II

В старинном особняке на улице Прованс, расположенном в глубине обширного двора, более полувека находится банкирский дом «Барадье и Граф». Барадье – человек лет пятидесяти пяти, толстый, низенький, рыжий, с приветливым лицом и живыми светло-голубыми глазами. Граф, высокий худощавый брюнет с угрюмым бритым лицом и длинными волосами, – полная его противоположность. Под жизнерадостностью Барадье таится деспотическая натура дельца, между тем как за холодностью и сдержанностью Графа скрываются пылкое воображение и темперамент поэта.

Впрочем, оба компаньона всегда удивительно дополняли друг друга: воображение одного сдерживала осторожность другого, суровый деспотизм первого смягчался добродушием второго. В финансовом мире такое сочетание считается весьма благоприятным. Ни один клиент, получивший отказ у Барадье, не уходил из банкирской конторы, не побывав в кабинете Графа. Последний, выслушав просителя, обыкновенно провожал его следующими словами: «Предоставьте это дело мне, я постараюсь все уладить», за которыми в большинстве случаев следовало заключение более или менее выгодное для обеих сторон.

У толстяка Барадье было двое детей: сын двадцати шести лет и дочь восемнадцати, прекрасно воспитанные матерью. Что касается сентиментального, угрюмого Графа, то он был старым холостяком. «Это, – смеялся Марсель Барадье, – самый выгодный дядюшка во всей Франции». Граф любил детей сестры как своих собственных, и когда молодой Барадье совершал какой-нибудь серьезный проступок, он всегда обращался к дяде Графу за помощью. Между Барадье и его сыном уже не раз происходили довольно значительные столкновения. Марсель, выросший в роскоши, быстро осознал свое положение в свете и, бывало, огорчал семью своим поведением. «Впрочем, – говаривал в таких случаях Граф, – ничего серьезного: обычные денежные затруднения…»

Так относился банкир, который сам жил очень скромно, к долгам племянника, которые ему приходилось периодически оплачивать. Когда Марсель являлся к дядюшке вечером, прежде чем отправиться в клуб, тот уже знал, в чем дело. Он принимал самый угрюмый вид, усаживался в свое большое кресло и, глядя на юношу прищуренным глазом, спрашивал глухим голосом: «Ну что? Опять история?»

И пока тот рассказывал о неудаче на скачках или в баккара или о страстном увлечении хорошенькой блондинкой из варьете, которую хотел отбить у него богатый иностранец, Граф молча смотрел на сына своей сестры. Затем банкир обыкновенно отвечал: «Милый Марсель, ты поступаешь легкомысленно, поддаешься влиянию шайки мерзавцев и публичных женщин. Если бы отец узнал о твоем поведении, он пришел бы в негодование и тебе, разумеется, не поздоровилось бы. Что я могу ему возразить? Ведь я некоторым образом поощряю твое дурное поведение. И он прав. Кончится тем, что я сокращу твое содержание… Знаешь, сколько ты получил от меня за этот год?»

На что Марсель восклицал с мольбой: «О, дядя Граф! Клянусь вам, что это в последний раз!» – «Да, ты всегда так говоришь, – ворчал старик. – Что же, она очень хороша, эта девочка?» Тогда Марсель своим воодушевлением воспламенял нежное сердце старика, и дело всегда кончалось тем, что он получал желаемое.

Впрочем, поведение дяди Графа имело некоторые оправдания. Несмотря на свое легкомыслие, Марсель Барадье был прекрасным работником. Богато одаренный природой, он достигал всего без особых усилий. Военная служба не прельщала юношу, и он предпочел Центральную школу, а по окончании ее – лабораторию генерала. Под руководством этого друга отца он сделал много интересных исследований разных способов окрашивания тканей, и старик Барадье всегда говорил с гордостью: «На наших фабриках применяются новые способы окрашивания тканей, открытые моим сыном…»

Это был один из главных аргументов Графа, когда он защищал племянника. На это Барадье отвечал в бешенстве: «Я не оспариваю его способностей, но он работает всего месяц в году, а остальные одиннадцать совершает глупости». Однако с некоторых пор Марсель, казалось, остепенился и увлекся наукой. Барадье и Граф внимательно следили за этой метаморфозой – первый с удивлением, второй с тревогой. Однажды они коснулись этого вопроса в присутствии Тремона.

