перо и все вместе поднесла к отцу.
– Пальмира, напиши ты за меня. У меня хватит сил только на подпись.
– Слушаю, отец. – И она села у изголовья больного.
Несколько минут де ла Сутьер находился в задумчивости, с трудом собираясь с мыслями. Вдруг он спросил с беспокойством:
– Скажи мне, Пальмира, подал ли этот бедняк апелляцию в кассационный суд?
Невзирая на неопределенность вопроса, Пальмире он был совершенно понятен.
– Подал, папа, Арман только сейчас сообщил мне об этом.
– Слава богу!
Опять водворилось молчание.
– Кому вы желаете написать? – спросила Пальмира спустя минуту.
– Как кому? Известно! Главному прокурору.
– Господину Жерминьи? – воскликнула Пальмира задыхающимся голосом. – Правда, вы его часто встречали у префекта и на скачках…
– Знаю я его или нет, вопрос посторонний, у меня есть к нему дело.
– Отец, умоляю вас, хорошенько обдумайте то, что намерены сделать. Что вы хотите сообщить главному прокурору?
– Ты сейчас это узнаешь. Не мучай меня, я чрезвычайно слаб и опасаюсь, что у меня не хватит сил исполнить мое решение.
Тон, которым он говорил, не допускал возражений. Пальмира поняла, что никакие ее убеждения не поколеблют воли отца. Она молча взяла в руку перо и написала под диктовку следующее письмо:
«Милостивый государь! Я намереваюсь довести до Вашего сведения факт, значение которого чрезвычайно важно для судебной администрации. Франсуа Шеру, приговоренный к смертной казни, не виновен в убийстве сборщика податей Теодора Бьенасси. Я имею право утверждать это, поскольку именно я, я один, виновник убийства. Я с глубокой скорбью сообщаю об этом несчастье и готов понести наказание за совершенный мною поступок. С этой минуты я нахожусь в Вашем распоряжении. С уважением и т. д.».
– И вы решитесь отправить это письмо? – с ужасом произнесла она, дописав последнее слово.
– Почему же нет, если я решился заставить тебя его написать!
– Но тогда мы погибнем оба!
– Погибнем… погибнем… надеюсь, что нет, – возразил де ла Сутьер мрачно, – но, что бы ни случилось, нам следует исполнить свой долг. Слушай, дитя, я никогда громко не кричал о чести, религии и порядочности, но внутренний голос говорит мне, что я поступлю как подлец, если сделаю иначе. Другой человек приговорен к смерти за проступок, совершенный мною. Итак, я открыто требую возмездия за свое преступление, я открою всю истину перед судом и покорюсь его решению. Нет другого способа выбраться из этой бездны. Что касается тебя, – прибавил он, – я использую все средства, чтобы отстранить тебя от дела!
– Отец, почему эта грозная ответственность не может лечь на меня одну? Я ушла бы в монастырь с самыми строгими правилами и провела жизнь в молитве…
– Несчастное дитя, разве не ради тебя я хотел скрыть от правосудия ужасную истину? Из-за тебя я опасался бесславия! Однако, – он внезапно переменил разговор, – меня утомляют эти рассуждения, к тому же они бесполезны. Дай сюда письмо, я подпишу его.
– Отец, еще раз умоляю вас все обдумать…
– Дай письмо. Ах, Пальмира, Пальмира! Дорого же я заплатил за твою покорность.
Девушка больше не возражала, она поставила поднос на постель перед отцом, который без малейшего колебания подписался под письмом.
– Теперь, – прибавил больной, в полном изнеможении опускаясь на подушки, – сложи письмо, надпиши адрес и отправь его на почту.
Пальмира лишь наполовину исполнила волю отца: когда бумага была вложена в конверт, письмо запечатано и написан адрес получателя, она сделала вид, что забыла корреспонденцию на столе. Больной не заметил этого, он лежал, закрыв глаза и в полузабытье. Его безмолвие и неподвижность длились так долго, что через какое-то время обеспокоили Пальмиру. Но тут он вдруг очнулся и знаком подозвал к себе дочь.
– Скажи мне всю правду, Пальмира, любила ты этого… молодого человека?
– Сначала думала, что люблю, – ответила она, закрыв лицо руками, – но позже поняла свою ошибку. Я была легкомысленным и сумасбродным ребенком, который позволил увлечь себя и поступал предосудительно, сам того не сознавая.
