1 — Малькольм, Чарли, Питер и другие
1
— Если хочешь знать мое мнение, — сказала Гвен Келлан-Дэвис, — старина Алун — жутко заслуженный гражданин Уэльса. Во всяком случае, по нынешним меркам.
Ее муж аккуратно обрезал корки с ломтика поджаренного хлеба.
— Ну, это общеизвестно.
— А второй такой же — Редж Берроуз, который тридцать лет перебирал бумажки сначала в муниципалитете, а потом в совете графства.
— Ты слишком сурова. Давай по-честному — как ни крути, от Алуна есть польза.
— Несомненно, для него самого: «Уэльс Бридана» и тот сборник, не помню название. Оба до сих пор хорошо продаются. Без Бридана и околобридановской возни Алун был бы никем. Его собственные стихи — сплошное подражание.
— Не так уж и плохо следовать…
— Американцы и англичане в восторге, кто бы сомневался. — Гвен чуть наклонила голову и хмуро усмехнулась, как всегда, когда излагала свое мнение — нелестный отзыв о ком-нибудь отсутствующем. — Но, согласись, его попыткам следовать Бридану недостает воображения и мастерства.
— Согласен, до Бридана в расцвете таланта он не…
— Ты знаешь, о чем я.
В этом случае Малькольм Келлан-Дэвис и вправду знал. Он поднялся со стула и заново наполнил чайник, потом свою чашку, плеснул туда снятого молока и добавил новейший сахарозаменитель, из тех, что якобы не оставляют послевкусия. Вернувшись за стол, Малькольм положил подготовленный треугольничек тоста с диабетическим медом между левыми коренными зубами и начал жевать, с осторожностью, но настойчиво. Он ничего не откусывал передними зубами с тех пор, как шесть лет назад сломал коронку верхнего центрального резца о кусок ливерной колбасы, а правая сторона рта была запретной зоной из-за промежутка в нижнем ряду, где застревали остатки пищи, и куска десны, который слегка отошел от положенного места и теперь норовил вылезти при всяком удобном случае. Пока челюсти Малькольма работали, его взгляд скользнул на страницу «Уэстерн мейл» с репортажем о матче «Нит» — «Лланелли».
Закурив сигарету, Гвен продолжила в прежней уклончивой манере:
— Насколько я помню, ты сам не больно-то веришь в искренность Алуна Уивера как выразителя истинно валлийского духа.
— Ну, полагаю, иногда он перегибает палку со всеми этими телепередачами и прочим. Возможно.
— Возможно! Боже всемилостивый! Конечно, Алун — мошенник, и пусть его! Кому какое дело? Он веселый и не важничает. Нам бы сюда дюжину таких прохвостов, разбавить весь этот истинно валлийский дух!
— Не все будут в восторге от его приезда, — заметил Малькольм, подвергнув очередной кусочек тоста стандартной обработке.
— Потрясающее известие! Кого ты имеешь в виду?
— Например, Питера. Занятно, что эта тема вчера всплыла. Я даже удивился, как он был недоволен. Прямо-таки злобствовал.
Малькольм говорил без тени сожаления, словно понимал и даже в некотором роде разделял недовольство Питера. Гвен испытующе глянула на мужа сквозь тонированные стекла прямоугольных очков, затем поерзала на стуле и издала серию негромких звуков, всем видом показывая, что спешит. Тем не менее она осталась за столом, почти лениво потянулась к письму, с которого начался разговор, и ткнула в него пальцем.
— Будет интересно вновь повидаться с Рианнон.
— Угу.
— Столько времени прошло! Лет десять, да?
— Не меньше. Вернее, пятнадцать.
— Она вроде не сопровождала Алуна в его поездках по Уэльсу?
— Пока ее мать жила в Броутоне, она здесь еще бывала, но старуха давно умерла, так что Рианнон, возможно…
— Ну, тебе, конечно, виднее. Я просто подумала: странно, что она не поддерживала отношений с подругами по колледжу, да и вообще ни с кем.
Малькольм качнулся на стуле из стороны в сторону, словно подразумевая, что жизнь таит немало подобных загадок.
— Ничего, с сегодняшнего дня у нее будет время все наверстать. Вернее, со следующего месяца. Надеюсь, после Лондона здешняя жизнь не покажется ей слишком скучной.
— У нее еще много знакомых в наших краях.
— В том-то и беда, — произнесла Гвен с легким смешком. Мгновение она, улыбаясь, смотрела на мужа из-под полуопущенных век, затем продолжила: — Тебя небось ошарашила мысль, что после всего случившегося Рианнон снова сюда приедет.
— Скорее удивила. Я не вспоминал о ней бог знает сколько времени.
— Зато сейчас только и думаешь, не правда ли?.. Я первая в ванную, хорошо?
— Давай, — сказал Малькольм, как говорил каждое утро.
Дождавшись, пока наверху скрипнет половица, он шумно вздохнул. Если вдуматься, Гвен не особенно-то и пилила его насчет Рианнон. Правда, наверняка это всего лишь небольшая отсрочка. Хорошо еще, что он первым спустился к завтраку и успел к приходу жены оправиться от потрясения, которое испытал, увидев на конверте знакомый почерк, совершенно не изменившийся за тридцать лет. Гвен оставила письмо на столе. Бросив взгляд на потолок, Малькольм перечитал послание, вернее, отдельные места. «Обнимаю вас обоих» — не слишком приятная лично для него фраза, но за неимением лучшего он сосредоточился на ней. Возможно, Рианнон просто забыла. В конце концов, за это время с ней много чего произошло.
Допив чай, Малькольм закурил первую и единственную за день сигарету. Курение никогда не доставляло ему особого удовольствия, и вот уже более пяти лет назад он по совету доктора сократил число сигарет до одной-единственной после завтрака, которая не могла причинить ощутимого вреда, зато, по твердому убеждению Малькольма, усиливала перистальтику. Как обычно, он скоротал время, убирая со стола — движение тоже помогало. Убрал в стенной шкафчик свои цельно-зерновые хлопья и апельсиновый конфитюр Гвен, выбросил в мусорный пакет косточки от своего распаренного чернослива без сахара и скорлупу от двух вареных яиц, которые съела она. Он мельком подумал о яйцах, о слабом взрыве желтка под ложкой, о том, как через секунду вкус распространяется во рту. Последний раз Малькольм ел яйцо — по крайней мере вареное — тогда же, когда еще курил сколько хотел. Всем известно, что вареные яйца крепят, конечно, не сильно, самую малость, но лучше все-таки поостеречься. Наконец он составил чашки и тарелки в посудомоечную машину и нажал кнопку. Загорелся красный, чуть дрожащий огонек, и кухню сразу же наполнило яростное гудение.