– Да, Марсель действительно необыкновенный юноша, – сказал им генерал. – Не тревожьтесь, он добьется своего. Он талантлив и настойчив, дайте ему свободу. Вы сами увидите со временем, что я прав.

Услышав эти слова, Граф торжествовал. Барадье был более сдержан. Что же касается самого Марселя, то он почти совсем не бывал в Париже. Уже около трех недель он жил в Труа, на фабрике, уединившись в лаборатории, и являлся домой только для того, чтобы обнять мать, после чего тотчас отправлялся в Ванв, чтобы дать генералу отчет о ходе своих работ. Старый химик и молодой изобретатель проводили вместе целые дни – ставили эксперименты и выверяли формулы. Генерал рассказывал о своих былых и новых похождениях юному сотруднику и выслушивал его любовные признания, по-доброму ему завидуя.

Итак, жизнь Барадье и Графа складывалась вполне благополучно, если бы судьба не дала им заклятого врага в лице банкира Лихтенбаха. Моисей Лихтенбах, глава банкирского дома, сын еврейского торговца железным ломом в Паньи-сюр-Мозель, учился в Меце, в одном пансионе с Графом. Отец Графа – пивовар – продавал Лихтенбаху всю поломанную посуду и негодные к употреблению бочонки. Жители Меца довольно часто видели Моисея Лихтенбаха с его тележкой, наполненной разным старым хламом, на улицах города. Это был старьевщик, освобождавший хозяек от ненужного скарба, загромождавшего дом. Он скупал все очень дешево, но ничего не брал даром и, бывало, говаривал: «Все имеет свою цену, я плачу немного, но подарков не принимаю».

Этим Моисей гордился. Многие, пожимая плечами, смеялись: «Старый безумец! Для чего ему этот хлам?» Но они ошибались. Все на свете имеет свою цену, как говаривал Моисей, и слова его подтвердились, когда после войны чудак оставил Мец и обосновался в Париже, на улице Шоссе-д’Антен, в маленькой лавочке, над дверью которой красовалась надпись: «Лихтенбах. Меняла». В этой скромной конторе старьевщик из Паньи открыл свое новое дело.

Первые разрывы пушечных снарядов, раздавшиеся в Форбахе, стали для большинства местных жителей сигналом к отъезду. Лишь поселяне, привязанные к земле, оставались еще в деревнях. Все спешно перебирались в города, чтобы спастись от неприятеля, который сеял вокруг разорение и смерть. Дороги были забиты повозками и стадами. Большинство беженцев направлялось в глубь страны в надежде, что вражеские силы будут разбиты, как только достигнут восточных укреплений. Моисей, решившись оставить Паньи, не последовал примеру большинства и, вместо того чтобы бежать от неприятеля, пошел ему навстречу, оставив на произвол судьбы все, что казалось ему обременительным и малоценным. В Мец он прибыл с багажом в шести больших, тщательно закрытых фургонах и поселился в маленьком переулке, у собора, с женой и сыном Элиасом.

Моисея приняли очень дружелюбно. Шутники говорили про него: «Моисей – большой проныра. Если начнется осада Меца, он станет скупать в лом осколки немецких бомб». Но они ошибались. Лихтенбах не думал больше о старом железе. Он сообразил, что в скором времени мирное население будет сильно нуждаться в продовольствии и тот, у кого окажется большой его запас, сможет по своему усмотрению устанавливать на него цены. Поэтому он прибыл в город с шестью фургонами груза и заботливо разместил в своем погребе водку, кофе, сахар, окорока и двенадцать бочек соли. На приобретение этих припасов он потратил часть денег, которые находились у него в обороте. Моисей стал ждать дальнейших событий. Вся молодежь в это время спешила стать в ряды защитников родины. Юный Граф возвращался из мэрии с кокардой на фуражке, когда встретил на площади Элиаса Лихтенбаха, прохаживавшегося с трубкой в зубах.

