6 — Малькольм, Мюриэль, Питер, Гвен, Алун, Рианнон
1
— Отель «Библия и Корона», Таркин Джонс слушает.
Тарку было свойственно называть свое заведение именно так, хотя (вернее, потому что) оно не предоставляло гостям стол и ночлег и никто, кроме владельца, не воспринимал его как гостиницу. Все с готовностью соглашались, что это характеризует самого Таркина, но, как подчеркнул однажды Чарли, трудно сказать, с какой стороны. Гарт добавил, что это очень по-валлийски, и возражений не последовало.
В другое время Малькольм охотно поразмышлял бы на эти темы, особенно — на последнюю, но только не сегодня. С неестественной четкостью он представился полным именем.
— Кто? — рявкнула трубка.
Повторив свое имя еще отчетливее, Малькольм спросил, не здесь ли мистер Алун Уивер, и получил в ответ продолжительное молчание, которое нарушали доносящиеся издали женские возгласы притворного удивления и резкий звук, похожий на сигнал судейского свистка. Малькольм терпеливо ждал. Он раза два глубоко вдохнул и сказал себе, что нисколько не сердится. Алун подошел через несколько минут и буркнул что-то невнятное, как человек, не ждущий хорошего от незапланированного телефонного звонка. Малькольм снова представился и спросил:
— Много там народу сегодня?
— Почти все разошлись. Вообще-то я был почти один. Обычно я здесь в это время не бываю.
Отвечая на незаданный вопрос, Малькольм признался:
— Рианнон упомянула, где ты.
— Неужели? Понятно. — Сейчас Алун говорил с простодушной благожелательностью человека (валлийца, как наверняка подчеркнул бы Питер), который готовится к маневру.
— Слушай, Алун, я тут подумал, может, заглянешь к нам по дороге домой, выпьем по стаканчику на ночь. Никакой грандиозной пьянки, так, ун бах.
В трубке послышался сдержанный вздох.
— Э-э… очень мило, дружище, но уже поздно и, если ты не против…
— Вообще-то я сегодня один. Гвен в каком-то странном настроении; не могу понять, какая муха ее укусила. Очень на нее не похоже внезапно уйти из дома и хлопнуть дверью. Сказала, чтобы я ее не ждал, и ушла.
Малькольм неуверенно рассмеялся над женской непредсказуемостью.
— Ну, это полностью меняет дело. Конечно, я буду рад разделить твое одиночество. Минут через пять выезжаю.
От мысли, что можно будет посидеть и выпить с приятелем, Малькольм на минуту почувствовал себя лучше. Он взял стакан с разбавленным виски — отнюдь не ежевечерний его напиток — и пошел в гостиную. Там было полно дамской дребедени вроде чехлов для мебели и декоративных тарелочек, а сама комната при довольно умеренной длине выглядела такой непропорционально узкой, что некоторые гости принимали ее за дамский уголок для чаепитий в очень ограниченном кругу. На самом деле пойти было больше некуда: либо в упомянутую крошечную гостиную, либо в кабинет Малькольма, куда он сам заглядывал только в особых случаях.
Сегодня здесь ощущалось мужское вторжение: его выдавал не столько проигрыватель, общий для обоих полов, сколько пластинки, принесенные из кабинета, где они хранились в белом сосновом шкафчике. Проигрыватель («Плейбокс», черный, с некогда золотым, а ныне потускневшим узором в китайском стиле) в середине шестидесятых считался очень современным. Пластинки были того же времени или чуть старше: запиленные долгоиграющие переиздания еще более древних записей на семьдесят восемь оборотов, сделанных в сороковые годы в стиле, который, по слухам, пользовался успехом лет за двадцать — тридцать до того. В основном исполнители выступали в группах с длинными названиями вроде «Док Петтит и его Сторивильский джаз-банд», хотя встречались и одиночки: обычно их звали как-нибудь вроде «Горбун Моз» или «Колченогий Рэд Лерой»; иногда им аккомпанировали на гармонике и варгане неназванные музыканты.
Малькольм собирался включить музыку, чтобы оживить в памяти прошлое, так сказать, продолжить с того места, на котором они с Рианнон остановились. О планах пришлось забыть, когда Гвен выдала ему все, что думает, и выскочила из дому; теперь же они казались вполне осуществимыми. Но пока только казались — Малькольм решил, что вначале пойдет в туалет и проверит, как обстоят дела с кишечником. Утром ничего не получилось, и Малькольм весь день отгонял неприятные мысли, чтобы не испортить свидание с Рианнон. Левое яичко опять побаливало, но к этому он уже привык.
Малькольм отставил стакан, поднялся наверх, и — о чудо! — кишечник сработал. Завершая процесс, он думал, что ощущает себя по крайней мере двумя совершенно разными людьми, которые никогда не слушают друг друга: суетливым старикашкой паникером и замечательно хладнокровным мыслящим индивидуумом. Правда, настоящее раздвоение личности было бы куда лучше: его половинки могли бы периодически друг от друга отдыхать.
Вернувшись в гостиную, Малькольм включил проигрыватель и достал из конверта пластинку, которую записали Папа Буало и «Новоорлеанские грелки». Они смотрели со старой фотографии: пожилые негры в темных костюмах с белыми воротничками и галстуках выстроились в ряд, шесть-семь черных как сажа лиц, печальных и отстраненных, совершенно непохожих на те, что привычно мелькали на телевизионном экране. Малькольм установил пластинку в держатель, спустя пару секунд она оказалась на вращающемся диске, и на нее опустился судорожно подергивающийся звукосниматель. Сквозь громкий шум и потрескивание донеслись звуки кекуока. Малькольм прибавил громкость.
Игла проигрывателя давно износилась, пластинка — тоже, но Малькольма это не волновало, как и то, что запись была плохой даже для своего времени: кларнет звучал плоско, а корнет дрожал в верхнем регистре. Мелодия захватила с первых аккордов; Малькольм, как всегда, вслушивался в каждую ноту, не оставляя себе времени на раздумья. Возбуждение не давало ему сесть — он стоял перед проигрывателем и переминался с ноги на ногу в такт музыке: вот он подыграл на невидимом банджо, вот изобразил глиссандо на тромбоне, а вот отбил пару ударов турецкими тарелками. Под самый финал композиции, которая для непосвященных заканчивалась слишком неожиданно, он устал и запыхался, но вновь ожил, когда зазвучало «Танцуя с барбекю».
К этому времени Малькольм уже поймал кайф, как сам бы он выразился в старые добрые времена. Он слышал, что «барбекю» имеет отношение к стряпне под открытым небом, но почему-то даже не сомневался — в песне у этого слова совсем другое значение, и речь, несомненно, о горячей красотке. Когда такая проходит мимо, про нее говорят с удивлением и восторгом: «Вот это, я понимаю, барбекю!» Малькольм никогда не танцевал с подобными женщинами, да и сейчас не притворялся, будто танцует, просто переступал с пятки на носок в тесном пространстве гостиной.
Звонок в дверь застал Малькольма врасплох, прервав на полушаге. Только убедившись, что шторы плотно задернуты, он немного успокоился. Вот бы соседи порадовались, увидев, как старик отплясывает сам по себе словно ненормальный! Малькольм одернул пиджак, вытер глаза, расправил плечи и отправился в прихожую. Снаружи доносились чьи-то голоса.
Он открыл дверь, и в дом ввалились двое, видимо, совершенно уверенные, что их ждут. Одним оказался Гарт Памфри, другого, чуть повыше и, возможно, помоложе, Малькольм сразу не узнал. Второй гость был загорелым, с густой шевелюрой аккуратно подстриженных и причесанных белых волос. Сочетание темного и светлого делало его похожим на фотографический негатив или просто на пожилого любителя крикета; так или иначе, спокойный взгляд больших карих глаз заставлял забыть о негативе. Услышав доносящуюся из гостиной музыку, мужчина повернул голову.
— Не закрывай дверь, — сказал Гарт. — Питер сейчас будет.
— Да? Хорошо.
— Малькольм, ты же помнишь Перси?
Конечно, Малькольм вспомнил: Перси Морган, застройщик, муж Дороти. Время от времени Малькольм видел, как Перси затаскивает ее в машину после вечеринки; изредка они встречались в «Библии» — последний раз около года назад. В кои-то веки манера Гарта всем обо всем напоминать пришлась кстати, не то что в те разы, когда он представлял Чарли Алуну, Алуна — Малькольму, Малькольма — Таркину Джонсу, и так далее, словно подразумевая, что все они в старческом маразме.
В неловком молчании они ждали, пока Питер доковыляет по двери, вздыхая и недовольно бормоча, после чего вся компания переместилась в гостиную. «Грелки» играли во всю мощь — они как раз начали исполнять «Разгульный блюз». Малькольму пришлось убавить звук и лишь потом заняться напитками. Он разливал виски и прикидывал, хватит ли початой бутылки «Джонни Уокер» на четверых. Или на пятерых.
— Алун тоже придет? — спросил он Питера.
— Понятия не имею. Слушай, ты не мог бы сделать потише эту муру?
— Тебе же нравилась старая новоорлеанская музыка — Джелли Ролл Мортон, Джордж…
— Возможно, теперь не нравится. Так что прошу тебя.
Перси Морган, который разглядывал пластинки, поднял голову, увидев, что Малькольм направляется к нему.
— У тебя есть Бэйси или Эллингтон? Или Джил Эванс? Спасибо, — поблагодарил он за виски с водой. — Как я понимаю, бессмысленно спрашивать про Колтрейна, Кёрка или кого-нибудь вроде них.