Посудомоечная машина не отличалась ни размерами, ни мощностью, да и кухня выглядела не ахти. На Вернет-авеню, в доме, где Келлан-Дэвисы жили до семьдесят восьмого года, кухня была просторная, с длинным дубовым столом, за которым легко помещались четырнадцать человек, и разноцветными кувшинами и кружками на деревянных полках. Здесь все было как в тысячах других убогих квартирок по всей стране: линолеумная плитка, пластиковые поверхности, металлическая раковина, а вместо внушительной печи «Рэйбёрн», отапливавшей первый этаж в доме на Вернет-авеню, на стене висел овальный электрокамин с двумя нагревательными элементами. Почти каждое утро Малькольм спрашивал себя, а не переусердствовал ли он с экономией, поселившись в этой дыре. Впрочем, что толку жалеть — сделанного не воротишь.
В животе возникло некое шевеление. Малькольм взял «Уэстерн мейл» и неторопливо — очень важная часть ритуала! — прошествовал в уборную со скошенным потолком, располагавшуюся под лестницей. Дальше все шло в привычном порядке: сначала он совсем не тужился, так как это естественно для организма, затем немного потужился, так как это не особенно вредно, и наконец напрягся изо всех сил — почему? — да потому, что ничего больше не оставалось. В конечном итоге он добился успеха, правда, незначительного. Кровь почти не шла; можно было с чистой совестью сказать, что ее мало или очень мало. От радости Малькольм сел прямо и отсалютовал.
В спальне у туалетного столика Гвен мазала лицо кремом. Малькольм подошел тихо и глянул на ее отражение в зеркале. Что-то — может быть, освещение или необычный ракурс — заставило его приглядеться к жене чуть внимательнее. Пухленькая, округлая и рыхловатая Гвен никогда не была слабой, но в ее внешности и движениях прослеживалось что-то мягкое. С годами она мало изменилась: в шестьдесят один — они с Малькольмом были ровесниками — ее щеки и подбородок не обвисли, а кожа под глазами была попрежнему гладкой. Однако сейчас в глубоко посаженных глазах появилось решительное, почти жесткое выражение, которого Малькольм раньше не замечал; Гвен плотно сжала губы, поглаживая крылья носа. Может, просто сосредоточилась — через секунду она увидела мужа и расслабилась, спокойная моложавая женщина с подкрашенными светло-каштановыми волосами. Брючный костюм в бело-голубую клетку, наверное, естественней смотрелся бы на женщине помоложе, хотя и не выглядел на ней смешно. Он спросил, чтобы услышать ее голос:
— Опять светская жизнь? Никак не уймешься?
— Всего лишь кофе у Софи, — ответила Гвен с простодушным оживлением.
— Всего лишь? Что-то новенькое. Знаешь, мне вдруг пришло в голову, что я не видел Софи больше года. Странно, правда? Как-то так получилось. Ладно. Возьмешь машину?
— Если можно. Собираешься в «Библию»?
— Наверное, загляну. — Он ходил в этот паб каждый день. — Не волнуйся. Поеду на автобусе.
Повисло молчание. Гвен оттенила скулы — нарумянилась, сказали бы в прежние времена. Спустя мгновение она сложила руки на коленях, посидела немного, а затем стремительно атаковала:
— Ну и как сегодня, малыш?
— Превосходно, спасибо. — Малькольм ответил резче, чем хотел. Он полагал, что они вернутся к разговору о Рианнон, и обычный вопрос о телесных отправлениях застал его врасплох. — Вполне нормально, — добавил он чуть мягче.
— А ты не…
— Нет. Ни за что.
Как он и ожидал, Гвен укоризненно покачала головой:
— Ну почему ты, взрослый человек, не можешь избавиться от этой проблемы раз и навсегда? Сейчас столько всего предлагают!
— Я не буду принимать слабительное. И ты это прекрасно знаешь.
— Слабительное! Господи, я же не говорю про сенну или патентованный инжирный сироп! Мягкое средство, надежное и проверенное. Никакого тебе расстройства желудка.
— Все химические препараты нарушают равновесие организма. Искажают существующую картину.
— Честно говоря, Малькольм, я думала, тебе это и надо — изменить существующую картину. А как же чернослив? Зачем ты тогда его ешь?
— Это натуральный продукт.
— И как, по-твоему, он действует? Та же химия, только в другой форме.
— Природная химия. Естественная.
— И как же твои кишки отличают химическое соединение, содержащееся в черносливе, от точно такого в таблетке или в капсуле?
— Не знаю, милая, — беспомощно ответил Малькольм. Он подумал, что, когда человек не может победить собственную жену в споре о своих внутренностях, это уже слишком. — Но мне и ни к чему знать.
— Не веришь мне — запишись на прием к Дьюи. Да-да, врачей ты тоже не выносишь и не понимаешь, почему я к тебе прицепилась. Только потому, что ты сам никогда о себе не позаботишься! И откуда в тебе это валлийское упрямство?
— Не пойду я ни к какому Дьюи. Я прекрасно себя чувствую. Все в порядке.
— Пусть выпишет тебе лекарство, и все. Две минуты.
Малькольм покачал головой, и вновь воцарилось молчание. Через какое-то время он спросил:
— Теперь я могу идти?
Они обнялись легко и бережно; Гвен издала еще одну серию негромких звуков, давая понять, что считает поведение мужа неразумным, но пока оставит все как есть. Еще в них слышалась привязанность — может быть, чуточку снисходительная.
Малькольм в очередной раз подумал, что лучше бы тема дефекации не возникала вообще. Сам бы он ни за что не стал обсуждать работу своего кишечника — ну, может, время от времени обращался бы к Гвен за сочувствием и поддержкой. Сейчас же этот вопрос стал неизменной частью повестки дня, опережая по частоте упоминания недостатки Малькольма как мужчины, супруга, добытчика, знатока женской души, а также другие некогда популярные, а теперь полузабытые темы.
В ванной на другой стороне лестничной площадки Малькольм почистил зубы, сперва примерно двадцать штук собственных, уцелевших в той или иной форме, затем семь в съемном протезе верхней челюсти, подогнанном так плотно, что надевать его было сущим мучением. Дело вроде бы шло быстрее, если сгибать колени и двигать ими туда-сюда. Пять передних коронок, поставленных в разное время разными дантистами, несколько отличались по цвету от остальных зубов, зато не выглядели как вставные. Придет и их черед, но, слава Богу, не сейчас. Малькольма вдруг испугала мысль о потере хотя бы одного из и так уже шатающихся зубов, хотя он считал, что давно перерос подобные страхи.
Лицо, которое он видел в зеркале, выглядело не так уж плохо. Немного длинное, особенно в нижней части, зато с правильными чертами, и Малькольм нисколько не льстил себе, полагая, что благодаря росту, хорошей выправке и рыжеватой, уже тронутой сединой шевелюре смотрится вполне представительно. В то же время он замечал, что порой незнакомые люди, в основном мужчины, глядят на него как-то странно — без особой враждебности, но с видимым неудовольствием и холодно.
На него так глядели еще со школы, где ему пришлось вынести гораздо больше издевательств, чем обычному мальчику — не иностранцу и не хлипкому недомерку. Помнится, он даже спросил почему, и Толстяк Уоткинс, один из главных мучителей, не задумываясь ответил, что рожа у него такая. Непонятно, что имелось в виду, но еще дважды — один раз в переулке субботним вечером, а потом в поезде, когда Малькольм с приятелями возвращался со стадиона «Кардифф-Армз-Парк» после международного матча по регби, — какие-то подонки привязывались именно к нему, единственному из всей компании. Возможно, сам того не желая, он иногда напускал на себя вид, который ошибочно принимали за высокомерный, ну или что-то в таком роде.