– Как приписывать одному ребячеству и легкомыслию поступки, последствия которых могли быть так ужасны? Пальмира, ведь ты получала письма и имела неосторожность отвечать на них!
– Не знаю, отец, читали ли вы записки, которые я получала и которые отдала вам на следующий день после несчастья. Речь в них идет исключительно о поэтических мечтаниях и чувствах, вполне позволительных между братом и сестрой. В моих письма не было ни одного выражения, ни одной мысли, которые заставили бы меня краснеть…
– Да-да, я читал эти туманные послания, однако я убедился, что этот молодой человек насмехался над тобой самым бесстыдным образом.
– Отец!
– Говорю тебе, насмехался, а помогало ему ненавистное создание, игравшее в этом деле роль злого духа. Как бы то ни было, а бумаги эти, невинные или обличительные, могут еще существовать, и их непременно отыщут.
– Я думаю, что этот молодой человек был честен, поэтому уничтожил их.
– Он был хвастуном и мог сохранить их… Это, однако, не все, Пальмира, я едва решаюсь выговорить… меня бросает в краску от одной мысли, что ты несколько раз ходила к нему на свидание…
– Я только два раза встречалась с Бьенасси в нескольких шагах от нашего дома, на большой дороге, и каждое из этих свиданий длилось не более нескольких минут. По моему строгому приказанию Женни Мерье оставалась при мне во время этих непродолжительных разговоров. А Бьенасси ограничивался самыми почтительными словами, в которых выражал пламенное желание получить мою руку.
– Пальмира, – с мрачным и раздраженным видом прервал ее де ла Сутьер, – разве я был слеп или лишился памяти? Разве я не видел, как этот развратник обнял тебя, а ты шутливо вырывалась из его рук?
– Боже мой! Что это вы говорите, отец? – воскликнула Пальмира с непритворным удивлением. – Я вас не понимаю!
– А выражаюсь я, кажется, ясно. Увидев, как слабо ты отклоняешь ласки соблазнителя, я и предался гневу, который помрачил мой рассудок. Я бросился вперед, ослепленный бешенством, и, когда сборщик податей падал, смертельно пораженный, ты убежала с криком ужаса. Не жестоко ли с твоей стороны, Пальмира, вынуждать меня возвращаться к этим тяжким воспоминаниям?
Девушка не могла опомниться.
– Как, отец! – тихо произнесла она наконец. – Вы могли считать меня до такой степени виновной и, невзирая на это, простили? Ах! Теперь я понимаю порыв гнева, которому вы поддались и который в душе, против своей собственной воли, я с горечью ставила вам в укор! Вы были убеждены, что это ваша дочь!.. Боже мой! Это не я была на том роковом свидании! Будь это я, разве нашлось бы у меня достаточно сил для бегства? Я упала бы к вашим ногам, полумертвая от страха и стыда.
– Что ты говоришь, Пальмира? Как! Это не ты была возле брода в тот роковой вечер?
– Это была Женни, ненавистная Женни, которая, как вы справедливо заметили, сыграла в этом деле роль злого духа. Выслушайте меня: я не любила месье Бьенасси, а потому эта маленькая интрига была мне в тягость, несмотря на искусные проделки Женни. И вдруг я получила записку, в которой молодой человек грозил лишить себя жизни, если я не соглашусь на свидание с ним. Я поверила, я считала его способным осуществить свою угрозу, если не уступлю его требованиям. Между тем я не хотела идти на свидание ни за что на свете, к тому же я была немного утомлена после опасности, которой подверглась в тот день. И наконец, если уж сознаваться до конца, – прибавила Пальмира, краснея, – я была глубоко тронута самоотверженностью Армана Робертена и почувствовала к нему… благодарность. В затруднении я обратилась к Женни и попросила ее пойти на свидание, назначенное Теодором Бьенасси, постараться отговорить его от самоубийства, но при этом объявить, что всякое общение, открытое или тайное, между нами впредь должно быть прекращено. Женни заставила себя долго упрашивать, но, уступив наконец моим просьбам и обещаниям, украдкой вышла из дома. Прошло полчаса после ее ухода, и она прибежала назад, бледная и с трудом переводя дыхание. Она рассказала мне, что вы все узнали, что застигли ее врасплох возле брода и что выстрелили в сборщика податей.