— Абсолютно бессмысленно, приятель, — ответил Малькольм с ноткой враждебности в голосе. — Мои записи Бэйси заканчиваются тридцать девятым годом, а Эллингтона — примерно тридцать четвертым. И у меня нет никакого Джила Эванса. Кажется, я припоминаю баритона с похожим именем, который выступал с Доном Редманом, хотя, судя по всему, ты говорил не о нем.
Малькольм хотел было уменьшить звук, но Перси Морган помешал ему, жестом велев прислушаться к соло на кларнете.
— Ты же не будешь утверждать, что это открытие в мелодике, правда? — спросил Перси, когда закончился припев.
— Нет, я бы вообще не стал ничего утверждать. Только то, что это чертовски замечательно.
— Он просто сыграл несколько восходяще-нисходящих диатонических арпеджио, добавив хроматические ноты.
Перси говорил без тени упрека или недовольства. Он словно смирился с тем, что исполнение такое, какое оно есть, и другого не предвидится.
— Вот здесь? — В этот раз Малькольм ухитрился убавить звук. — Наверное, ты прав, не буду отрицать.
— Малькольм, сделай громче! — искренне возмутился Гарт. — Мне нравятся старые диксилендовские хиты. Классная музыка, правда? — Ритмичным цыканьем сквозь зубы он изобразил нечто вроде барабанной дроби. — Кто это играет?
Малькольм передал ему конверт от пластинки.
— О да, Папа… Да. У тебя есть пластинки Гленна Миллера?
— Боюсь, что нет.
— А что-нибудь Арти Шоу?
— Нет.
Малькольм злился, видя, как спокойный вечер, который он планировал провести за выпивкой и разговором по душам со старым приятелем, превращается в групповое обсуждение джаза, причем без ведома и желания самого хозяина. Нет, он бы не обиделся, если бы к его коллекции грампластинок отнеслись должным образом: с почтительным молчанием, изредка прерываемым вопросами об исполнителях или одним-двумя — не слишком частыми! — восторженными возгласами. Малькольм вдруг понял, что рассчитывал на подобное развитие событий с той минуты, как эта троица завалилась к нему в гости, и даже еще раньше — пока ждал Алуна. Кстати, куда он подевался?
Алун вместе с Чарли возник на пороге через пару минут, буркнул что-то невразумительное, то ли извиняясь, то ли в знак приветствия, и вручил хозяину дома бутылку виски «Блэк лейбл» — совсем как в старые добрые времена, только в ту пору это была фляга темного эля.
— Надеюсь, ты не против, что я привел ребят, — сказал Алун. — Старина Тарк уже закрывал лавочку, а они вроде бы хотят выпить еще по одной.
— Понятно. Нет, конечно, все в порядке.
Чарли вошел в дом с неподдельным достоинством.
— Он сам послал их вперед. Это называется авангардом или группой прикрытия.
— Извини, — смешался Малькольм. — Я не…
— О, знакомые старые звуки! — воскликнул Алун, торопливо подходя к проигрывателю. — Я помню эту вещь! По-моему, это Луи, вместе с… с Джонни Доддсом! Кстати, как она называлась? «Через канаву», да?
— Вообще-то «Креольский тромбон Ори».
— Точно! Была еще на старой парлофоновской пластинке в семьдесят восемь оборотов.
— Правильно, — согласился Малькольм, уже с улыбкой.
Алун начал увлеченно рыться в куче пластинок. Перси Морган просматривал названия каждой третьей или четвертой, но без особой надежды. Малькольм пошел за стаканами. Чарли повернулся к Питеру и довольно кивнул, словно они не виделись несколько недель.
— Выше нос, — произнес Чарли. — Воспрянь и наслаждайся музыкой.
— Боюсь, у меня не хватит сил воспрянуть до такой степени, чтобы наслаждаться этой музыкой.
— Чем она хуже всего остального?
— Ничем особенным. Понимаешь, музыка для меня как шахматы, иностранные монеты или, скажем, народные сказки. То, чем я увлекался в прошлом, когда меня интересовало практически все.
— Я бы вообще не пошел в «Библию», если бы «Глендоуэр» был открыт.
— Там меняют плиту. Ты сам мне сказал.
— Где эта чертова выпивка? — Чарли окинул комнату ищущим взглядом. — И где этот чертов Гарт? Я думал, он уже здесь.
— Так он и был здесь. Когда вы пришли, он поднимался наверх, по всей видимости, в туалет.
— У Гарта есть одна замечательная черта, — сказал Чарли, обращаясь заодно и к Перси, оставившему наконец пластинки в покое, а потом повторил еще раз, когда увидел Малькольма с обещанными напитками. — Слушайте меня внимательно. Когда бы вы ни увидели… э-э… что? — Он нахмурился, переводя взгляд с лица на лицо. — Да, когда видишь Гарта, то испытываешь восхитительное чувство безопасности. Успокаиваешься. Потому как точно знаешь, что поблизости нет Ангарад. Можно не волноваться. Да? Куда меньше радости доставляет встреча с Ангарад… когда ты понимаешь, что не натолкнешься на Гарта. Вот.
Питер резко отвернулся, но остальные двое явно поняли намек: все знали, что супруги Памфри никуда не ходят вместе. Этот факт довольно часто служил поводом для шутливых домыслов о дяде-маньяке или двухголовом сыне, нуждающемся в постоянном присмотре. Как бы то ни было, Чарли ступил на проторенную тропу.
— Знаете, я тут на днях думал об этой парочке, — продолжил он. — Если бы дело происходило в детективе, то их было бы не двое, а кто-то один. Понимаете, что я имею в виду? В реальности существовал бы только один из них. Оказалось бы, что кто-то из супругов убил другого много лет назад и теперь вынужден все время играть его роль. Вернее, иногда. Они же примерно одного роста?
— Почему только иногда? — спросил Малькольм, бросив взгляд на Перси, который медленно покачал белоснежной головой.
— Что? Господи, да потому, что в остальное время оставшийся в живых супруг везде появляется как он сам! Или сама — если это Ангарад.
— По-моему, я не налил Алуну выпить, — сказал Малькольм и отошел.
Алун как раз вытащил пластинку из конверта и рассматривал надпись, но не мог прочитать без очков.
— А, диолх ин ваур, приятель. Никак не могу разглядеть: это оригинал или переделка…
— Можно попросить тебя на два слова?
— Хоть на целую историю, сэр. — Алун вздохнул. — То есть давай, я слушаю.
— Спасибо, Алун. Я хотел спросить… Понимаешь, тут Гвен кое-что сказала, до сих пор в себя не приду…
2
— Лично я стараюсь воспринимать все как шутку, — сказала Мюриэль. — И почти всегда это удается, если как следует стиснуть зубы. Спокойно, девочка, говорю я себе, когда чувствую прилив адреналина, ты видела такое и раньше, и ничего, пережила без единой царапины. Ну, в общем, пережила. Скажи медленно и спокойно: ты сейчас в Уэльсе, стране песен, улыбок и обмана. Таффи был валлийцем, Таффи был вором, к тому же этот самый Таффи придерживается старых традиций, да еще, черт подери, как придерживается!
Последние два десятка слов Мюриэль произнесла с акцентом, который напоминал скорее какой-нибудь западноафриканский, вроде ганского или игбо.
— Я считала, что выражение «пересчитать ложки» всего лишь фразеологический оборот, пока не переехала сюда, — добавила она.
Смутно поняв, что выступление закончено и что она уже слышала нечто подобное, Дороти Морган подняла голову. Сама Дороти утратила инициативу в разговоре минуты две назад. Удивительно, но она вдруг не нашлась, что сказать о Новой Зеландии, новой родине одного из их с Перси сыновей, целой стране, совершенно незнакомой никому, с кем Дороти когда-либо сталкивалась здесь или в других местах, и рассказами о которой могла, словно заклинанием или взмахом волшебной палочки, повергнуть в молчание многолюдные сборища. Свой шанс заговорить про беседу Перси с секретарем Совета графства или про новейшие исследования в области ДНК, о которых недавно читала в журнальной статье, она тоже упустила. Не то чтобы Дороти по-настоящему прислушивалась к словам Мюриэль, просто повторяющийся звук чужого голоса отвлекал ее, мешал дойти до обычной кондиции.
То, от чего Дороти оторвала взгляд, было стильным скандинавским столом из нескольких сортов дерева в прекрасно оборудованной кухне Софи. На самом столе валялись объедки, окурки и прочий мусор, скопившийся за двенадцать часов, пока присутствующие пили вино, курили и ели (а точнее, почти не ели) всевозможное печенье, бутерброды, нарезанный сыр и паштетики. Только Мюриэль и Дороти еще держались и продолжали застолье: Шан Смит уснула где-то на втором этаже, а Софи еще раньше ушла в гостиную смотреть телевизор. Впрочем, сейчас она звонила по телефону, во второй или третий раз пытаясь найти столь необходимого Перси.