Гадкое или не очень, лицо так или иначе надо было побрить. Малькольм ненавидел всю эту дребедень — чистку зубов, бритье, ванну, причесывание, одевание — и порой чувствовал, что вот-вот пошлет все к черту и будет целый день ходить в халате и пижаме. Наверное, он давно бы так и поступил, если бы не Гвен. Она уверяла, что дело пойдет веселее под переносной радиоприемник, и Малькольм изредка следовал ее совету, но болтовня ему не нравилась, современная музыка — тоже; в общем, слушать было нечего, кроме «Радио Уэльса», самого подходящего для желающих усовершенствоваться в валлийском. Жаль, что тамошние дикторы говорят слишком быстро.
Валлийский, но уже в более значительных количествах, возник снова, когда после отъезда Гвен Малькольм пошел в кабинет — убить время перед визитом в «Библию». Так называемый кабинет располагался на первом этаже — маленькая грязная комнатушка, где постоянно гудели водопроводные трубы. Главным украшением служил книжный шкаф орехового дерева, который на Вернет-авеню не выглядел чересчур большим, а здесь, чтобы занести его в дом, пришлось вынимать оконную раму. Одну полку занимала поэзия: неплохая подборка английских классиков (кое-какие томики изрядно поистрепались), несколько книг на валлийском (все в превосходном состоянии) и десятка два сборников стихов на английском, написанных валлийцами двадцатого века. На одной книжке, не слишком тонкой, стояло имя Малькольма и штамп небольшой типографии в той части графства, которая теперь зовется Верхним Гламорганом. Рано уйдя на пенсию из Королевской Кембрийской академии, Малькольм собирался выпустить следующую книгу, закончить начатые много лет назад стихи и сочинить новые, существующие пока только в замыслах. Ему следовало бы знать, что одних благих намерений мало. За все это время он не написал ни строчки. Ничего, в один прекрасный день все изменится, считал он, а пока нужно работать, набивать руку. Отсюда и валлийский.
Среди других книг на столе была публикация Общества по изучению ранних валлийских текстов, ожидающая перевода на английский: поэмы и поэтические отрывки из творчества Ллевелина Баха аб ир Инада Коха (ок. 1310 г.), открытая на погребальной песне Кадваладру; довольно внушительном произведении, строк в триста. Там же лежала слегка исправленная рукопись — Малькольмов перевод первых двух строф, а также брошюра с единственным известным переводом, который выполнил и опубликовал в двадцатых годах школьный учитель из Кармартена. Стиль перевода сильно устарел, ну да ладно — пусть его поэтические достоинства невелики, зато сгодился в качестве подстрочника.
Малькольм неторопливо открыл брошюру в самом начале. Взгляд перебегал с валлийского оригинала на обе английские версии, выхватывая слова и фразы, которые, как ему казалось, он видел впервые: гробница великого вождя… гнедые скакуны… вы, о воины Гвинеда… я бард, я певец… груды павших саксов… венец… олень… щит… мед…
Он резко выпрямился. Могучая волна скуки и ненависти накрыла его с головой. Все это, все его занятия, нельзя назвать жизнью. Так, ерунда, особенно после сегодняшних новостей. Ну уж нет, из намерений стихов не выжмешь. Может, они возникают из надежды?
Малькольм хотел было разорвать свои записи, однако при мысли о потраченных часах рука дрогнула, а еще он подумал, что когда-нибудь вернется к переводу и создаст нечто прекрасное. И все равно он не мог больше сидеть на месте. Правда, если выйти прямо сейчас, он попадет в паб слишком рано — много раньше, чем хотелось бы. Впрочем, можно доехать на автобусе до Бофоя, а остаток пути пройти пешком. Из тех же соображений Малькольм тщательно почистил туфли — без особой на то нужды, просто чтобы скоротать время.
Когда он наконец вышел, небо уже хмурилось темными тучами, было сыро, но довольно тепло, легкий ветерок разгонял туман — обычная для Уэльса погода. Если видишь вершину Сил-Пойнт, значит, дождь будет позже, если нет — льет сейчас. Пока Малькольм спускался с холма, она маячила вдали, темно-серый выступ среди черных, блестящих от влаги шиферных крыш. Вскоре внизу показалась бухта, закругляющаяся с западной стороны (на ее берегу когда-то добывали уголь), потом — территория за прибрежной полосой (там по-прежнему выплавляли сталь и олово, перерабатывали нефть — по крайней мере пока), а за всем этим поднималась едва различимая сквозь дымку квадратная громада Минидд-Тивилл, второй по величине горной вершины Южного Уэльса.
Стояло позднее утро обычного рабочего дня, а на тротуарах толпился народ, люди заходили в магазины, выходили, прогуливались, словно туристы, — здесь, в феврале? Дети и собаки бегали туда-сюда, чуть ли не бросались под ноги. Даже перейти улицу оказалось непросто из-за сплошного потока автомобилей и мотоциклов. На остановке двадцать четвертого автобуса собралась очередь, но ждать все равно пришлось долго. Говорили, что всему виной нехватка кадров: нет желающих работать с тех пор, как введение автоматической системы оплаты покончило с днями изобилия, когда на загородном отрезке маршрута кондуктор припрятывал половину денег за билеты, а потом честно — ну или почти честно — делился с водителем. Подростки, которым надо было пройти на другую сторону улицы, не желая обходить очередь, то и дело прорывались через нее, и всякий раз перед Малькольмом. Словно сговорились!
Подъехал автобус. Взбираясь по замусоренным ступенькам, Малькольм почувствовал резкий укол в правом яичке, как будто щелкнул переключатель, и еще раз, когда сел. Ничего страшного, подумал он, обычная мимолетная боль, бывает. Одно время рак яичка был одним из главных кошмаров Малькольма, в первую очередь из-за того, что поражает весьма деликатную область и, по слухам, плохо поддается лечению. Однажды, после суток непрекращающихся резей, Малькольм до рассвета прикидывал, какие книги возьмет в больницу: в основном сборники английской поэзии, ну и парочку описаний Уэльса (разумеется, на английском). Затем случилось одно из самых быстрых и полных выздоровлений в истории медицины — болезненные ощущения исчезли сами собой. Вроде бы пока все обошлось. А потом он прочел в «Гардиан», что благодаря новейшим достижениям выживаемость при опухолях яичка превысила девяносто процентов, и до конца дня чувствовал себя на двадцать, нет, тридцать лет моложе. Отголоски этой радости сохранились и до сих пор.
Погрузившись в воспоминания, Малькольм пропустил свою остановку и доехал почти до самого Динедора. С нарочито невинным видом он вышел у «Траттории Паоло». Сразу за углом была «Библия», полностью — «Библия и корона», единственный во всем Уэльсе паб с таким названием. Местные любители старины утверждали, что оно восходит к роялистскому тосту, хотя самое раннее упоминание паба датировалось тысяча девятьсот двадцатым годом, когда всякий уже мог без опаски провозглашать свою преданность партии короля в любом из его владений, даже в этом.