Много лет подряд маленький Антуан Граф и Элиас Лихтенбах играли в саду дома Графов, где, к великому негодованию мадам Граф, опустошали шпалеры зеленого винограда. Другим излюбленным занятием мальчиков была игра в шары, но, несмотря на все старания Элиаса, ему ни разу не удалось обменять свои стеклянные шарики на агатовые шарики Антуана. Это был единственный в городе ребенок, у которого Элиасу никогда не удавалось чем-нибудь поживиться. Однажды юный приятель даже перехитрил Элиаса, выменяв у него на совершенно изломанную саблю шесть абсолютно новых мраморных плиток, и Моисей вынужден был с прискорбием признать, что сын Графа провел сына Лихтенбаха. Правда, в тот день с ними была Катрин Граф, и Элиас постарался выказать необычную для него щедрость, чтобы поразить сестру своего товарища, прехорошенькую девочку.

При виде спутника своих детских забав Элиас вынул трубку изо рта и поинтересовался: «Куда направляешься, Антуан?» – «В Шалон. Там я должен присоединиться к двадцать седьмому линейному полку». – «Ты записался на службу?» – «Да, как и все юноши моих лет. А разве ты не собираешься сделать то же?» – «Не знаю, отец пока ничего мне на этот счет не говорил», – равнодушно ответил бывший приятель. «Неужели надо ждать приказания отца, чтобы исполнить свой долг?» – изумился молодой патриот.

Элиас почесал затылок, на его лице отразились неуверенность и беспокойство. «Дело в том, что я нужен отцу здесь». – «Франция тоже нуждается в тебе, и гораздо больше, чем твой отец!» – с пафосом воскликнул молодой Граф. «Да, ты прав, пойду поговорю с ним». – «Давай простимся сейчас: быть может, мы больше не увидимся», – с чувством сказал новоиспеченный воин. «Счастливого пути!»

Элиас, взволнованный больше чем когда-либо, возвратился в отцовскую лавку и отыскал старого Моисея в погребе, где тот собирался разливать по бутылкам спиртное. Старательно их вымыв, он оставлял в каждой по четверти литра воды.

Отец встретил отпрыска очень ласково. Наполнив стакан, он протянул его своему наследнику со словами: «Попробуй-ка этот коньяк… Он недурен… Придет время, когда мы за литр этого напитка будем получать двенадцать франков!» – «Может быть, вы, отец, и будете их получать, – ответил Элиас взволнованно, – а я…» – «Что ты? Что это значит?» – «Меня не будет с вами, когда этот прекрасный напиток так поднимется в цене…» – несколько неуверенно проговорил юноша. «Скажи-ка, пожалуйста, где же ты будешь?» – «Там, где и все юноши нашего города, – в армии!» – смело заявил почтительный сын. «В армии? Ты, Элиас? Для чего?» – изумился любящий отец. «Чтобы сражаться, как другие. Защищать отечество».

Моисей с недоумением взглянул на сына. «Какое отечество?» – изумился лавочник. – «Францию, где я вырос и воспитывался, страну, на языке которой говорю, в которой живут все наши клиенты и мои друзья».

Старый Лихтенбах опустил голову и с минуту молчал. Затем он произнес решительно: «Сын мой, мы торгуем в этой стране, но мы не ее уроженцы. Мы с твоей матерью жили в Швейцарии, когда ты появился на свет. Я сам родом из Ганновера, а твоя матушка родилась в Бадене. Ты не значишься нигде в официальных списках, ты волен делать все, что тебе нравится. Мы немцы по рождению, французы по привычкам; мы принадлежим одной стране, равно как и другой, и самое лучшее, что можем сделать, это вовсе не вмешиваться в схватку. Что мы от этого выиграем? Ты – одни раны, а мы – только горе. И уж, конечно, много выиграет мир, если Элиас Лихтенбах, вырядившись солдатом, будет убит, а старый Моисей останется доживать свой век один! Да знает ли кто-нибудь, за что все эти люди убивают друг друга? Знают ли это они сами? За что ты хочешь сражаться с немцами? Что они тебе сделали? И что ты обретешь, защищая французов?» – «Но, отец, все молодые люди идут на службу. Я встретил Антуана Графа…» – попытался было возразить Элиас. «Он просто дурак!» – резко оборвал его отец. «Сын раввина Захарии тоже уходит…» – «И пусть себе!» – «Завтра в городе останутся одни немощные и больные. На меня все будут показывать пальцами».