— По-моему, я тебе рассказывала об одном контрактном рабочем, с которым я столкнулась в Монмауте, — твердо произнесла Мюриэль. — Он двадцать лет провел в Уэльсе, так сказать, в гуще событий, прокладывал какие-то там трубы валлийским кланам. Конечно, на родине — то есть в Англии — йоркширцы, как правило, не слишком хорошего мнения о жителях Дербишира, но когда ты за границей, выбирать не приходится. Так или иначе, мы прекрасно поладили. Как выяснилось, он хорошо осведомлен о том, что движет обычным валлийцем. Очень занимательно, скажу я тебе! Однажды — не знаю, как это получилось, наверное, из уважения к местным верованиям, — так вот: однажды он слышал, как один местный проповедовал по-валлийски. Для тебя бы это наверняка значило многое…
Тут Мюриэль отважилась сделать паузу, уверенная, что точно рассчитала время, за которое Дороти может прийти в себя, и продолжила:
— …но для него это было все равно что на индейском. Тем не менее мой приятель заметил, что в проповеди часто звучит слово, похожее на английское «truth». В смысле «истина», «честность». То есть абракадабра — и внезапно «truth», а потом опять абракадабра. Потом он спросил, и оказалось, что тот действительно использовал английское слово. Мой знакомый поинтересовался, почему не валлийское. И знаешь, что ему ответили? — В голосе Мюриэль вновь зазвучал западноафриканский акцент. — В валлийском языке нет слова, которое обладало бы той же коннотацией и силой, что английское. Уже смешно, но это еще не все. Есть валлийское слово «truth», которое пишется точно так же, но переводится как «ложь». Или «тарабарщина». Да ты сама знаешь. Вот тут-то и зарыта собака. Я все хочу заглянуть в валлийско-английский словарь и проверить, так ли это. Должен же быть где-нибудь такой словарь. Главное — узнать где.
Софи, которая зашла на кухню, услышала только последнюю часть выступления. При виде приятельницы Мюриэль обрадовалась: она любила вещать на публику, однако предпочитала разговоры в нормальной компании, где можно без опаски предоставить слово другому человеку. Еще было бы неплохо, подумала Мюриэль, если бы Дороти слушала повнимательнее, особенно последнюю историю. Впрочем, хоть что-то она услышала: звуковые волны доносили этот рассказ до ее барабанных перепонок раз двадцать раньше — значит, есть шанс, что он проник в мозг, минуя сознание. Вообще-то разговаривать с Дороти, вернее, в ее присутствии, довольно сомнительное удовольствие: чувствуешь себя тем типом, которого в какой-то жуткой стране бросили в тюрьму вместе с сумасшедшим убийцей-арабом, которого можно было успокоить одним способом — смотреть не отрываясь в глаза. Стоит отвести взгляд, не говоря уже о том, чтобы задремать, — и пиши пропало. Мюриэль закурила сигарету в один прием, что редко удавалось при общении с Дороти — обычно приходилось действовать поэтапно, как будто прикуриваешь и одновременно ведешь машину.
— Нашла Перси?
— Пока нет. Странно, не похоже на него. Да, я только что разговаривала с Гвен, она звонила из итальянского ресторанчика на Хэтчери-роуд.
— «У Марио», я знаю. И что она сказала?
— Судя по ее словам, она очень расстроена, — сказала Софи, которая поделилась бы информацией, даже если бы Мюриэль не спросила. — Малькольм закатил ей скандал.
— Неужели? Не похоже на галантного Малькольма. Честно говоря, не представляю, что он может с кем-нибудь поругаться, даже с уличным торговцем.
Софи немного помолчала и продолжила:
— Она поинтересовалась, можно ли ей прийти, и…
— Что ты ответила?
— Почему бы и нет? Чем больше людей, тем веселее. — Софи посмотрела на Дороти. — Верно?
— Это точно! Не могу не согласиться.
— Наверное, хочет рассказать о замечательном катании на машине.
Они уже обсудили свидание Малькольма с Рианнон раньше.
— Вполне возможно. Должна сказать, наша Рианнон не теряется. Вряд ли она толком отошла от пьянки с моим благоверным.
На этот раз молчание длилось чуть дольше.
— Знаешь, Мюриэль, я всегда удивляюсь, что вы с Питером полностью сходитесь во взглядах на Уэльс. Просто фантастика!
— Как сказать… На самом деле мы не так единодушны, как ты думаешь. Можно долго соглашаться друг с другом по какому-нибудь вопросу, а потом в один прекрасный день из-за него же погрызться. Проще простого.
Мюриэль взяла едва начатую бутылку «корво бьянко», слегка задев неоткрытую жестянку «лавербреда» (сделанного в Девоншире), и щедро наполнила свой стакан. Софи от вина отказалась.
— Конечно, мои выпады не более чем шутка. Небольшая шалость в дружеской компании, — произнесла Мюриэль и усмехнулась, словно спрашивая: «Где же твое чувство юмора?» Она всегда так отвечала, когда ее собеседник валлиец обижался, что его назвали лжецом, жуликом, тупицей, задирой, лицемером, подхалимом, снобом, насильником над собственными сестрами и что там еще приходило ей в голову. — Да, мне еще ждать и ждать официального приглашения в «Антиваллийское братство» Питера Томаса, и не только из-за того, что туда принимают только мужчин, тем более что, насколько я знаю, председатель готов снять это ограничение. Нет, потребуется…
— Мюриэль, есть еще одна причина, по которой ты не подходишь, — перебила ее Софи с лучезарной улыбкой. — Туда могут вступить только урожденные валлийцы. Не может быть, чтобы Питер тебе не сказал. Помню, он как-то распространялся на эту тему после рождественского ужина у Дороти. И его требования звучали весьма категорично. Он сказал, что половина неваллийской крови — уже слишком много.
Услышав свое имя, Дороти второй раз за десять минут подняла голову — сработал рефлекс. Оживленный разговор затих, и этот факт каким-то образом тоже проник в ее нервную систему. Взгляд за очками в черной оправе сфокусировался. С величавой неторопливостью Дороти набрала в легкие воздуха. Остальные двое судорожно придумывали, как заткнуть ей рот, но это было все равно что заводить мотоцикл на пути атакующего слона.
— Вы, конечно, знаете, что Рождество в Новой Зеландии отмечают точно так же, как здесь, — начала Дороти, демонстрируя замечательное чувство последовательности. — Жареная индейка, пудинг с изюмом и сладкие пирожки посреди антиподальной зимы. — Она произнесла предпоследнее слово правильно, впрочем, как и все остальные. Пока Дороти могла ворочать языком, она говорила связно и отчетливо. — Я имею в виду лета. Представьте себе жареную индейку и горячие сладкие пирожки в июле. У Говарда и Анжелы есть друзья в Уонгануи, это на Северном острове…
— Пожалуй, я поищу Перси, — сказала Софи.
3
— Я просто хочу, чтобы мне объяснили, — сказал Малькольм. — Хотя бы намекнули, в чем дело.
— Ты самое ничтожное существо из всех, что только создавал Господь, — начал перечислять Алун. — Уму непостижимо, как можно выдержать тридцать три минуты брака с тобой, не говоря уже о тридцати трех годах. Ты не имеешь ни малейшего понятия, как доставить удовольствие женщине. — Похоже, Алун тщательно подбирал слова. — Ты не только не умеешь организовать семейный быт, но и невыносимо скучен как спутник жизни и никуда не годишься в постели. Правильно?
— В общих чертах. Да, я еще и отгородился.
— Что?
— Отгородился от нормальных людей и существую в своем жалком мирке дилетантской валлийскости, Средневековья и поэзии.
Малькольм осушил стакан.
— Поэзии? Тебе должно быть стыдно, такой большой мальчик! А еще какие у тебя недостатки?
— Больше не помню. И, как я уже говорил, хочу знать, в чем причина. Прежде мы не ругались и отношений не выясняли. Очень странно. Даже анахронично — она уже лет сто не разговаривала со мной в таком тоне.
— Хм. — Алун поджал губы, поморгал и уставился на стену, словно размышляя над некими чисто теоретическими предположениями. — А она никого не упоминала? Э-э… может, говорила о ком-то, кто мог бы…
— Нет. Я бы запомнил.
— Понятно. — На какой-то миг на лице Алуна мелькнуло чувство явного облегчения. — Тебя, должно быть, это немного успокоило.
Малькольм со вздохом кивнул. У него болела шея, и он несколько раздернул плечами.
— Меня другое беспокоит: я все пытаюсь понять, какая связь между скандалом и тем, как она налетела на тебя. Кстати, мне очень жаль, что это случилось.
— На меня?
— Вчера вечером в «Гольф-клубе». — Малькольм тоже моргнул.
— Да? О да, я думал: когда же мы заговорим о вчерашнем? Да уж, выдала она мне по первое число! А что она тебе рассказала?
— Ну, мне пришлось чуть ли не силой из нее вытягивать, но я не мог этого так оставить.
— Да, ты прав, конечно. И что же…
— Сказала, что устала, немного перебрала, была не в настроении, а еще — откровенно говоря, Алун, то есть я хочу сказать, что сейчас говорю откровенно, — она на тебя разозлилась… вернее, не разозлилась, а обиделась. Из-за какого-то лингвистического вопроса, который, должен признаться, я не совсем…
— О, я понял! Она выросла в Кейпл-Мерерид, где говорят по-валлийски, а я — нет. Откровенность за откровенность, Малькольм: Гвен считает, что я фальшивка, и даже еще хуже: впариваю Уэльс англичанам. Конечно, я ее раздражаю. Нет-нет, не надо… Не спорь, тем более мы сейчас не об этом. А что касается нашего разговора…
Алун наклонился к приятелю и произнес выразительно, но тихо:
— Не принимай все, что она сказала, всерьез. Однако ты прав: у вашего сегодняшнего скандала есть подоплека. Так, виски в гостиной. — Последнюю фразу он произнес специально, когда они с Малькольмом зашли на кухню, чтобы продолжить разговор там. — Хочешь, я еще налью? Давай, тебе сейчас полезно.
— Думаешь? Хорошо, только немного. Спасибо.
Алун встал и положил руку ему на плечо.
— Все нормально, дружище. Я тебе сейчас объясню. Знаю, тебе тяжело, но все будет хорошо.