Как всегда по дороге к пабу, Малькольм заметно повеселел от перспективы провести час, а то и больше, не думая о болезнях и о том, что с ними связано. Пришел он все-таки рановато; впрочем, внимания никто не обратил.
2
— «Но горб еще хуже, еще неуклюжей растет у меня и у всех, кто слоняется праздный». Знаешь, кто это сказал?
— Нет.
— Киплинг. Джозеф Редьярд Киплинг. Обычно он бывал прав. Имел такое обыкновение. Нужно забыть про покой, говорил он, не киснуть и не спать. Замечательное слово «киснуть», правда? Интересно, откуда оно взялось? Ладно, как бы то ни было, суть в том, чтобы выйти на свежий воздух и хорошенько размяться. Энергичная прогулка, мили так на две, лучше на три. Никакого снотворного не понадобится. Я не принимал снотворное с… Как ты думаешь, когда я в последний раз принимал снотворное?
— Понятия не имею.
— В сорок девятом. В последний раз я принимал снотворное в тысяча девятьсот сорок девятом году. Доброе утро, Малькольм. Еще одна ранняя пташка.
— Здравствуй, Гарт. Доброе утро, Чарли. Что вам взять?
Приятели отказались — стаканы у обоих были почти полными, однако правила хорошего тона требовали, чтобы новоприбывший предложил остальным выпивку. Малькольм сходил к ближайшему раздаточному окошку и принес себе полпинты пива «Троит». За время его отсутствия Гарт Памфри сообщил Чарли еще больше подробностей о пользе физических упражнений и вреде снотворного. Чарли слушал вполуха, но слова Гарта действовали на него успокаивающе. От Гарта не приходилось ждать ничего неожиданного, а Чарли чувствовал — в это время дня он всегда чувствовал одно и то же, — что даже приятная неожиданность сейчас бы его не обрадовала. Он слегка вздрогнул, когда Малькольм вернулся быстрее, чем ожидалось.
— Ага, вот и мы! — сердечно воскликнул Гарт, указывая Малькольму на стул рядом с собой. — Я тут потчую юного Чарли весьма поучительной лекцией на тему здоровья, физического и душевного. Правило номер один — никогда не сидеть за едой, особенно во время завтрака.
Удивительно, подумал Малькольм, но он совершенно забывает про Гарта всякий раз, как предвкушает поход в «Библию» или прикидывает, стоит ли туда идти. Видимо, потеря памяти в подобных случаях — один из способов, которыми природа обеспечивает ход жизни. Вроде материнского инстинкта.
— Конечно, Ангарад бурчит, что я превращаюсь в старого зануду, озабоченного своим здоровьем. Говорит, я типичный старпер, не лучше других.
В последовавшей тишине Гарт отхлебнул из своего стакана что-то похожее на довольно крепкое розовое вино, а на самом деле — джин с ангостурой, и с серьезным видом обратился к Малькольму:
— А ведь когда-то ты был неплохим спортсменом, правда? Отлично справлялся с ракеткой! Я только что вспоминал, как ты лупил по мячу. Вот это был удар! А твоя знаменитая подача!
— Гарт, столько лет прошло!
— Не так уж и много. Старый клуб закрылся в ноябре семьдесят первого.
Гарт говорил о Динедорском сквош-клубе, в котором все трое состояли еще со времен юности.
— Конец эпохи. Мы с тобой сыграли чуть ли не на самой последней неделе. Я, как обычно, продул. Зато ты был в тот вечер хорош. А потом мы еще выпили с беднягой Роджером Эндрюсом. Помнишь?
— Да, — сказал Малькольм, хотя давно забыл подробности, а Чарли кивнул, показывая, что следит за ходом беседы.
— Он выглядел таким живчиком! И помер недель через шесть, от силы восемь, как мы стали сюда захаживать. Прямо здесь, сидел там, где ты сейчас, Чарли.
Эту часть Малькольм прекрасно помнил — впрочем, Чарли тоже. Роджер Эндрюс был не бог весть кто — строительный подрядчик средней руки, и товарищ неважный, однако его трагическая смерть в «Библии» закрепила привычку бывших членов сквош-клуба собираться в пабе в полдень или после обеда. Со временем этот зал стал памятником клубу или его преемником: по стенам висели фотографии давно забытых чемпионов, команд, выступлений, торжественных обедов, а столы украшала парочка уродливых пепельниц, которые не стащили и не продали, когда избавлялись от клубного имущества. Завсегдатаи даже получили что-то вроде объективного права не впускать нежелательных гостей. Хозяин паба не возражал, его вполне устраивало, что десяток относительно спокойных выпивох постоянно занимает самый неуютный уголок его заведения. Время от времени приятели жаловались друг другу на неудобства, но они уже привыкли к этой дыре, которая находилась в двух шагах от здания клуба (если уж на то пошло, именно близкое соседство и определило выбор), а зимой радушный хозяин включал для них маленький электрический камин без дополнительной оплаты.
Гарт Памфри на мгновение задумался, затем вновь обратил к Малькольму смуглое, изборожденное морщинами лицо со следами подавленной страсти — лицо актера, как сказали бы некоторые.
— Ну и каким спортом ты сейчас занимаешься? — спросил он.
— Боюсь, никаким.
— Неужели? И это говорит человек твоего сложения, прирожденный спортсмен! Кто бы мог подумать!
— Бывший прирожденный спортсмен. Вряд ли я в моем возрасте начну бегать кроссы по пересеченной местности.
— Да уж, лучше не стоит. — Чуть слышно насвистывая, Гарт пробежал пальцами по столу. — А ты, случаем, не перестал получать удовольствие от еды? Надеюсь, ты не против моего любопытства, мы ведь все здесь старые друзья.
Чарли подумал, что нужно разграничить болтовню Гарта о собственных внутренностях и его интерес к пищеварению других людей, но промолчал. Второй большой стакан виски с тоником начал действовать, и Чарли уже мог повернуть голову без предварительной подготовки. Хорошо бы день выдался не из тех, когда жалеешь о своем появлении на свет.
— Нет, все в порядке, — отважно солгал Малькольм. — У меня другая проблема: как бы не растолстеть.
— Прекрасно, — с улыбкой кивнул Гарт. Маленький и щуплый, он съежился спиной к Чарли на растрескавшемся ледериновом стуле. — А как насчет… — подняв брови, продолжил Гарт.
Малькольм мгновенно догадался, ну или почти догадался, что еще секунда — и Гарт осведомится о работе его кишечника. Нужно было срочно выкручиваться, и Малькольм выпалил новость, о которой вообще не хотел упоминать, особенно в этой компании, пока сам не насладится ею сполна.
— Через пару месяцев сюда переезжают Алун и Рианнон. Возвращаются в Уэльс.
Уловка сработала. Гарт поверил не сразу, затем потребовалось какое-то время, чтобы утолить его любопытство, после чего он заявил, что в молодости не был знаком с супругами, так как обретался в Кейпл-Мерерид и подобном захолустье, зато много раз встречал одного Алуна, когда тот туда заглядывал.