Старый Моисей вздохнул. «Да, ты честолюбив, ты воспитывался во французской школе, где много говорят о чести. Но, видишь ли, Элиас, все это вздор. Честь наша зависит только от того, платим ли мы по своим обязательствам и не пропускаем ли сроков платежей. Все остальное – выдумки, поверь своему старому отцу. Патриотические бредни годны только для того, чтобы вести людей на бойню под звуки Марсельезы. Я видел мир и знаю жизнь. Остерегайся энтузиазма: на земле нет ничего более лживого и опасного».

Наступило молчание. В погребе было темно, и только на лица обоих собеседников падали слабые неверные блики света от горящей свечи. Раздавалось журчание жидкости, струившейся из крана бочки в ведро. Холодный мрак, царивший вокруг, понемногу гасил патриотический пыл, охвативший Элиаса.

Спустя минуту старый Моисей заговорил опять: «Впрочем, я понимаю, тебе было бы скучно оставаться здесь, когда все твои знакомые уезжают. Ты тоже уедешь. Но не для того, чтобы рисковать своей шкурой или стараться испортить ее другим, ты займешься иным делом. Теперь можно хорошо заработать на поставках фуража. Скоро Эльзас и Лотарингия будут заняты неприятелем. Возникнут сложности с доставкой продовольствия в действующую армию… разумеется, во французскую армию, потому что немцы, как победители, ни в чем не будут нуждаться. Надо позаботиться о подвозе к Парижу съестных припасов со стороны Шампиньи. Ты несовершеннолетний и потому не обязан нести службу, но услуги, которые ты можешь оказать, будут во сто раз важнее того, что могут сделать эти глупцы, впервые взявшиеся за оружие. Я дам тебе возможность показать, чего ты стоишь. Иди сюда, посвети мне».

Моисей прошел в угол погреба, отодвинул два бочонка и с трудом вынул из ямки окованный железом ящик. Достав из кармана связку ключей, он отпер замок и показал сыну тщательно уложенные свертки. В них находились двадцатифранковые монеты.

«Тут сорок тысяч франков золотом, – сказал Моисей. – Завтра ты первым поездом отправишься в Труа и положишь эти деньги в банк Барадье. Капитал, который я передаю в твое распоряжение, ты употребишь на покупку волов и овец и предложишь интендантству поставлять мясо. Скоро скот упадет в цене, а из-за того, что в армии начнутся сложности с провиантом, поставщики хорошо наживутся на перепродаже. Следуй моим указаниям, и, поставляя войскам провизию, ты принесешь больше пользы. Ты тоже будешь защищать свою страну. Зайди вечером в пивную, чтобы сообщить, что ты уезжаешь». – «Но что я скажу, если спросят, в какой корпус я поступаю?» – «Ты скажешь: «Я еду в Ретель, а там уж меня куда-нибудь зачислят». – «Хорошо, отец», – ответил послушный сын.

Как и любое несложное по замыслу предприятие, комбинация, придуманная Лихтенбахом, удалась вполне. В Меце, осажденном и переполненном войсками, припасенные им продукты быстро поднялись в цене. Соль, которую Моисей собирался продавать не очень дорого, стала пользоваться неожиданным успехом и ценилась дороже сахара. Солдаты сильно страдали от ее нехватки. Разбавленное лавочником спиртное также давало хороший доход. Но он с нетерпением ждал известий от наследника.

В последнем письме Элиас извещал о своем приезде в Париж. Он писал, что оставил тридцать тысяч франков в конторе Барадье в Труа и предполагает отправиться в Орлеан. Он привел в город пятитысячное стадо овец, но пришел к выводу, что невыгодно вести дела с правительством, которое «слишком стеснено в средствах и слишком бережливо». Больше от Элиаса не было никаких известий. И бессонными ночами Моисей с горечью думал о том, что сын его еще молод и неопытен, что его могли обокрасть, что доверенная ему сумма безвозвратно погибла. Старый еврей утешался, однако, мыслью, что Элиас не участвует в ужасных кровопролитных сражениях. Он видел своих соседей, клиентов, проходивших мимо с опущенными головами, и слышал их разговоры: «Что нового? Есть ли известия о вашем сыне? Где он? Если бы только наши мальчики были живы!»