Оставшись один, Малькольм вдруг почувствовал, что немного пьян — состояние, которого он не испытывал уже лет тридцать, почти столько, сколько они с Гвен женаты, и до тех пор пока в его жизни вновь не появился Алун. Малькольм по-прежнему ничего не понимал, но уже не терялся в догадках по поводу Гвен, а мысли о Рианнон отодвинул на задний план. Он никак не связывал обеих женщин и не думал, чтó каждая из них значит в его жизни. Все-таки хорошо, что Алун пришел его выслушать и, кажется, поможет во всем разобраться. Тем не менее в глубине души Малькольм ощущал какую-то тревогу, которая исчезала, когда он начинал искать ее причину, и возвращалась, стоило ему остановиться.
Из гостиной доносился приглушенный шум голосов, музыка звучала тихо, потом совсем замолкла, раза два Малькольм услышал смех Гарта. Раздался голос Алуна, он явно что-то рассказывал, затем — взрыв хохота. Нет, Алун бы не стал проезжаться на его счет, глупо даже думать об этом, решил Малькольм. Тут вошел сам Алун с двумя стаканами виски. Как всегда, он двигался легко и быстро.
С серьезным выражением лица, полный решимости помочь, Алун придвинул стул к столу, с которого Малькольм недавно убрал почти все объедки, оставленные Гвен после ужина (а также обеда, завтрака и перекусов). Сам Малькольм сидел выпрямившись и расправив плечи.
— Отлично, — произнес Алун командным голосом. — Есть только одно слово — ревность. Обычная старомодная ревность. А еще — зависть, которая ничем не лучше. Я недавно читал, что она еще опаснее для брака, чем ревность. У какого-то валлийского писателя, не помню у кого. Так вот, в твоей жизни случилось нечто хорошее, романтичное, а именно — Рианнон. А с бедняжкой Гвен ничего подобного не произошло, — продолжил он, строго глядя на Малькольма. — У тебя было ностальгическое свидание, ты вернулся счастливый и довольный, вот она тебя и наказала. Все просто. Не сердись не нее. С женщинами всегда так. Что-то вроде рефлекса.
— Да не было такого! Я же не дурак! Сказал Гвен, что все прошло довольно мило, но еда была так себе, и погода не задалась, ну, все в таком духе.
Алун вполне предсказуемо начал качать головой еще до того, как Малькольм закончил.
— Послушай, если ты просто вернешься домой целым и невредимым, они будут считать, что ты счастлив и свидание удалось. Все женщины одинаковы… О Господи!
— Ты говоришь, что она хотела задеть меня побольнее.
— Совершенно верно.
— Но я ведь не хотел ее обидеть.
Алун издал громкий стон, словно показывая, что объяснения здесь бессильны.
— Она…
— Она забудет, что тебе наговорила, к завтрашнему утру.
— А я не забуду.
— Забудешь. Может, не завтра, со временем, но чем скорее, тем лучше. Повторяй за мной — нет, не в буквальном смысле, просто запомни. Гвен не думала всего того, что сказала. Вместо того чтобы кричать и визжать, она наговорила тебе обидных слов. Она рассердилась и обиделась — справедливо или нет, не важно. И ты должен это стерпеть. Таков порядок.
— Ну, тебе виднее. — Малькольм тяжело вздохнул. — Ладно, я постараюсь. Кстати, как это связано с тем, что она наговорила тебе?
— М-м-м… — Алун как раз отхлебнул из стакана, потому поднял вверх палец и не опускал, пока не проглотил виски. — Почти то же самое, только в другом направлении. Я имею в виду Гвен увидела, как Рианнон разговаривает с тобой, и рассердилась. Наверняка ей захотелось разделаться с Рианнон, однако действовать напрямую она не могла — они ведь приятельницы и все такое, вот она и отыгралась на мне, чтобы уязвить Рианнон. Вот и все. Ревность… и зависть. В этом случае скорее зависть — одна женщина завидует другой, примерно того же возраста. Ясно как белый день. Такое случается сплошь и рядом.
Из гостиной вновь донесся смех Гарта — правда, еле слышно.
— Слишком хитро, на мой взгляд, — заметил Малькольм.
— Ничего хитрого. Когда ты…
— Извини, я имел в виду — нечестно.
— Хорошо, тогда ничего нечестного. Как только ты избавишься от пагубного и устойчивого заблуждения, будто женщины должны думать, что говорят, и говорить то, что думают, исключая те случаи, когда откровенно лгут, все будет в порядке. Нечестно, хитро, надо же! Да куда уж проще и откровеннее! — Голос Алуна смягчился. — Знаю, Гвен во многом отличается от других, но кое в чем она такая же, как все женщины, и это именно тот случай. Понятно?
— Да, — кивнул Малькольм после едва заметного замешательства. — Конечно, ты прав. Просто надо немного привыкнуть. Спасибо, Алун.
— Всегда пожалуйста. Даже не заговаривай с ней о скандале. Веди себя так, словно ничего не произошло. И будь с ней поласковее — ну, как тебе подскажет твой опыт и здравый смысл. Да, еще, — продолжил Алун, пока они вставали из-за стола. — Что ты сделал с Рианнон, пока вы были на Корси, старое ты чудовище? Она ног под собой не чуяла от радости, когда вернулась.
— О нет, — смутился Малькольм, отворачиваясь.
— Честно. Выглядела лет на двадцать моложе. Так что осторожнее, приятель, понял? Я слежу за тобой. Ого!
Последний возглас относился ко времени — Алун взглянул на часы.
— Пока я не ушел: хорошо бы снова послушать старую музыку, — продолжил он. — Давай как-нибудь устроим вечер вдвоем, без этих филистеров и поклонников Орнетта Коулмана вроде Питера. Да, еще хотел сказать, что один тогдашний исполнитель мне особенно нравился, трубач с французским именем, по-моему, Мэтт, Нэт…
— Нэтти Доминик, великий человек. Да, у меня есть несколько его записей. Удивительно, что ты его помнишь.
— Можно послушать пару вещиц до того, как я уйду. По-моему, он выступал в основном с Джорджем Льюисом, так?
— Думаю, больше с Доддсом.
Последними репликами они обменивались, выходя из кухни в гостиную, поэтому Малькольм, естественно, не заметил, как во взгляде Алуна промелькнуло выражение неимоверного облегчения, благодарность высшим силам, непристойная насмешка и так далее. «Плейбокс» молчал, но огонек, показывающий, что проигрыватель включен, светился рубиновым светом. Гарт рассказывал остальным о каком-то случае из своей жизни, но при виде Алуна и Малькольма сразу остановился, из чего стало ясно, что он говорил ради самого разговора и в кои-то веки это понимал. Питер поджал губы, всем своим видом выражая недовольство, правда, непонятно, по какому поводу. Чарли уставился на пустой экран телевизора, словно надеясь, что тот внезапно включится. Перси слегка облокотился на столик с проигрывателем, и было заметно, что он держится наособицу — ни в коем случае не враждебно, просто не принадлежит к этой компании и как будто ждет, что вот-вот объявят его рейс. Никто не пил — прилив бодрости, который привел их сюда, похоже, иссяк.
— Давайте послушаем еще одну пластинку, — предложил Алун. — И, может, выпьем по маленькой на дорожку?
— Вот ты и пей, — сказал Перси. — Или слушай. Или и то и другое. Спасибо за гостеприимство, Малькольм. Надеюсь, теперь можно уйти? Питер, ты вроде на машине…
Гарт поднялся на ноги и бодро выдохнул.
— Я пойду пешком, — сообщил он. — Подышу свежим воздухом…
— Хорошо, значит, остается один Чарли, я его подвезу. Мне все равно туда — нужно забрать Дот.
— Ты имеешь в виду из нашего дома? — спросил Чарли, живо поворачиваясь к Перси. — А откуда ты знаешь, что она там?
— Утром Дороти пошла к Софи на кофе и пару бокалов вина.
— Нет, откуда ты знаешь, что она еще там? Ты звонил Софи?
— Она пошла к Софи на кофе, — повторил Перси чуть громче тем же спокойным голосом, словно констатируя очевидное.
— Но ты же ей не звонил. — Судя по всему, Чарли желал более подробных объяснений.
— Чарли, заткнись, — вмешался Алун.
— Послушайте, чем быстрее мы уйдем, тем скорее ляжем спать, — заметил Перси.
Они ушли очень быстро, все сразу, включая Алуна, хотя уж он-то мог бы воспользоваться выпавшей на его долю возможностью и спокойно прослушать пару пластинок. Однако Алун тоже поспешил к выходу вместе с другими, бормоча, что завтра нужно рано вставать. Малькольм остался один, почти уверенный, что Алун правильно объяснил поведение Гвен. У него слегка кружилась голова, он налил себе еще стакан сильно разбавленного виски и поставил последнюю пластинку, но слушал ее уже не на ногах, а сидя на неудобном маленьком стуле.
Выбор пал на запись, которая когда-то была ранее не издававшимся ремиксом «Губер данс» (с кларнетным соло Нэтти Доминика). Малькольм убавил звук, опасаясь ответных действий, немедленных или позднее, со стороны соседа — любителя регги и по совместительству мясника. Когда композиция подошла к концу, Малькольм решил прослушать еще пару пластинок и заснул. Как ни старался он думать о Рианнон, больше всего ему хотелось, чтобы Гвен пришла домой.
4
— Я спросила у Анжелиной подруги, что это, — вещала Дороти, — и она сказала, что это блюдо маори — ну, знаете, тех людей, которые первыми приплыли туда на лодках. Очень цивилизованный народ. У них столько разных вещей! Например…
Ее муж, который сидел за дальним концом стола в кухне Софи, посмотрел на часы.