— И вообще, — закончил он сурово, — согласитесь, что этот человек — фигура общенационального масштаба.
— Вот ты и соглашайся, — ответил Чарли, у которого были свои причины не слишком радоваться услышанному. — Насколько я знаю, он часто выступает по телевизору, хотя в Уэльсе этих передач обычно не показывают. Когда телевизионщикам нужен колоритный валлиец, то обращаются к нему. Ну, когда надо сказать что-нибудь проникновенное на Рождество либо насчет собак или бедных. Он дорогущий медийный валлиец. Замечательно, я готов принять его в этой роли, почти. Однако что касается Алуна Уивера — писателя или тем паче поэта… Извините, я пас.
— Ну, я не литературный критик, — заявил Гарт. — Просто все им восторгаются. Как я слышал, и в Америке о нем очень высокого мнения… Впрочем, у нас тут есть писатель.
— Нет-нет, куда мне, — смутился Малькольм. — Что я могу сказать? Конечно, многие его работы меркнут в сравнении с Бридановыми, но лично я считаю, стыдиться тут нечего. И еще кое-что. Не берусь утверждать, будто Алун ничего не позаимствовал у Бридана, однако главная причина в другом: оба черпали вдохновение из одного источника, хоть и с разным результатом. Как-то так.
— Даже если это и правда, меня ты не переубедишь. Бридан, Алун — идут они оба куда подальше. Вместе со своей писаниной.
— Да ты что, Чарли! — возразил Гарт. — Только не Бридан. И не «Под сенью кустов». Как ни крути, во всем мире эту книгу знают и любят.
— А уж книга пусть идет подальше в первую очередь. Пожалуйста, пиши о своих соотечественниках, не жалей их, высмеивай, если тебе так хочется, но не относись к ним свысока, не принижай, а главное — не выставляй их напоказ, словно причудливые вещицы в сувенирной лавке.
— Надо же, а я и не знал, что он тебя так возмущает, — заметил Малькольм после некоторого молчания.
— Ничего подобного, я совершенно спокоен. Просто раз уж человек решил зарабатывать на жизнь тем, что он валлиец, пусть идет на телевидение. Похоже, Алун сам это понимает. Иногда.
— Вот те на! — огорчился Малькольм. — Ты что, и вправду видишь все это в его поэзии, и в стихах Бридана тоже?
— Конечно. Возьми хоть это его «человек в маске» и «человек с железной улицы». Что сделал Бридан? Поиграл словами, и американцы заговорили о валлийском видении мира, по-детски непосредственном… Несерьезно!
Со свойственной ему добросовестностью Малькольм пустился в размышления, прикидывая, прав Чарли хотя бы отчасти или нет. Гарт переводил встревоженный взгляд с одного приятеля на другого, затем что-то промычал, как будто спрашивая разрешения заговорить. Чарли ободряюще кивнул.
— Вообще-то я собирался узнать… а что представляет собой его жена? Конечно, мы с ней встречались, но всего лишь раз и очень давно.
— А что жена? — переспросил Чарли. — Очень приятная…
— Рианнон Рис, когда я с ней познакомился, была самой красивой девушкой на свете! — выпалил Малькольм и вскочил на ноги, словно участник телевикторины, отвечающий на вопросы аудитории. — Высокая, светловолосая, грациозная, с великолепной кожей, глаза — серые с легким голубоватым оттенком. Настоящая «английская роза»! А характер! Скромная, сдержанная… Никогда не стремилась быть в центре внимания, но все так и вились вокруг нее. Я тоже давно не видел Рианнон — может, она и выглядит теперь иначе, — но кое-что не меняется даже за тридцать лет. Я рад ее возвращению.
Малькольм верил, что его слова прозвучали непринужденно и обыденно. Гарт внимательно слушал. Чарли осушил второй стакан, с шумом втянув последние капли.
— Ну что тут скажешь, — произнес наконец Гарт. — Превосходная речь! Спасибо, Малькольм. Буду ждать случая возобновить знакомство с… с миссис Уивер.
Он еще не закончил, как Чарли стал уговаривать Малькольма выпить по-настоящему, уверяя, что его пойло больше похоже на мочу, а потом встал. Не самое простое дело, принимая во внимание стол, стул, их ножки, а также вес и состояние самого Чарли. На выходе из комнаты он ударился пяткой о дверной косяк и сдавленно ойкнул. На мгновение замер, сосредоточился и успешно избежал опасности, подстерегавшей в коридоре, где вот уже несколько лет на полу отсутствовала большая часть плиток. Он даже не сбил со стены фотографию, на которой несколько мужчин в шляпах выстроились на фоне крытого соломой коттеджа в Ирландии или еще где-то, только слегка задел плечом.
Чарли стоял у раздаточного окошка, ждал, пока Дорис в баре выдаст сдачу с пары двадцаток, и вдруг подумал о словах Малькольма. Почти все — чистая правда, по крайней мере могло быть правдой, если бы Малькольм говорил другим тоном, или чертыхнулся разок-другой, или изложил это на бумаге. Но вот как несчастный придурок произнес свою тираду, каким довольным выглядел, радуясь, что высказался без ложного стыда, — прямо-таки напрашивался, чтобы его вышвырнули через закрытое окно или, более прозаично, перевернули на него стол! А еще этот ясный взгляд праведника…
Неторопливо подошла Дорис, и Чарли заказал большую порцию розового джина, упомянув Гарта, три больших скотча и воду. Пока Дорис пробивала чек, Чарли опрокинул в глотку одно виски и сразу же почувствовал, как в горле запершило, словно туда запихали старую метелочку из перьев. Он зашелся в надсадном кашле, громком и хриплом, согнулся, схватившись за живот; из глаз потекли слезы. Вокруг стало тихо. Чарли пытался что-нибудь разглядеть, и ему показалось, будто несколько юнцов перегнулись через стойку бара и пялятся на него. Дорис протянула стакан воды, Чарли глотнул, отдышался и выпил. Шумно выдохнув, он выпрямился и потер глаза, втайне гордясь собой, словно его прославленные стойкость и выдержка в очередной раз помогли преодолеть угрозу извне.
Не успел он взяться за поднос с напитками, как в конце темного коридора хлопнула дверь и навстречу заковылял кто-то огромный и грузный. Мгновение спустя Чарли узнал Питера Томаса, который в сороковых годах раза два побеждал в открытом турнире на первенство Динедорского сквош-клуба, но больше увлекался гольфом. Правда, и то и другое осталось в далеком прошлом.
— Привет, Питер! Рановато для тебя!
— Вовсе нет. Кстати, я буду джин с диетическим тоником.