Моисей мог по крайней мере ответить, что ничего не знает, оставаясь почти совершенно спокойным. А другие? Старый Граф внушал особенно серьезные опасения. Однажды его встретили холодным вечером с непокрытой головой на улице – он ходил по городу, говоря каждому встречному: «Если Антуан не вернется, я буду его убийцей! Я чувствую, что сын мой убит…» Старик горько заплакал, и его пришлось насильно увести домой; маленькая Катрин испуганно прижалась к матери, увидев отца в таком состоянии.

Однажды вечером обитатели Соборного квартала увидели санитарные фургоны и служащих, размещавших раненых по частным квартирам. В переполненных госпиталях не было свободных мест. Военные власти обращались к населению с просьбой разместить вновь поступивших раненых. В квартире Моисея разместили капитана гвардейского стрелкового полка, а у Графа – артиллерийского капитана, господина Тремона. Отступая со своей батареей, молодой офицер был ранен в бедро.

Проявляя заботу о раненом, отец Антуана несколько отвлекался, забывая о собственной тревоге. Капитан со временем начал вставать с постели, поддерживаемый Графом и его женой, и по вечерам рассказывал об алжирских и мексиканских экспедициях, в которых участвовал. Он обстоятельно объяснял своим хозяевам причины, по которым Франция терпела поражение, приписывая успехи немцев их удивительной организованности и совершенству орудий. «Видите ли, – говорил он, – исход войны зависит именно от качества орудий. Наши пушки не могут соперничать с пушками нового образца. Первым делом по окончании войны следует изучить эти орудия и взрывчатые вещества, обладающие большой разрушительной силой».

Наконец осада кончилась, и все храбрые защитники Меца до последнего были переданы живыми в руки неприятеля. Знамена побежденных подразделений были вывезены в Германию как военные трофеи. Спустя некоторое время пал Париж. На всем огромном пространстве полей сражений торжествующие крики победителей смешивались с воплями отчаяния побежденных. Одно за другим стали приходить известия, радостные для одних, горькие для других. Много погибших, много пленных, много раненых оказалось среди тех молодых патриотов, которые уходили из Меца на защиту страны…

Однажды утром Граф пил кофе с семьей и капитаном Тремоном, оставшимся в Меце до выздоровления, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь. Затем послышались быстрые шаги на лестнице. Отец, мать и маленькая Катрин переглянулись и внезапно побледнели. В комнате царила абсолютная тишина. Все, казалось, были поражены одной мыслью: «Только Антуан может взбегать таким образом, прыгая через несколько ступенек…» И вот дверь отворилась, и на пороге появился высокий, черный, заросший бородой молодец: «Отец! Катрин! Матушка!» Из глаз его хлынули слезы. Графы вскочили с мест, обезумев от радости. Капитан Тремон улыбался, глядя на эту семейную сцену. Наконец, Антуан вырвался из объятий близких и воскликнул: «Боже, как я голоден!»

Его немедленно усадили за стол и принялись усердно угощать. Потом начались рассказы, прерываемые вопросами: «А где такой-то? А тот? Что с ним? Вернулся ли такой-то отряд?» Женщины не переставали креститься при упоминании об убитых, раненых и пропавших, мужчины только вздыхали. Самому Антуану уже три месяца не доводилось спать в постели. Он участвовал в нескольких сражениях, был произведен в фельдфебели и, хотя ни разу не был ранен, на всю жизнь проникся отвращением к военной службе. «Ну, с этим, вероятно, покончено навсегда! – сказал его отец. – Тебе не придется больше служить – наша несчастная страна раздавлена, разорена…»