— Дорогая, две минуты, — предупредил он.
— А что случится через две минуты? — спросил Питер. — Я сгораю от любопытства.
Честно говоря, ему было неловко просто сидеть молча. Присутствие Питера, как все понимали без слов, обусловливал заведенный порядок, согласно которому он должен повсюду следовать за женой — на случай если та вдруг решит поехать домой или куда-нибудь еще. Мюриэль сохраняла за собой право брать такси, когда пожелает, но никогда не предупреждала об этом Питера — ей не нравилось чувствовать себя связанной. Сегодня ему повезло: Мюриэль находилась там, куда ушла раньше, хотя пока он ее не видел.
— Увидишь, если не уйдешь, — услужливо ответил Перси.
— Похоже, что не уйду. Завершение разговора с Гвен может занять всю ночь.
— Что? А, вот чем занята Мюриэль!
— А ты как думаешь?
— Никак я не думаю, Питер. У меня были здесь дела, я и сейчас занят, но ненадолго. Да, в отличие от некоторых, мне повезло с женой — такую покладистую еще поискать надо.
Питер не нашелся с ответом. Он много лет сталкивался с Перси, не замечая в нем ничего особенного, и сейчас тоже не разглядел в его лице и позе и намека на иронию. Конечно, Перси — настоящий валлиец, подумал Питер. Пока он неторопливо размышлял над словами Перси, дверь медленно открылась. В кухню вошел Чарли и остановился у порога, обеспечив себе быстрое отступление.
— Я иду спать, — объявил он.
— Хорошо, — сказал Питер.
Остальные промолчали. Софи, которая сидела рядом с Дороти в своем обычном качестве официальной слушательницы, обернулась и, перекрывая поток информации о финансировании медицинской службы в Новой Зеландии, сказала:
— Шан в маленькой комнате.
— Что она там забыла? — поинтересовался Чарли слегка сварливо — он был не в духе уже довольно долго, с тех самых пор как они с приятелями зашли в гости к Малькольму.
— Поднялась туда, чтобы поспать.
— А дома этого нельзя было сделать?
— Шан больше незачем возвращаться домой, у нее ничего не осталось. Ты же понимаешь.
— Понимаю, пока она ничего от меня не требует.
— Просто оставь ее в покое, — сказала Софи.
Разговор между супругами несколько помешал Дороти, но вскоре поток ее красноречия набрал прежнюю силу. С нарочито любезной улыбкой Софи повернулась к приятельнице, Чарли прошел на середину кухни.
— Алун в потрясающей форме, — заметил он.
Перси окинул его ясным взглядом и промолчал. Питер что-то пробормотал.
— Оказался на высоте. В подобных случаях раскрываются его лучшие качества — я имею в виду как он убедил старину Малькольма, будто все его тревоги по поводу… э-э… личной жизни совершенно беспочвенны! Хотел бы я знать, что они сказали друг другу. А ты? — продолжал Чарли.
— Я думаю, ты торопишься с выводами, — заметил Питер, косясь на Перси.
— Возможно. Сначала его зовут к телефону, а потом он вдруг предлагает навестить старину Малькольма, известного полуночника и гуляку. Хм. Чувствую, не к добру все это.
Пока Чарли произносил последнюю фразу, Перси снова взглянул на часы, не спеша подошел к жене и встал за ее спиной.
— Они даже сохранили свою кухню, — говорила Дороти. — Анжелина подруга как-то приготовила для нас маорийское блюдо. Там сырое…
По-прежнему неторопливо Перси чуть наклонился вперед, подхватил ее под мышки и потянул вверх — резко, но без особых усилий. Дороти встала с легкостью гвоздя, поддетого гвоздодером.
— Ну, пошли, милая, — приговаривал Перси, ведя жену к выходу.
Софи поднялась и последовала за ними. Через некоторое время из прихожей донесся голос Перси: «Вот и все, плевое дело». Хлопнула передняя дверь.
— Впечатляющее зрелище, — признал Чарли.
— Никогда раньше не видел.
— Да, впечатляет. Иногда Дороти идет своим ходом, не дожидаясь, пока ее вытащат из-за стола. Зависит от кондиции.
— Да, должно быть, так оно и есть в конечном итоге.
— Я, наверное, лягу спать, — сказал Чарли Софи, когда та вернулась в комнату.
— Конечно, милый. Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, конечно. Превосходно.
— Я ненадолго. Шан наверху, если что.
— Не волнуйся. — Чарли чмокнул жену в щеку и, на миг оживившись, посмотрел на Питера: — Увидимся. Я сейчас немного перебрал.
Едва он ушел, а Питер задумался о том, что теперь делать, как на кухню вошла Мюриэль, и сразу за ней — Гвен, которую он почти не видел с тех пор, как заехал к Норрисам. Обе женщины держали пустые бокалы и на какой-то миг показались Питеру ужасно похожими друг на дружку: довольно коротконогие, они двигались легко и плавно, опустив плечи и подняв голову. Обе одинаково покрутили острыми носами в поисках вина, но все стоявшие на виду бутылки были пустыми. Не говоря ни слова, Софи достала литровую бутыль рислинга из картонной коробки рядом с огромным, размером с караульную будку, холодильником. Желая помочь, Мюриэль, окутанная сигаретным дымом, деловито сняла со штопора забытую пробку. Гвен вооружилась фруктовым ножом и атаковала фольгу вокруг горлышка новой бутылки. Все молчали, пока вино не разлили по стаканам.
— Ушла наша Дороти, — произнесла наконец Мюриэль. — Давно пора было, скажу я вам.
— Стук захлопнувшейся двери прозвучал для нас музыкой, — добавила Гвен.
Мюриэль устроилась на своем прежнем месте.
— Юный Перси не очень-то и спешил на выручку, правда?
— Наверное, решил часок отдохнуть, — предположил Питер, который все еще находился под впечатлением четких и решительных действий Перси, и более того: завидовал его непробиваемой невозмутимости. — Вполне разумно, на мой взгляд.
Три женщины молча посмотрели на него: Софи взглянула мельком, торопясь к двери, Гвен смотрела чуть дольше, а Мюриэль не сводила с него глаз до тех пор, пока не поставила бокал на стол.
— Питер, дружище, у тебя тоже есть возможность немного отдохнуть, — сказала она. — Мы с моей подругой Гвен собираемся поболтать по душам, и вряд ли ты сможешь внести ценный вклад в нашу беседу, так что поезжай домой, хорошо? Чего тебе здесь околачиваться?
Она улыбнулась, вернее, дернула уголками рта и приподняла брови.
Питер предполагал, что его попросят подождать, пока Мюриэль выпьет последний бокал, потом — еще один, на дорожку. В таком случае, как бы радостно Питер ни улыбался всем подряд, у нее был бы повод объявить, что он своей раздражительностью испортил ей приятный вечер. Или что он силком вытащил ее из гостей, где она хорошо проводила время. Естественно, Питер был не готов, что его выставят из дома Софи.
— Э-э… ничего, — промямлил он. — Я могу…
— Нет-нет, не буду тебя задерживать! — Мюриэль шаловливо рассмеялась. — Судя по твоему виду, старина, тебе не помешает лечь спать пораньше! Конечно, сейчас не так уж и рано, но тут каждая минутка дорога.
После слабых протестов Питера выпроводили из кухни. Гвен прощально шевельнула пальцами, жеманно хихикнув, и он почувствовал мимолетный прилив жалости к Малькольму. В гостевом туалете Питер вновь подумал, что, если бы в семье была вторая машина, которую они — вернее, Мюриэль! — вполне могут себе позволить, подобные ситуации не возникали бы. Хотя это всего лишь капля в море. Все равно случались бы вечера вроде сегодняшнего, когда Мюриэль надо забирать, потому что она слишком много выпила или собирается выпить. Ну, тогда бы она ему и звонила или… Господи, о чем он думает? Как будто она согласится ограничить свою свободу и отказаться от возможности его третировать! Должно быть, он забылся. Размечтался, как бывало и раньше.
В прихожей Питер едва не налетел на Софи с бирюзовым шарфом на голове, удивился и от неожиданности спросил:
— Ты куда-то уходишь?
Он вдруг вспомнил, что минуты две назад слышал телефонный звонок.
— Да. А что? — Софи всегда разговаривала довольно резко, и требовалось совсем немного, чтобы ее голос зазвучал по-настоящему сердито.
— Полагаю, с Чарли все будет в порядке?
— А что?
— Ну…
Питер выразительно мотнул головой, словно напоминая Софи, что на правах старого друга знает о нервных срывах у ее мужа.
— Думаю, ему ничего не грозит, в доме еще три человека.
— Да, конечно.
— Можешь тоже остаться, раз уж так за него волнуешься.
Он вновь покачал головой, на сей раз отрицательно, втайне подозревая, что она его дразнит.
— Знаешь, мне тоже иногда нужно отдохнуть.
Прежде чем Питер успел ответить, Софи ушла на кухню.
5
Входная дверь хлопнула во второй раз. Гвен и Мюриэль подняли головы.
— Питер в каком-то странном настроении, — сообщила Софи.
— Думаю, выпивка не пошла ему впрок, — сказала Мюриэль. — Ему вообще нельзя пить.
— Как мило, что он вступился за Перси, — заметила Гвен. — Сразу видно, что у него есть чувство сострадания!
— Казалось бы, он-то должен понимать, что другим тоже нужна передышка! — проворчала Софи и торопливо продолжила: — Я на полчаса забегу к Рианнон, хорошо? Вы же еще посидите?