Если Чарли Норриса порой считали большим, толстым и краснолицым (и не без оснований), то при одном взгляде на его друга становилось ясно: подобная характеристика требует пересмотра. Фалды твидовой куртки Чарли расходились над его задом, а объемистый живот сдвинул пояс брюк далеко вниз, к паху, однако Питер мог бы поделиться с приятелем дюжиной килограммов и по-прежнему выглядеть крупнее, что благодаря крою костюма не так обращало на себя внимание спереди или сзади, а вот сбоку он был точно поперек себя шире. Лоб и щеки Чарли казались чуть розоватыми по сравнению с багровой физиономией Питера. Внешне они тоже отличались: круглое курносое лицо Чарли, мальчишеское, но изрядно потрепанное жизнью, и лицо Питера, с правильными чертами, почти благородное, если бы не одутловатость и мешки под глазами. В данную минуту Чарли улыбался, Питер — нет.
— Ну, как дела? — осведомился Чарли. Дурацкий вопрос по зрелом размышлении.
— А ты как думаешь? Но из дома я все-таки выбрался. Кто еще здесь?
— Только Гарт и Малькольм.
Питер со вздохом кивнул. Услышав громкий смех и веселые выкрики, доносящиеся из бара, он резко повернул массивную голову. Голоса были явно молодые. Нахмурившись, Питер проковылял к раздаточному окну и заглянул внутрь.
— Малькольм утверждает… — начал было Чарли, но замолчал, так как приятель повернулся к нему со словами:
— Вроде бы у нас депрессия, нет? А бар на три четверти полон, в этот-то час! — Он негодовал, словно впервые. — И все юнцы лет по двадцать, если не моложе! Не иначе как безработные выпускники школ. Что бы они делали, будь у них хоть один шанс? Если бы экономика была на подъеме? Наверняка валялись бы пьяными с утра до вечера. Как в восемнадцатом веке. Помнишь Хогарта?
Чарли едва не усмехнулся, когда Дорис поставила диетический тоник на поднос рядом с бокалом джина. Что там говорят о капле в море? «Как будто слон, которому, чтобы наесться, не хватило одного-единственного банана», — подумал он. Еще ему показалось, что Питер выглядит определенно толще, чем в их последнюю встречу. Хотя вряд ли — прошло всего дня два, не больше. И вид у него нездоровый. Вошел запыхавшийся, весь в поту, хотя на улице совсем не жарко. Наверное, высокое кровяное давление. Плохо.
Питер шагал по коридору перед Чарли, не переставая возмущаться:
— Ты бы посмотрел на всех этих старых кошелок, выходящих из супермаркетов с полными тележками, словно сейчас Рождество! — Он довольно сильно ударился боком о столик у стены, потревожив листья разросшегося там горшечного растения без цветков. — И даже не в центре города, а в занюханных дырах вроде Гринхилла или Эманьюэла! — Он открыл дверь в комнату. — А самое интересное, что никому не скажешь. Никто и слышать ничего не хочет.
Потом Питеру Томасу пришлось придержать дверь — из-за халтурной работы мастерового в далеком прошлом она захлопывалась в считанные секунды, а Чарли сосредоточил внимание на подносе, который едва не опрокинул из-за неловких попыток удержаться на ногах. Наконец все благополучно устроились за столом, и Гарт поприветствовал Питера.
Судя по виду последнего, ничего интересного от него ждать не приходилось, по крайней мере в ближайшее время. Чарли заметил, отчасти желая спровоцировать приятеля:
— Кто-нибудь недавно был у Святого Павла? Они там вовсю развлекаются!
— Мы говорим о лондонском соборе Святого Павла? — осведомился Малькольм.
— Нет-нет, я о здешней церкви за Стрэндом. Церковь старого… как бишь его? Старого Джо Крэддока.
— Того, что носил пасторский воротничок и зеленую твидовую кепку?
— Его самого. Видел бы он свою церковь! Вам тоже бы не мешало взглянуть. Там теперь порнокинотеатр. Вы бы такого ни в жизнь не придумали, верно? Не осмелились бы. И никто бы не посмел.
— Да ладно тебе, Чарли. — Гарт взвился, словно по сигналу. — Что, прям так просто сидишь там и…
— Вот именно, дружище. Фильмы для взрослых в первом и втором залах. В нефе и алтаре соответственно, как я полагаю. «Ну-ка поиграй со мной» и прочее в том же духе.
— Смею заметить, секуляризация здания зашла слишком далеко, — сказал Питер.
«Ах ты, старый жирный валлийский лицемер!» — подумал Чарли.
— Джо бы понравилось, — произнес он вслух и специально для Гарта добавил: — Трахал все, что движется, старина Джо. Тот еще был затейник. Собрал огромную паству. И поддать мог как следует. Конечно, с тех пор лет двадцать прошло.
— Надо же, а я и не знал, — произнес Малькольм деланно спокойным голосом. — Я имею в виду: о его шалостях.
— Ну вообще-то…
Чарли снова не стал выкладывать все, о чем думал. По-прежнему ухмыляясь, он на какую-то долю секунды поймал взгляд Питера и понял, что тот вспомнил прошлое и теперь пытается сдержать восхищенный, немного испуганный смех. Двадцать лет назад он не стал бы сдерживаться, это уж точно.
— И на скачках старине Джо здорово везло. За год по пять-шесть сотен выигрывал, он сам говорил. Кругленькая сумма в те времена! Все считали это страшно несправедливым.
Снова повисло молчание, частенько сопровождавшее встречи в «Библии». Питер сидел, сложив руки на массивных коленях, фыркая и тихо вздыхая, — наверное, искал слова, чтобы подытожить свое отношение к участи церкви Святого Павла, раз уж она столь незавидна. В конце концов раздался нетерпеливый и сипловатый голос Гарта:
— Малькольм нам тут рассказывал, что Алун и Рианнон Уивер возвращаются, насовсем. Они…
Питер резко, почти свирепо, повернулся к Чарли:
— Слышал? Ты мне ничего не сказал!
— А ты мне дал рот раскрыть?
— Значит, говорите, насовсем возвращаются?
— Видимо, да, — ответил Чарли, всем своим видом показывая Малькольму, что пора вступить в разговор.
Малькольм начал повествование о том, как Уиверы сняли домик в Педварсенте, чтобы осмотреться. Пока он рассказывал, Питер сверлил его взглядом сквозь толстые стекла очков, а Гарт внимал с таким видом, будто слышал подробности впервые.
Малькольм не стал распространяться о том, что, когда Питер в молодости преподавал в местном университете, а Рианнон училась там на втором курсе, между ними случился роман. Девушка забеременела, и Питеру пришлось дать деньги на аборт, который сделал врач из Гарристона, чуть позже исключенный за подобную операцию из медицинского реестра, а ныне давно покойный. В сорок седьмом — сорок восьмом годах в Южном Уэльсе произошло много примечательных событий, но самое примечательное, что Питера не выперли с работы, даже официального порицания не объявили. В конце концов, в Южном Уэльсе, да и не только там, мало о чем-то знать, главное — доказательства. Впрочем, Питер вскоре оставил многообещающую научную карьеру в области химических технологий и занялся практикой, подыскав работу неподалеку — всего лишь в нескольких милях к западу, в местечке Порт-Холдер. Рианнон спешно уехала в Лондон и спустя какое-то время устроилась секретарем на Би-би-си, где годом или двумя позже встретила Алуна Уивера.