И снова посыпались расспросы. Капитан Тремон стал расспрашивать молодого солдата о северной кампании. Антуан с восторгом заговорил о храбрости своих товарищей, об услуге, оказанной добровольцем Франсуа Барадье, сыном банкира из Труа, который спас ему жизнь, вырвав в день Бапомского сражения из рук пруссаков, когда фельдфебель Граф вместе с двенадцатью товарищами отбивался от превосходящих сил противника. «Он приедет повидаться с вами, – сказал Антуан. – Он обещал. Вы увидите, какой это славный, храбрый юноша». – «Твой спаситель!.. Он будет для нас самым дорогим гостем. Но дай посмотреть на тебя. Бедное дитя! Ты похож на разбойника…»

Целый день в доме Графов толпились друзья и родственники, явившиеся поздравить семью. На другой день весь квартал был взволнован новым событием: в кабриолете, запряженном красивой лошадью, приехал молодой Элиас Лихтенбах – крепкий, румяный, с торжествующей улыбкой. Поздоровавшись с родителями, он тотчас отправился на совещание в комендатуру, имея на это полномочия от немцев. В городе быстро распространился слух, что сын Лихтенбаха имеет поручение от властей Бордо и что он стал там влиятельным лицом. В действительности же речь шла просто о поставке продовольствия через восточные границы, и военный делегат, оценивший ловкость и изворотливость молодого человека в затруднительных обстоятельствах, послал своего агента в главный штаб неприятеля. Оттуда Элиас вернулся с инструкциями, величественно посматривая на своих земляков, истощенных лишениями и возмущенных поражением своей армии.

Любопытство обывателей Меца было возбуждено до предела. Откуда явился Элиас таким упитанным и краснощеким? Попытались навести справки, но после первых же их слов в правительстве заявили, что господин Лихтенбах оказал стране серьезные услуги и что он пользуется покровительством и уважением военного делегата. Но что это были за услуги? Приезд в Мец молодого Барадье прояснил наконец таинственное поведение торжествующего Элиаса.

Сержант Барадье был коренастым рыжеволосым юношей со светло-голубыми глазами – полная противоположность щуплому Антуану Графу. Он сразу полюбил семью приятеля, которую, в свою очередь, покорил свойственным ему прямодушием. Не прошло и суток, как молодой сержант подружился с капитаном Тремоном и собрал вокруг себя всех добровольцев Меца, решив устроить банкет в честь их возвращения. Элиас имел смелость записаться на этот банкет и явился в гостиницу «Медведь», чтобы принять участие в празднестве, но его встретили очень холодно. Все участники торжества были в штатской одежде, поскольку немецкие власти запретили ношение военной формы, но знали друг о друге все. Один Элиас путался в туманных объяснениях. По его словам, он бывал везде: в армии Шанси, в армии Бурбона, в лагере Конли, а также у Гарибальди. Эти слова вызвали всеобщее изумление, но сержант Барадье все прояснил.

«Не тот ли вы Лихтенбах, который вел дела с банкирской конторой Барадье в Труа? – спросил он Элиаса, пристально глядя на него. – Не вы ли скупали в Арденнах скот и переправляли его через Бельгию во Францию?» – «Да, я», – сдержанно ответил Элиас. «Прекрасно! Неудивительно, что вы во время войны побывали везде. – Видя замешательство побледневшего Элиаса, он продолжал: – Заметьте, я не упрекаю вас. Эти господа, по-видимому, не понимают нынешней вашей роли, я им объясню. Господин Лихтенбах – патриот особого рода: вместо того чтобы сражаться, он занялся поставкой пропитания сражающимся. Это полезное, пусть и не особенно почетное занятие». – «Но я так же, как и другие, рисковал своей шкурой! – воскликнул Элиас. – Немцы расстреляли бы меня, если бы схватили». – «Очень странно, что они позволили вам свободно перемещаться по территории, занятой их войсками!» – «Что вы хотите этим сказать?» – воскликнул Элиас. «Только то, что сказал, – холодно произнес Барадье. – Но если вам хочется, чтобы я кое-что прибавил, то замечу, что нельзя назвать героем того, кто держится подальше от места боевых действий, в то время как другие сражаются, кто сидит в тепле, когда товарищи гибнут от холода и ран, и видит в войне лишь средство составить себе состояние». – «Вы оскорбляете меня!» – «Я готов дать вам удовлетворение, – с готовностью воскликнул доблестный сержант. – Меня легко найти. Я живу у Графа… Я – сын месье Барадье, вашего банкира в Труа. А теперь довольно об этом».