Она добавила, что еда в холодильнике, хотя закусок на столе гостьям хватило бы часа на два, даже если бы они жевали без перерыва.
— Если хотите, оставайтесь на ночь, кровать…
Ее перебила Мюриэль, сказав, что вызовет такси. Вмешалась Гвен и объявила, что сама отвезет Мюриэль домой. Они препирались до самого ухода Софи, но все же успели поблагодарить ее за гостеприимство и передать привет Рианнон. Убедившись, что они остались вдвоем, Гвен повернулась к Мюриэль, сосредоточенно нахмурив брови:
— Так, что мы говорили… Ага, берешь банку — только хорошей торговой марки! — смешиваешь со столовой ложкой йогурта…
— …добавляешь немного порезанной петрушки…
— …и все спрашивают, есть ли там цикорий и не сельдерей ли ты туда положила… И хотят узнать рецепт, интересуются, обжаривала ли ты овощи на сливочном масле, и так далее. Я обычно отвечаю, что готовлю по-старинному, это единственно правильный способ.
Мюриэль рассмеялась куда веселее, чем обычно смеются при обсуждении кулинарных методов.
— Точно, и им нечем крыть. Конечно, когда дело доходит до куриного бульона, шотландской похлебки или супа вообще, нет ничего лучше бульонных кубиков и капельки спиртного, точно тебе говорю. Банка супа из бычьих хвостов, бульонный кубик, ложка виски — и все. Проще простого. И не только просто, — добавила она с вызовом. — Гораздо вкуснее.
— Когда я оглядываюсь на прошлое, — Гвен положила подбородок на руку с зажженной сигаретой и принялась разглядывать свежее винное пятно на скатерти, — то вспоминаю всю эту возню с кастрюлями. Я вечно что-нибудь готовила — в дело шли даже малюсенькие обрезки мяса — и еще убеждала себя, что цыплячий остов в десять раз лучше самого цыпленка… Ты не поверишь, Мюриэль, но было время, когда я брала у мясника кости, якобы для собаки, и варила их с говяжьими хрящами. И ради чего? Зачем?
Мюриэль сочувственно кивнула. Обычно они с Гвен не шли дальше взаимной вежливости, даже когда Мюриэль не считала Гвен пронырой, а та, в свою очередь, не думала о Мюриэль как о странной и громогласной особе, однако ночные посиделки объединяют людей, особенно тех, кто дольше всех продержался за выпивкой. Впрочем, сегодня эта причина была не единственной.
Гвен немного помолчала, затем как бы случайно заметила:
— Все равно никто не замечает, я уж не говорю о том, чтобы ценить…
— Не смеши меня.
— Я говорю, что они даже не замечают.
— Конечно. Надо ведь хотеть знать, а они не хотят. Свое драгоценное внимание уделяют другим вещам.
— Ненавижу, как…
— Чего ты хочешь? Чтобы они удосужились взглянуть, что творится в их собственном доме и на ком все держится? Да никогда в жизни. К чему им это? Они ведь победили.
На этой стадии уже не оставалось сомнений в том, что «они», о которых сейчас говорили, не имеют ничего общего с теми, кто спрашивал у Гвен, какие овощи она положила в готовку. Впрочем, темы, которая интересовала обеих больше всего, женщины пока не коснулись, выжидали. Не торопили время, как говаривают в Южном Уэльсе в подобных случаях.
Гвен не выдержала первой.
— Конечно, она еще очень даже ничего. Не красавица, да я никогда и не считала ее красивой, но эффектная.
Она не назвала имя не из-за приписываемой валлийцам уклончивости, а потому, что мысли о Рианнон постоянно крутились в голове.
Судя по тому, как быстро Мюриэль подхватила разговор, она думала о том же.
— Еще бы, небось потратила целое состояние на косметические салоны, массажи, санатории и бог знает что еще. И дома палец о палец не ударит. Всегда так было.
— Верно, но гладкую кожу из баночки с кремом не добудешь, и манеру держаться тоже — это врожденное. А что касается…
— Да она тарелку за собой не помоет!
— Если говорить о том, как она общается с людьми, — тут я со многими не соглашусь. В разговоре…
— Жеманничать в ее-то возрасте!
— Не спорю, с ней можно просто поболтать, она очень приятная собеседница, но все это на уровне обычного трепа. Сплошная банальщина. Конечно, я не прошу, чтобы за кофе обсуждали Витгенштейна, ни в коем случае, и она, нужно отдать ей должное, мила и дружелюбна, только потом себя спрашиваешь: а что же она сказала? Собственно, от нее не ждешь блистательного…
Выслушав это пространное выступление, Мюриэль наконец поняла, что Гвен имеет в виду.
— Честно говоря, я всегда считала ее занудой.
— Ну…
— Слушай, разве она… разве ты не была… вы не были…
— Где я не была?
— Как же называлось то заведение у дороги… ты должна знать… по-моему, политехнический институт, да?
— Университет, — с некоторой холодностью поправила Гвен.
— Да, точно. Вы вроде с ней вместе там учились, лет сто назад?
— Вообще-то да, учились. Давным-давно, как ты говоришь.
Гвен попыталась вспомнить, где училась сама Мюриэль. Если бы в университете или другом приличном месте, то наверняка бы уже этим козырнула. Скорее всего в педагогическом колледже или в таком же непритязательном образовательном учреждении — там всегда были одни завистницы. До нее никак не доходило, куда клонит Мюриэль.
— Вряд ли это кому-нибудь интересно, — добавила она.
— Извини, я просто хотела узнать, как она училась.
— Да?
Пока длилось короткое молчание, Мюриэль пару раз рыгнула, а Гвен вспомнила, что ее собеседница училась в художественной школе, которая предположительно и несла ответственность — по крайней мере отчасти — за вкус Мюриэль в выборе картин. Гвен почувствовала себя увереннее и продолжила:
— Раз уж ты спросила… э-э… довольно интересно. Она посещала все лекции, что вполне разумно, если ты не уверена в своих способностях, писала все эссе — прилежная девочка! — и наверняка бы получила диплом, пусть и без отличия, если бы не…
— Ясно. А что она изучала?
— Она занималась… — довольно уверенно начала Гвен, но дальше пришлось импровизировать, — биологией, насколько я помню, и дополнительно — ботаникой, а может, наоборот. Вроде бы на первом курсе она изучала английский.
— Не слишком-то впечатляющая карьера, как я понимаю.
— Училась она добросовестно, но ничем не интересовалась. Выполняла обязательные задания, и все, хотя других возможностей всегда хватало. Она никогда не участвовала в… э-э… полуночных спорах. А ведь в университете это чуть ли не главное.
Мюриэль небрежно махнула рукой, словно отказываясь признать значимость данной стороны жизни.
— Зато, смею заметить, преподаватели в ней души не чаяли.
— Если ты имеешь в виду, что там было…
— Нет-нет, ничего предосудительного, я не о том. Девушке не нужно заходить слишком далеко, чтобы понравиться преподавателю. Вполне достаточно приятных манер.
— Ну… — начала Гвен и замолчала.
Ей почему-то остро захотелось вступиться за Рианнон. Может, из-за неприятных глубоких морщин на верхней губе Мюриэль? Гвен разглядела их примерно полминуты назад, как раз тогда, когда обнаружила, что волнение супружеской измены уже почти выветрилось под влиянием спиртного и болтовни. Впрочем, это отнюдь не означало, что она хочет вернуться домой. И, конечно, Гвен подспудно осознавала: она еще не скоро смирится с тем, что получилось (да и то еле-еле) у них с Алуном. Конечно, она сама во всем виновата: не усвоила урок в молодости, слишком быстро напилась в тот день и вообще рискнула связаться с подонком. В прошлом Гвен так и не определила для себя, как относиться к Алуну: презирать его или считать очаровательным негодяем? Что ж, по крайней мере благодаря событиям памятного дня — того самого, когда открыли памятник Бридану у церкви Святого Догмайла, — проблема разрешилась сама собой. Ладно, ни к чему вспоминать об этом снова и снова.
Судя по всему, Мюриэль тоже решила взять паузу. Склонившись над столом, она спичкой рисовала узоры на пепле в объемистой пепельнице из синего стекла и тихо присвистывала сквозь зубы, вероятно, подыскивала новую тему для беседы — как вскоре выяснилось, безрезультатно.
— Им не важно, умная ты или дура, или ни то ни другое, — сказала она. — Им плевать, что ты думаешь, говоришь и какая ты на самом деле.
— Они ничего не замечают. — Гвен решила, что может поддержать разговор.
— Поначалу думаешь, что им интересно. Во всяком случае, я так считала. «Любимая, скажи, о чем ты думаешь, нет-нет, продолжай, я хочу знать». А потом, когда начинаешь рассказывать… Я долго не замечала, как на тебя смотрят пустыми глазами. Оказывается, они слушают только из вежливости. Можешь нести любую чушь, им все равно. Совсем как в одной из стран соцлагеря, о которой я недавно читала, по-моему, в Венгрии. Никто тебя там не услышит, пока не выйдешь на площадь. Или в Польше. А потом они удивляются, когда ты начинаешь орать и швырять в них что ни попадя! Вот смешно, только что пришло в голову: это как меньшинства понимают, что законным путем ничего не добьешься, и начинают взрывать электростанции. Конечно, я не призываю ничего взрывать, но, видит Бог, я понимаю, что людей на это толкает.
— И еще они не сердятся в ответ. Тут с ума сходишь от злости, а они совершенно спокойны, словно хотят показать, что ты ведешь себя по-детски глупо, а вот они — взрослые и рассудительные.