Конечно, это далеко не полный перечень событий. Примерно тогда же, когда Рианнон забеременела, Питер завел себе другую девушку, не из университетских. Через несколько месяцев выяснилось, что он обручен — предположительно с нею же. Невесту звали Мюриэль Смортуэйт, и она была дочерью одного из директоров жестепрокатного завода, на который Питер к тому времени перебрался. Ему тогда здорово повезло, что хоть одна девушка с западной стороны вала Оффы согласилась выйти за него замуж. Смортуэйты вообще-то были из Йоркшира, не местные, но даже они наверняка что-нибудь слышали от соседей. Тем не менее парочка поженилась, благоразумно провела в Порт-Холдере еще пару лет, а затем перебралась в Кумгуирт, отдаленную часть города.
Чарли учился на одном курсе с Рианнон (хотя из-за службы в армии был постарше) и общался с нею и ее друзьями. Обо всей этой истории он слышал лишь то, что и остальные, за исключением непосредственных участников, и с тех пор ничего нового не узнал, да, собственно, и не пытался. До сегодняшнего утра вообще ни о чем не вспоминал. Ему стало интересно, что же известно двум его приятелям: Малькольм, наверное, в курсе, судя по его выступлению, а Гарт, похоже, нет.
Краткий отчет Малькольма подошел к концу. Гарт выжидающе глянул на Питера, но тот явно не знал, что сказать, лишь взволнованно крутил блестящей лысой головой.
Чарли пришел на помощь.
— Ты вроде никогда не был поклонником Алуна? Ни как писателя, ни как человека.
Питер вновь повернулся к Чарли, на сей раз благодарно.
— Чертов валлиец! — произнес он с чувством, явно подразумевая Алуна.
— Да ладно тебе, Питер, — со смехом сказал Гарт, весьма убедительно делая вид, будто нисколько не возмущен. — Мы все здесь валлийцы. И, насколько я знаю, ты тоже.
— К сожалению, — ответил Питер и одним махом опрокинул стакан.
В ту же секунду дверь распахнулась с такой силой, что, случись это на полчаса раньше, Чарли наверняка бы убило, а сейчас ее край лишь слегка задел спинку его стула. Во внезапно повисшую тишину шагнули двое — мужчина и женщина, молодые, в высоких сапогах и одежде из синтетики, оба с мотоциклетными шлемами. Сразу стало понятно, что причиной буйного вторжения послужила беспечность, а вовсе не злой умысел. Не замечая ни молчания, ни четырех пар глаз, выражавших целую гамму чувств — от гнева (Питер) до снисходительного любопытства (Малькольм), — парочка прошествовала через комнату и начала рассматривать реликвии Динедорского сквош-клуба, украшавшие стену и полку над заколоченным камином. Судя по выговору, незваные гости были не местные — похоже, из Ливерпуля.
— «Лестница, тридцать первое декабря тысяча девятьсот сорок девятого года», — прочитал молодой человек и сделал глоток, судя по всему, светлого пива. — Интересно, что это за лестница?
Он говорил с простодушным недоумением.
— Должно быть, хозяйское барахло, — ответила девушка. Она держала бокал с непрозрачным зеленоватым напитком, в котором плавали кусочки льда и фруктов.
— Ежегодный торжественный обед…
Девушка вгляделась в слегка заплесневелую фотографию.
— Не иначе как здесь.
— Председатель… комитет… Тут что-то типа клуба, да?
— Но ведь нас обслужили?
Пока молодые люди смущенно поворачивались к компании стариков, Гарт, привычно вспомнив, что толстяки Питер и Чарли вряд ли тронутся с места, а Малькольм страдает от газов, встал и закрыл дверь, стараясь хлопнуть как можно громче, правда, без особого успеха — дверь уже почти закрылась сама.
— Э-э… простите… — начал юнец.
Гарт молча посмотрел на него.
— Это какой-то клуб?
— Ну, не совсем, — произнес Гарт, дергая головой и морща лицо в доверительной гримасе. — Скорее мы надеялись, что, пока идет конфиденциальное заседание комитета, нам никто не будет мешать, всего лишь несколько минут. Личные дела, понимаете…
— О… Да, конечно, извините…
Обменявшись взглядами, молодые люди незамедлительно отступили. Проходя мимо сидевшей за столом троицы, девушка — довольно высокая, с уверенной походкой — мельком посмотрела в ту сторону.
— И закройте дверь, — сказал Питер, выразительно шевеля губами.
Когда дверь почти бесшумно закрылась, Гарт шумно выдохнул, Чарли одобрительно заметил: «Браво, Гарт, ты был великолепен!» — а Питер коротко рыкнул, совсем как лев, пробующий голос.
Малькольм промолчал. Он заметил, что на какую-то долю секунды взгляд девушки остановился на нем — конечно, чисто случайно или из вежливости, — но этого оказалось достаточно, чтобы задуматься. Сколько лет он не обращал внимания на девушек? И что особенного именно в этой? Ее даже красавицей не назовешь. Конечно, она молода — хотя возраст сразу и не определишь, — вернее, не юна, а свежа, словно только что из упаковки, и невзгоды еще не успели оставить на ней свой след. Трудно поверить, что когда-то и он жил среди таких людей, и лишь вмешательство тети, учителя или билетного контролера порой нарушало ход его жизни, да и то незначительно.
— Дело вовсе не в плохом воспитании, просто это… это поколение по своей природе наглое и грубое.
Видимо, Питер решил, что про стычку слишком быстро забыли.
— Неправда, — довольно резко возразил Малькольм. — Молодые люди оплошали по недоразумению, а стоило разъяснить ситуацию, как порядочность взяла верх и они повели себя вполне прилично.
— Хочешь, я схожу и попрошу их вернуться? — спросил Чарли.
— Сейчас моя очередь платить за выпивку, — заметил Гарт.
— Нет, моя, — вмешался Питер.
Не успел он подняться на ноги, как дверь снова распахнулась — теперь уже аккуратно и беззвучно. Воцарилось ледяное молчание, которое посторонний человек счел быугнетающим. Мгновение спустя в комнату вошел человек и торжественно закрыл за собой дверь. Он был примерно одного возраста с присутствующими, высокий и крупный, но не полный, в необычайно толстой, связанной из некрашеной шерсти кофте с потертыми кожаными пуговицами. Таркин Джонс, известный как Тарк, бессменный содержатель «Библии». Впервые увидев его за стойкой году эдак в пятидесятом, Малькольм подумал, что не далее как сегодня утром Таркин перенес тяжелую утрату и он, Малькольм, к этому причастен. Однако Малькольм проявил твердость и вскоре выяснил, что Тарк всегда сохраняет мрачное выражение лица, по крайней мере на людях. Ухватившись за спинки стульев, на которых сидели Чарли и Питер, он наклонился над столом и поочередно заглянул в глаза каждому из присутствующих.
— Значит, сумели избавиться от непрошеных наглецов? — угрюмо спросил он, и в комнате сразу же распространилась аура двусмысленности, сопровождавшая почти все его высказывания.
— Ушли, словно ягнята, — сообщил Чарли. — Никаких проблем!