Элиас тотчас остался один – все от него отвернулись. Он бросил злобный взгляд на своего противника и вышел из гостиницы; до него донесся голос Графа: «Теперь, когда здесь остались только истинные патриоты, выпьем за Францию!»

На другой день Барадье ожидал известий от молодого лавочника, но никто не явился. Осторожный Элиас решил, по-видимому, не рисковать жизнью в мирные дни, раз ему удалось избежать этого во время войны. Но спустя некоторое время, будто случайно, в дом господина Барадье в Труа были определены на постой двадцать гессенских гусаров, а старика Графа трижды за неделю вызывали в комендатуру из-за доносов, обвинявших его во враждебных немецкой армии речах. Конечно, все это могло быть простым совпадением, тем не менее старик Граф был убежден, что сын его соседа Лихтенбаха оказался немецким агентом и донес на него.

Кроткий и молчаливый, Антуан Граф старался избегать встреч со своим товарищем детства. Фирма «Граф» приобрела большие партии шерсти, перепродавая их прядильщикам в Шампани и Арденнах. Барадье недавно обзавелись фабрикой в Аре и таким образом стали клиентами Графа. Элиас, расширивший отцовское дело, занимался куплей-продажей всего, на чем можно было заработать. Несмотря на совершенно очевидное нерасположение к нему Графов, молодой Лихтенбах, однако, не падал духом и заходил к ним в фирму время от времени, пытаясь соблазнить какой-нибудь сделкой.

Таким образом, спустя два года после описанных событий Элиас, поджидая однажды утром в саду Графов Антуана, столкнулся лицом к лицу с его сестрой. Он застыл, не веря своим глазам: ребенок превратился в очаровательную девушку, высокую, стройную, грациозную, с прелестными черными глазами, пышными белокурыми волосами и дивным цветом лица. Он не посмел заговорить с ней и ограничился робким поклоном. Вернувшись домой, молодой человек рассказал отцу о своей встрече. Он не скрывал, что она поразила его в самое сердце и что из любви к прекрасной Катрин он согласился бы даже стать слугой Графа, чтобы сделаться его зятем.

Старый Моисей стал доказывать сыну, что Графы не отдадут дочь за еврея. Но Элиас заявил, что готов принять католичество, что, несомненно, расположит христиан в его пользу. Кроме того, он имеет достаточное состояние и не позволит над собой насмехаться. К тому же двадцатидвухлетний молодой человек, который может в день свадьбы выложить на стол четыреста тысяч франков, – не так уж и ничтожен.

Старый Моисей трезво оценивал ситуацию. Слова отца не подействовали на Элиаса, однако он получил категорический отказ в семье Графов, и, словно желая усугубить нанесенную ему обиду, прекрасная Катрин спустя полгода вышла замуж за отставного сержанта Барадье. В это же время распространился слух, что семейство Графов покидает город. Антуан отправился в Париж вместе с зятем и вступил с ним в банкирский дом Барадье-старшего.

Это стало страшным ударом для Элиаса. Он лишился сна. Однажды, после встречи с Графами, отправлявшимися на вокзал в сопровождении всех друзей, он вошел в лавку отца и упал без чувств. Испуганный Моисей уложил сына, вызвал врача и с отчаянием услышал, что сын его может в очень скором времени умереть. У несчастного начался сильный бред. Оцепенев от ужаса, старый лавочник слушал своего сына. Элиас приходил в себя, лишь когда начинал извергать бешеные угрозы и проклятия в адрес Барадье и Графов, и успокаивался, только когда отец уверенно говорил ему: «Да, Элиас, ты отомстишь этим подлецам! Ты уничтожишь, раздавишь их!» Тогда на губах больного появлялась счастливая улыбка; он засыпал на некоторое время и пробуждался, уже значительно поправившись. Можно с уверенностью сказать, что только страшная ненависть спасла молодого Лихтенбаха от смерти.