Внимательно выслушав рассказ дочери, по-видимому, вполне правдивый, де ла Сутьер, продолжал сомневаться.
– Я хочу тебе верить, Пальмира, – наконец произнес он. – Бог мне свидетель, я ничего так не желаю, как верить тебе! Я очень хорошо видел, что на женщине, которая шла на свидание, была надета твоя шелковая мантилья, та самая, что была на тебе в тот день во время прогулки.
– Да, я вспомнила, что перед уходом Женни действительно попросила разрешения надеть мою мантилью с капюшоном, чтобы закрыть лицо и остаться неузнанной. От радости, что она согласилась выполнить мое поручение, я не стала отказывать ей в столь ничтожной просьбе.
– Ах, мое легковерное и неосторожное дитя! – с волнением в голосе произнес де ла Сутьер. – Я подозреваю коварную цель…
– Отец, вы только сегодня согласились меня выслушать.
– Правда, правда… Поцелуй меня, Пальмира, и прости мне мою вину, как я прощаю твою. Соединим наши силы против общей опасности!
Девушка наклонилась к отцу, и они крепко обнялись. Опасаясь сильно утомить больного, Пальмира вскоре тихо высвободилась из объятий отца и спросила, робко указывая на письмо, которое все еще лежало на столе:
– Вы и теперь требуете, чтобы я его отправила?
– Более чем когда-либо я настаиваю на этом, – ответил де ла Сутьер. – Правосудие должно идти своим чередом, и нам, возможно, будет нечего страшиться. Искусный судья сумеет отличить… Я не хочу, однако, думать об этих важных вопросах. Мысли мои мешаются, голова готова треснуть… Я совсем изнемогаю!
Он снова упал на подушки.
– Вот чего я опасалась! – воскликнула Пальмира, перепуганная донельзя. – Вы еще слишком слабы, чтобы заниматься вопросом, который волнует всех нас. Отдохните, я пошлю за доктором, я…
– Письмо! – прошептал больной. – Не забудь про письмо!
Это было последнее слово, произнесенное им в сознании. Спустя несколько минут он опять метался в жару, а с жаром вернулся и бред. Когда Арман пришел вечером осведомиться о состоянии больного, тот благодаря оказанному вовремя уходу чувствовал себя намного лучше. Пальмира сидела в гостиной с письмом в руке. Увидев посетителя, она поспешно спрятала послание, но Арман, поглощенный ее печальным видом, не обратил на это ничтожное обстоятельство никакого внимания. Внезапно Пальмира залилась слезами и доверчиво сказала Робертену:
– Я не могу больше молчать. Вы должны знать все. Мне не к кому обратиться ни за помощью, ни за советом. Из окружающих меня людей только вы настолько умны, чтобы понять меня и наставить на путь истинный. К тому же вы добры и можете простить мне ошибки и пожалеть меня. Я скажу вам все, что вскоре уже не будет тайной ни для кого. Только об одном умоляю вас, мой добрый друг: что бы вы ни услышали, не презирайте меня и сохраните ко мне дружбу брата.
– Как я могу перестать любить вас, Пальмира? А презирать? Но что вы сделали такого, что испытываете подобный страх?
– Преступление! И хотя я сама его не совершала, я вынудила совершить его дорогого и близкого мне человека.
И она рассказала о своей мнимой любви к Бьенасси, об интригах Женни и трагедии возле брода, об ужасном положении де ла Сутьера, когда в качестве присяжного он вынужден был решать судьбу Франсуа Шеру, и, наконец, сообщила, что первым порывом ее отца, когда он пришел в сознание, было объявить себя единственным виновником убийства.
– А теперь, – продолжала она, – догадайтесь, чьей рукой было написано анонимное письмо к Гортанс Бьенасси? Понимаете ли вы, что в нем заключалось обвинение, которому не поверила честная девушка – настолько оно показалось ей чудовищным? Возможно ли, чтобы особа, написавшая письмо, отправила такое же судебным властям? Что мне делать? Из жалости скажите что-нибудь, посоветуйте, помогите мне! Но я вижу, – с отчаянием вскрикнула бедная девушка, бросаясь на диван, – мои опасения подтвердились: теперь я внушаю вам лишь ужас и презрение!