— Не забывай, что когда ты, скажем, опаздываешь — это одно, а вот когда они — это совсем другое. Ты злишься, когда они поздно возвращаются; нет чтобы спросить, какое важное дело их задержало. И это после того, как ты полночи не смыкала глаз!
— Точно! А еще они идут в клуб с таким видом, словно их туда силком тащат! — с удовольствием подхватила Гвен. — Будто бы мы не догадываемся!
— Ума не приложу, зачем мы вообще с ними разговариваем?
— Я тоже никак не пойму.
— Козлы, — подытожила Мюриэль, — а те, что притворяются нормальными, хуже всех.
— Согласна. Хотя иногда думаю, что мы с ними слишком суровы.
— Так им и надо, мерзавцам.
На кухне было очень тихо. Даже в восьмидесятых годах в Южном Уэльсе вели размеренный образ жизни — рано уходили на работу (если таковая имелась), рано возвращались домой, рано встречались в пабе, рано ложились спать, и это придавало ночным посиделкам дополнительную привлекательность. Со словами: «Давай еще по одному, на дорожку», — Мюриэль наполнила бокалы. Гвен охотно согласилась, жестом показав, когда ей хватит, — она всегда так делала, когда наливали. Вдруг на Мюриэль снизошло вдохновение, она закурила и с жаром начала новую тему.
— Может, у нас и не очень правильная жизнь, — сказала она тоном строгого судьи и демонстративно махнула рукой, — но все же намного лучше того, что выпало на долю моей родительницы, особенно под старость. Ни машин, ни вечеринок, ни телевизора. В те времена у стариков только и было что кресло, клюка и кот.
— Да ладно тебе, — ответила Гвен так резко, что Мюриэль слегка вздрогнула. — Я как-то видела твою мать, и, насколько помню, она ждала, что за ней заедут на машине и отвезут играть в бридж. Причем в руках у нее был джин с тоником. Клюка и кот, скажешь тоже!
Если Мюриэль почувствовала неловкость и перегруппировалась, то ничем этого не выдала.
— Хорошо, ей повезло. Тысячам других женщин — нет. Видишь ли, я говорю о довоенном времени. Совершенно другой мир. Другое отношение. — Мюриэль говорила быстрее и сосредоточеннее, чем раньше, как будто решила высказать наболевшее, и, видимо, уже давно. — Например, к супружеской жизни. Сейчас принято думать, что те поколения не обсуждали подобные темы. Вероятно, так оно и было, они действительно не углублялись в подробности, но можно говорить о чем-то до посинения и в конечном итоге не узнать ничего нового. Не приблизиться к пониманию, — произнесла Мюриэль с нажимом и торопливо продолжила: — Моя мать часто говорила о неприятной стороне замужества. Вернее, не говорила, просто упоминала, называя ее именно так. А теперь представь, как над тобой будут потешаться в наши дни, если скажешь что-нибудь подобное. Все будут. Только мне интересно, сколько женщин не согласятся с тобой совершенно искренне.
Мюриэль замолчала, хотя явно не из-за того, что ей было нечего сказать. Гвен бросила на нее ободряющий взгляд и приготовилась внимательно слушать, готовая при первой же возможности пересказать этот разговор Рианнон: не только из внутренних побуждений, но и в качестве компенсации за свое предательство. Кроме того, любая достоверная информация об отношениях этой супружеской четы будет по достоинству оценена другими женами.
По-прежнему торопливо, Мюриэль продолжила с того места, на котором остановилась:
— И все потому, что у них нет времени привыкнуть. Принято считать, что это наладится само собой; думаю, у многих так и происходит, но не у всех. А говорить с ними бесполезно — они ничего не замечают, а если замечают, то думают, это женские капризы, или способ самоутвердиться, или что она мстит за какую-то провинность. В общем, все заканчивается либо ссорой, либо надеждой на то, что следующий раз будет лучше, но, как ни смешно, ничего не меняется. А потом… потом оказывается, что уже слишком поздно. Знаешь, как бывает: разговариваешь с кем-нибудь и не можешь вспомнить имя этого человека, и продолжаешь разговор в надежде, что вспомнишь или он сам представится. Ну и тогда уже ничего не исправишь. А вот некоторым везет: у них после двадцатилетнего перерыва все хорошо. Шан говорила мне, что до сих пор общается со своим бывшим, хотя он перебрался в Торонто черт знает сколько лет назад.
Гвен по-прежнему молчала. С большой неохотой она решила, что не будет пересказывать Рианнон откровения Мюриэль, разве что сделает один-два намека, уклонившись от дальнейших расспросов под предлогом амнезии. Кстати, вполне вероятно, что утром она и вправду ничего не вспомнит, так что и до одного-двух намеков дело не дойдет. Вероятно, Мюриэль рассчитывала на нечто подобное и на следующий день снова замкнется в себе. А ее последние две фразы явно из серии полубредовых замечаний под утро, когда уже сил нет бодрствовать. Об этом можно и рассказать.
— Вызови мне, пожалуйста, такси, — попросила Мюриэль, когда молчание затянулось на целую минуту. Она говорила намного сдержаннее, чем раньше. — Телефон у меня в сумочке, она где-то здесь.
«Вот мы и вернулись на круги своя», — подумала Гвен, поднимая сумку, но решила, что больше не будет сердиться на Мюриэль за ее громкий голос и прибабахи, если, конечно, вспомнит почему.
6
— А не от Бэбс ли, от крошки, подхватил мандавошек почтенный отец Малдон? Нет, он встречался не с нею, а с миссис Розенбом…
Алун напевал тихим голосом, но не из обычной предосторожности — в машине никого больше не было, — просто не хотел торжествовать чересчур вульгарно. Покинув жилище Малькольма несколько неудовлетворенным, он случайно — или почти случайно — оказался неподалеку от дома старой знакомой. До приема в «Гольф-клубе» они не виделись лет двадцать, а на самом приеме Алун едва улучил минуту, чтобы сделать ей комплимент и выразить соболезнования по поводу кончины Гриффа. В свое время Грифф был процветающим врачом, который щедро выписывал антидепрессанты, когда они только появились, и владельцем внушительной виллы из красного кирпича на Бофой-роуд. У Алуна хватило времени спросить, где приятельница живет сейчас; она ответила, что там же: Грифф, умница, обо всем позаботился. Сворачивая на дорогу, Алун решил для себя, что если в доме горит свет, то он остановится и посигналит или позвонит в дверь, так, на всякий случай. И свет горел, да и случай тоже представился.
Конечно, Алун отдавал себе отчет, что безрассудно ступать на этот опасный путь почти сразу после предыдущей неудачи, но только до тех пор, пока его не пригласили на пару минут зайти. Сейчас, по дороге домой, ему казалось, что он взмывает ввысь на собственном маленьком самолете, хотя до этого чуть не разбился. Конечно, его поступок не стал менее безрассудным, но тут уж ничего не поделаешь.
В двадцать шесть лет, когда Алун заметил, что совсем не повзрослел и остался таким же бесшабашным, как в тринадцать, он с большим облегчением прочитал газетную статью, в которой популярный психолог сообщал, что период взросления у представителей сильного пола иногда затягивается и может длиться до двадцати пяти или даже тридцати лет. Это утверждение успокаивало Алуна лет десять, до особо рискованного даже по его собственным меркам похода на сторону. Затем Алун утешился мыслью, что он такой, какой есть, и ничего тут не поделаешь.
Подъехав к своему дому, Алун заметил свет в гостиной и ощутил легкую досаду, смешанную с неприятным предчувствием. Досадовал Алун в основном из-за того, что, несмотря на все его усилия дать женщинам возможность отойти ко сну пораньше, придется бог знает что выслушать и только потом лечь после тяжелого дня. Предчувствие было более туманным.
Оставаясь одна, Рианнон обычно ложилась не позже одиннадцати, кроме экстренных случаев — например, когда ей сообщали хорошую новость или, что более вероятно, плохую. Алун подумал, что если дело не в этом, то, возможно, с ней сейчас Розмари — она уже должна была вернуться со свидания с Уильямом Томасом, который, надо понимать, крутился здесь с самого утра. Алун живо представил себе, как чертова девчонка насторожилась, услышав шум его машины, и села рядом с матерью, словно глава комиссии по расследованию его недавних проступков и поведения в целом. Даже если Розмари там одна, перспектива не слишком заманчивая. Конечно, существовали и другие возможности, но они не заслуживали особого внимания: Гвен с расширенным изданием своих обид? Малькольм с одной, зато более конкретной? Полицию можно исключить, если только не произошла ошибка. Да, в пятидесятом году полицейские сильно рассердились из-за инцидента, который произошел в Гарристоне с участием женщины-сержанта на стажировке и патрульной машины, но вряд ли это можно считать убедительным предлогом полуночного визита к приличному белому гражданину.
Подъехав ближе, Алун заметил припаркованный автомобиль, который вроде бы где-то видел, причем совсем недавно. По идее человек с его образом жизни должен распознавать модели машины с первого взгляда, однако у него не получалось. Подойдя к входной двери, он расслабил мышцы шеи и убрал из взгляда осмысленность, решив притвориться пьяным. Впрочем, тут же вспомнил, что Рианнон не обманешь. Надо бы перехватить инициативу, вот только как…
Пружинистой походкой Алун вошел в гостиную и увидел Рианнон в махровом халате поверх ночной рубашки и Софи в повседневной одежде; Гвен в комнате не было. Никто из них не улыбался и не разговаривал. Алун не раздумывая поцеловал по очереди обеих женщин, затем, когда мозг вновь заработал, шагнул назад и с вопросительным выражением лица весело кивнул Софи.