Между тем Барадье и Граф даже не подозревали о том диком чувстве, которое внушили Элиасу. Они взяли на себя управление банкирским домом дяди Барадье, который вышел из фирмы, составив себе солидное состояние. Молодые директора банка, руководя работой двадцати служащих в конторе на улице Прованс, постепенно расширили деятельность банкирского дома и фабрики шерстяных тканей, которой заведовал Граф. Потом у молодых супругов появились дети – Марсель и Амели. Счастье, казалось, поселилось в этой дружной семье.

В это время Элиас Лихтенбах после смерти отца переехал в Париж. С ним произошла странная метаморфоза: румяный, упитанный, сияющий Элиас исчез. Когда Барадье впервые после долгого перерыва встретился со своим врагом на бирже, он не узнал Лихтенбаха и не подозревал, с кем имеет дело, пока ему не назвали фамилию собеседника. Перед ним стоял сутуловатый худощавый мужчина, совершенно лысый и с холодными глазами, полускрытыми за очками в золотой оправе; даже голос его изменился. Лихтенбах говорил мало, подавал только один палец, когда с ним здоровались, и всегда оставался невозмутимым. Только стиснутые зубы свидетельствовали о его волнении, придавая удивительно свирепое выражение его физиономии.

Первая схватка Лихтенбаха с банкирским домом «Барадье и Граф» вышла очень эффектной: он заставил своих соперников потерять за один день двести тысяч франков на сделке с шерстью, заключенной в Труа. Элиас продал партию венгерской шерсти по такой низкой цене, что соперники вынуждены были быстро реализовать свой товар, не желая рисковать еще более крупными потерями. Это был первый удар, обрушившийся на фирму «Барадье и Граф», и он сразу показал истинное положение дел. С этой минуты Барадье понял, что заклятый враг зорко следит за его делом, в любой момент готовый нанести неожиданный удар. И эта тайная борьба, побуждая партнеров к активному сопротивлению, благотворно повлияла на развитие их фирмы.

Они напрягали все свои способности, принимали всевозможные предосторожности, не полагаясь на удачу. Враг их был силен и опасен. Лихтенбах стал вхож в самые закрытые аристократические дома и в скором времени приобрел огромное влияние на партию, в которой лишь духовные лица отличались постоянством. После смерти жены, эльзаски, он поместил свою единственную дочь в пансион при церкви Сакре-Кер, где она получала строгое религиозное воспитание.

Хотя Лихтенбах и внушал страх, тем не менее его окружали почетом и вниманием в великосветском обществе, где влияние его упрочилось. Он оказывал разорившимся древним дворянским родам неоценимые услуги, ссужая их в критические моменты деньгами. Сам он, казалось, не имел никаких нужд, жизнь его отличалась крайней простотой. Он обитал в мрачном безмолвном доме на улице Барбе-де-Жуи с прислугой, привезенной из Лотарингии, которая большей частью говорила по-немецки. У себя он гостей не принимал, но каждый вечер сам выезжал и играл в вист – единственная роскошь, которую он себе позволял.

Контора его занимала два этажа небольшого дома напротив биржи. Тут он встречал своих высокопоставленных клиентов, тогда как ворота дома на улице Барбе-де-Жуи отворяли только для кареты хозяина. Он много ходил пешком, всегда мрачный и молчаливый. Банкир жил аскетом, хотя ему было не более сорока пяти лет.

Женщины, казалось, внушали ему какой-то безотчетный страх. Герцогиня Берне, оплатившая свои долги и избежавшая разорения благодаря удачным спекуляциям сурового Элиаса, сказала однажды в минуту откровенности: «Мне ужасно хотелось бы узнать получше этого Лихтенбаха. Он относится к женщинам до обидного сдержанно. Уж не знаю, объясняется ли это робостью или бессилием…» Несколько вечеров подряд она кокетничала с ним на глазах у своих друзей, но так ничего и не добилась, а потом неожиданно оставила эту затею. На ироничные вопросы окружающих герцогиня отвечала уклончиво: «Я только даром потеряла время!» Тем не менее все заметили, что обстановка в доме молодой женщины изменилась, что она сделала много крупных покупок и что, перестав заигрывать с банкиром публично, стала свободнее распоряжаться деньгами. То же было замечено и относительно некоторых других светских дам, молоденьких и очень хорошеньких.