Робертен слушал рассказ Пальмиры со спокойным видом. Исключая двух односложных вопросов, он не перебивал ее и ничем не выдавал своих эмоций. Но, увидев, что девушка неправильно истолковывает его сдержанность, встал и серьезным тоном сказал ей:
– Умоляю вас ответить откровенно и честно на один-единственный вопрос: любили вы… Бьенасси?
– Нет, не любила, – порывисто ответила Пальмира. – Я долго обдумывала этот вопрос и с полной уверенностью могу утверждать, что я не любила Бьенасси, не любила никогда.
При этих словах суровое выражение понемногу исчезло с лица Армана, однако он продолжал:
– В свою очередь и вы, Пальмира, сжальтесь надо мной: не обманывайте меня! Как вы можете быть уверены? Как вы можете понять разницу между пустой игрой воображения, порожденной книжными романами, и любовью истинной, которая в сердце, любовью, подобной той, какую я испытываю к вам?
Пальмира покраснела:
– Если вы меня вынуждаете… Ах, к чему все эти объяснения, разве только чтобы привести в отчаяние нас обоих!
– Напротив, скрытность может иметь грустные последствия для вас и для меня.
– Тогда я вам скажу, – созналась Пальмира голосом тихим, едва слышным. – Я убедилась в своем чувстве в тот день, когда вы защитили меня, рискуя своей жизнью. Я поняла тогда, что чувство мое к… тому молодому человеку было ничтожным в сравнении с моей восторженной благодарностью к… моему великодушному избавителю.
Арман бросился к ногам прекрасной девушки.
– Благодарю, благодарю, моя Пальмира, – прошептал он. – Теперь я все смогу перенести, я готов вместе с вами бороться за наше счастье.
– Встаньте, Арман, встаньте, ради бога! Подумайте, вдруг кто войдет!
– Что же? Увидят меня у ног моей невесты, которая вскоре, надеюсь, будет моей женой, – ответил Робертен, вставая.
– Вашей женой? Никогда, никогда! – с отчаянием в голосе ответила Пальмира. – Вы знаете, что разлучает нас. Я не хочу пользоваться слепой, неразумной привязанностью, я отказываюсь от жертвы, в которой вы сами раскаетесь со временем. Я приму только чувства друга, брата…
– Хоть брата, – остановил ее Арман, улыбаясь, – позднее мы вернемся к этому разговору, моя дорогая Пальмира. А теперь прежде всего следует позаботиться о спасении из бездны, в которую попали вы и ваш отец. Задача нелегкая, без сомнения, мы все, трое, должны вооружиться большой силой воли, но вы увидите, я не отступлю перед препятствиями.
– Я не ошиблась в вас: вы благородны и великодушны, – молвила Пальмира. – Если бы вы знали, какая тяжесть упала с моего сердца, когда я поведала вам свою страшную тайну. Но нам надо действовать, действовать немедленно: что делать с письмом?
– Отправить его сегодня же, – твердо ответил Робертен. – Отдайте его мне, я доставлю куда следует. Колебание теперь уже невозможно, надо мужественно идти навстречу опасности. У меня в городе много друзей, и мне, наконец, доступны возможности, которые для вас и вашего отца были бы опасны. Вот увидите, мы выйдем из этого горестного положения.
– Ах, мой добрый, милый друг, вы меня возвращаете к жизни. Опираясь на вас, я теперь в силах буду вынести испытания, которые ожидают меня впереди! Говорите, что я должна делать?
– Успокоиться, по-прежнему окружать больного заботой и не пугаться того, что может произойти. Я не скрою от вас, что это письмо будет равносильно зажженному фитилю, приложенному к пороховой бочке. Приходить сюда я буду ежедневно, почти ежечасно, и вы должны рассказывать мне обо всем, что случится. Если в мое отсутствие произойдет что-нибудь важное, тотчас присылайте за мной, вы найдете во мне преданного друга, готового на все подвиги, на все жертвы.
Пальмира была счастлива узнать, что Арман готов принять участие в ее судьбе.
– Ах! Мой добрый, добрый Арман! Почему я не обратилась к вам раньше! Ни одного слова укора за мою вину, ни одного слова жалобы на страдание, которое знаю, что причиняла вам! Да вознаградит вас Господь!
Она залилась слезами и подала ему руку, после чего ушла в комнату отца.
Назад: XV Анонимное письмо
Дальше: XVII Главный прокурор