Та сразу все поняла.
— Я рассказывала Рианнон, что у меня была Дороти, а потом пришла Мюриэль. Может, до сих пор там сидит. Похоже, сегодня одна из ночей, когда у нее особенно скверное настроение. Она прямо-таки лютует. Ты еще не видела ее такой, Ри. Гвен тоже заглянула, и я оставила ее с Мюриэль. А сама под шумок сбежала, — закончила Софи, заговорщически подмигнув.
— И я тебя не виню, — тепло произнес Алун.
Умница Софи, подумал он с искренней признательностью, никогда не скажет лишнего. Вроде бы умом не блещет, но, когда надо, схватывает на лету: чего стоит мимолетное упоминание о Гвен!
— Розмари уже легла спать? — спросил он, меняя тему.
— Только что, — ответила Рианнон. — Удивляюсь, что ты не столкнулся с юным Уильямом, когда подъезжал к дому.
— Значит, он привез ее, и все?
— Да.
— Понятно.
Вряд ли Алун смог бы объяснить, что подразумевал последний вопрос. Что бы он ни подразумевал — удивление, обреченность, возмущение, скуку, разочарование, отеческое беспокойство, по-мужски солидарное одобрение, — Алун не имел морального права задавать его жене и Софи, да и вообще кому-либо. Он вдруг понял это, пока стоял и слушал, что ему говорили.
— Если такая ненормальная погода продержится чуть дольше, почему бы нам не съездить на пару дней в Бирдартир? Старина Дай из книжного все еще сдает свой коттедж на скалах. Софи, ты ведь останавливалась в том доме?
— О, так меня тоже приглашают?
— Конечно, там есть две приличные спальни, а Чарли вполне может оставить у руля Виктора. Только не на следующей неделе, у меня съемки. Дай бывает в тех местах лишь по выходным. Я сегодня его не застал…
Было бы чудом, если бы застал — сегодня Алун и близко не подъезжал к книжному магазину, не звонил, да и вообще не думал о Дае до тех пор, пока не произнес его имя несколько секунд назад, хотя в остальном не соврал. Как бы то ни было, благодаря своему дару убеждения, который основывался не столько на грубом нажиме, сколько на способности сделать любое предложение привлекательным, Алун вскоре заручился согласием Софи, и Чарли автоматически включили в список участников. Присутствие Рианнон подразумевалось с самого начала.
— Ладно, пойду я спать, — сообщил наконец Алун. — А вы сидите, не стоит расходиться из-за меня.
— Даже не думай, что тебе удастся так легко отделаться, уас, — сказала Рианнон.
«В руки Твои, Господи, предаю дух свой», — мысленно шепнул Алун. Он часто оповещал о своих планах, о том, куда собирается, но никогда не говорил, где был, да и Рианнон не спрашивала до того, как… если только…
— Погуляй с Нелл, потом устрой ее в корзинке на кухне. И не возвращайтесь, пока она не сделает все свои дела.
Нелл, уставшая от дневных тягот, при появлении Алуна только слабо вильнула хвостом. Теперь, услышав свое имя, она неуклюже попыталась сесть с шумным зевком, довольно впечатляющим для животного любого размера. Алун вывел ее на улицу, как просили, не забыв, однако, подчеркнуть, что делает это исключительно из благородства, а вообще-то щенок не его забота. Нелл ему нравилась, но еще не хватало, чтобы домочадцы решили, будто он станет выгуливать ее каждый день. Иначе не успеешь оглянуться, как придется отовсюду спешить домой: подавать чертовой псине чай!
7
Едва за Алуном закрылась дверь, обе женщины дружно выдохнули, но то не был вздох облегчения. Софи села на пол, откинула голову назад, удобно устроив ее на подлокотнике кресла, и сказала, что ей пора идти. Рианнон, которая сидела на диване, поджав ноги, предложила еще кофе, добавив, что приготовит его за минуту, и устроилась поудобнее. Они расположились в более-менее обжитом углу гостиной, откуда почти не было видно голых половиц и наполовину отделанных стен.
Софи пропустила слова о кофе мимо ушей.
— Знаешь, Ри, тебе нужно чаще выбираться в люди, — заметила она.
— Ой нет! Так здорово сидеть дома, особенно после стольких лет, когда ходить никуда не хотелось, а нужно было!
— Ты должна научиться водить машину.
— И ты туда же! — Рианнон резко выпрямилась. — Да умею я, умею, и не хуже других, если только не забыла. Полтора года развозила заказы из химчистки, когда у нас было туго с деньгами. Дело не в том, что я не умею водить машину, а в том, что меня к ней не подпустят. У нас только один автомобиль. Алун говорит, что мы не можем позволить себе второй; по крайней мере наверняка бы так сказал, если бы я еще раз подняла этот вопрос. Он сам покупает все, чего нет в магазинах по соседству, а когда мне нужно, я могу заказать такси. Гораздо дешевле, чем содержать две машины. И опять же проблемы с парковкой… Это бы он тоже сказал. Спроси его, если хочешь.
— Странно, Алун никогда не был скупердяем. Я имею в виду…
Софи огляделась, но ничего вокруг не свидетельствовало о расточительности, разве что большая картина Кидда Томаса над камином. Под авторской подписью стояла дата — 1981 год. Полотно изображало вид на паб «Драконья голова» со стороны моря и выглядело почти прилично.
— Да нет, он не жадный, с этим все в порядке, — заверила Рианнон. — Дело не в деньгах. Суть в том, что, когда Алун на машине, никто не знает, где он. А у меня машины нет, и все знают, где я, только это никому не интересно. Взять хотя бы сегодняшний вечер.
— Хм. А где сегодня был Алун?
— Понятия не имею, а ты?
— Надеюсь, с кем-нибудь здравомыслящим.
— Ох, я тоже на это надеюсь. — Рианнон немного помолчала, затем спросила: — Кстати, как там Гвен?
— Вроде бы приходит в себя. Конечно, еще злится, но все будет хорошо, лишь бы он сам не полез на рожон.
— Если бы только он… как бы это сказать… меньше разбрасывался.
— Очень тебя понимаю, — согласилась Софи. — Особенно сейчас, когда вы перебрались сюда. Здесь не Лондон.
— Вот именно. И вообще, с другой стороны, тоже по-дурацки выходит. Кое о чем мы теперь говорить не можем. Конечно, я имею в виду не важные вопросы, в основном мелочи, но ведь они накапливаются. Кто присутствовал, и как выглядел, и что говорил… В общем, стало труднее.
— М-м-м… Ри, как ты думаешь, с ним все в порядке?
— Что ты хочешь сказать? — встревожилась Рианнон.
— Нет, ничего, просто он словно с цепи сорвался. Казалось бы, должен понимать, что нельзя ни с того ни с сего закрутить с Гвен и рассчитывать, что все обойдется, особенно после того…
— Ни с того ни с сего закрутить с Гвен снова, но все равно я не…
— О, а я и не знала, что они…
— Да. Удивительно, я всегда считала, что она ему не очень нравится. Честно говоря, мне даже интересно, кто из них все начал, и сейчас тоже. Конечно, в прошлом Гвен мирилась с тем, что она лишь одна из его многочисленных пассий. Тогда в ее жизни были и другие интересы.
— Например, Малькольм, — сказала Софи.
— Ага.
Они снова замолчали. Софи, обхватив руками колени, в несвойственной ей задумчивости разглядывала толстый ворсистый ковер. Рианнон закурила, как всегда, поднеся зажигалку слишком близко к сигарете. В первые минуты приезд Софи ее удивил. Вскоре стало ясно, что дело в Алуне: Софи спросила, освоился ли он здесь после Лондона, но умолчала о своих соображениях — недавние эскапады Алуна не изменят ее особую роль в его жизни. По разным причинам Рианнон тоже на это надеялась, однако в Уэльсе не принято говорить о подобных вещах напрямую. Поэтому почти без задней мысли она осведомилась, как дела у Чарли, хотя и с меньшим интересом, чем когда спрашивала о Гвен.
— Практически не просыхает, — сказала Софи, не поднимая взгляда от ковра.
— Да, я подумала…
— Я и не представляла, сколько он пьет, пока однажды вечером он не пришел домой трезвый. Это было откровение, скажу я тебе.
— И наверняка не слишком приятное.
— Не знаю, что случилось в тот день, и вряд ли узнаю, но ночь была кошмарной. Заставил сидеть с ним, уснул в два, в четыре проснулся и полез на меня. Дышал так, будто рекорд ставит. До сих пор не объяснил, что с ним было. Я и так и этак пытала — молчит! На следующий день он, по словам Виктора, был пьян в стельку уже к шести часам.
— Если он хочет, чтобы ты с ним сидела, то должен рассказать.
— Не говорит! Только то, что ему хуже, когда он один, и от темноты. Я устала его спрашивать, надоело. Он должен рассказать, что происходит, хотя бы в общих словах! Страшно неприятно, когда мужчина ничего не говорит. Он что пьяный, что в отключке — никакой разницы. В смысле для меня. Хороший он, Чарли, или я к нему просто привыкла.
Рианнон неторопливо докурила сигарету.
— Похоже, вам двоим не помешает небольшая передышка. Вы же поедете в Бирдартир? Мы с тобой хоть поболтаем как следует. И Алун будет рад. Он все время жалуется, что вы толком не видитесь.
Софи вскинула голову:
— Ой, правда? Не может быть!
— Да, постоянно спрашивает, где Софи, чем она сейчас занимается…
— Неужели?
— Ему тоже будет полезно проветриться. Вот уж кто молчать не будет. Его, наоборот, поди останови!