Тарк нетерпеливо кивнул, уже закрыв тему.
— Вчера ночью, — начал он, понижая голос, — они крутились здесь еще целый час после того, как я закрыл паб, трещали своими мотоциклами, орали, да еще этот рок из приемников! Они…
— Надо же, — удивился Малькольм. — Как сказал Чарли, минуту назад они были на редкость сговорчивыми. Ни намека на…
Он смолк под взглядом владельца паба, которым тот вновь обвел компанию — теперь в его глазах читалось стоическое терпение.
— Вообще-то я о совсем других молодых людях, — сказал Тарк с неожиданно радостно-снисходительным видом. — Не о тех двух, которые только что вошли и вышли, нет. Я о других. Тех, чье поведение я попытался описать.
Он замолчал секунд на десять, прежде чем вернуться к своей обычной манере, затем продолжил:
— Знаете, они не здешние, по крайней мере большинство. Мотаются по трассе М-4 из Кардиффа или Бристоля, как черти из преисподней, в любое время дня и ночи, все с девчонками сзади. В то воскресенье я возвращался из Пенарта — ездил проведать дочь, так они догнали меня целой компанией, начали подрезать, или как там это называется, а потом то обгоняли и ехали перед машиной, то катили рядом по трое или по четверо в ряд и пялились на меня бог знает сколько, и все на скорости семьдесят миль. Семьдесят! А еще говорили разные гадости, перекрикивались друг с другом и показывали на меня. Честно говоря, — Тарк понизил голос, — я здорово испугался.
Он сделал паузу, но, судя по виду слушателей, никто не собирался комментировать его рассказ.
— И дело не в веселом настроении или юношеском избытке чувств — к этому мы привыкли. Нет, перед нами не что иное, как организованный выпад против нашей культуры и образа жизни. Вы просто обязаны обратить на это внимание и принять необходимые меры. Если люди вашего круга не покажут остальным пример, даже не знаю, что с нами будет.
— Лично я думаю, — вмешался Малькольм, — что в данном случае речь идет о покушении на устои общества.
Своим замечанием он, похоже, обезоружил хозяина «Библии», и тот произнес с легкой дрожью в голосе:
— Рад, что вы так считаете, мистер Келлан-Дэвис. Я собирался сказать то же самое.
Собирая стаканы, Тарк немного оживился и спросил почти дружелюбно:
— Как вы тут, не замерзли? Погода на улице премерзкая. Только скажите, и я принесу электрокамин.
Никто не ответил, и он ушел, на миг задержавшись у двери, чтобы выдать последнюю реплику:
— И, пожалуйста, отнеситесь к моим словам со всей серьезностью.
— Бог мой, ну и тип! — воскликнул Гарт, повторив свои же слова, которые говорил после каждого визита хозяина.
— Да уж, но я, похоже, его успокоил, — скромно сказал Малькольм.
— Точно, — согласился Питер.
— Старина Тарк порой бывает чересчур категоричен, — произнес Чарли. — Мы все знаем, что приходится кое с чем мириться, он тоже это знает, и не стоило говорить об организованных выпадах и каких-то обязанностях. Обязанностях!.. Нет, он явно перегнул палку!
— Прости, не понимаю, что ты имеешь в виду, — заявил Малькольм.
— Он нас дразнит. Хочет, чтобы мы стали ему возражать.
— Ты имеешь в виду, что он нас разыгрывает? Да, он, безусловно, преувеличивает, но все-таки…
— Тарк уже и сам не знает, когда прикидывается, а когда нет, — ответил Питер, — или насколько искренни его слова. И здесь он не один такой.
— Тем не менее вы с ним сходитесь во взглядах на современную жизнь, нынешнюю молодежь и все остальное, — заметил Гарт.
К счастью, прежде чем Питер успел ответить, к ним подсел старина Оуэн Томас (не родственник Питеру) вместе со своим гостем, отставным бухгалтером из Брекона. Немного погодя пришел старина Арнольд Сперлинг, затем — старина Тюдор Уиттинхем, который в пятьдесят третьем году на «Уэмбли» обставил чемпиона Британской империи среди любителей со счетом 9:3,14:12 и 9:7. Арнольд только что выиграл несколько фунтов в газетное лото и угостил всех выпивкой. Чарли почувствовал себя гораздо лучше, а Питер, похоже, смирился с присутствием Арнольда и других.
Оуэн Томас отправился к бару за ветчинными рулетиками и принес все, что осталось там из еды — тарталетки с сыром и яйцом, приготовленные Таркиновой внучкой, которая училась на кулинарных курсах при университете. По разным причинам Питер, Чарли и Малькольм есть не стали. Приятели решили выпить и откланяться, вернее, решил Питер, чья машина стояла у паба, а остальные двое его поддержали. Выпили, затем еще по одной (Малькольм отказался) и ушли. До дома Гарта было рукой подать, и он, разумеется, намеревался идти пешком — вероятно, как только объяснит гостю Оуэна Томаса, почему нужно гнать от себя плохие мысли.
3
Питер ездил на автомобиле «моррис-марина» старомодного желтовато-оранжевого цвета, который оживляли разбросанные кое-где островки ржавчины. Чарли молча занял место рядом с водителем, Малькольм сел сзади, что при его длинных ногах оказалось непросто — Питер отодвинул свое кресло далеко назад, иначе живот не помещался за рулем. Половину заднего сиденья занимали деревянные ящики с картошкой, пореем, петрушкой и брюквой, которую выкопали на огороде только сегодня (или неделю назад и с тех пор не трогали). Из ящиков сыпалась земля и мелкие камешки. Повсюду лежали пустые упаковки из-под бумажных салфеток, засаленные тряпки для протирки окон, потрепанные технические инструкции, чертежи, толстые пачки каких-то бланков, на вид давным-давно устаревших, издательские проспекты, а еще — баночка от конфет, обертка от печенья и несколько брошюр о похудении. Питер завел машину, и из-под его кресла выкатилась бутылочка без крышки — надо думать, когда-то в ней был диетический тоник.
Малькольм поднял с пола брошюрку и начал читать. Ему в некотором роде хотелось спрятаться — на случай если разговор вновь пойдет о Рианнон. Еще Малькольм интересовался вопросами питания. Его собственный рацион представлял собой компиляцию из нескольких диет, зачастую не сочетающихся друг с другом. Например, две кружки пива в день, которые, как он считал, необходимы для работы кишечника, требовали уменьшения количества калорий, что, в свою очередь, привело бы к дефициту клетчатки. Никогда не знаешь, что они там напридумывают в этих новомодных диетах. Да и вообще читать сейчас особенно нечего.
Вскоре Малькольм понял — с выбором чтения он промахнулся, хорошо хоть минут пять скоротал. Автор брошюры начал с того, что исключил все спиртное, кроме небольшого бокала сухого белого вина примерно раз в год, затем, проявив недюжинное воображение, составил необыкновенно подробный список всего вкусного и все запретил. Непонятно, кто может выдержать такую диету. Достаточно одного взгляда на старину Питера, обсуждающего с Чарли цены на недвижимость в Бофое, и сразу поймешь, что он за всю жизнь ограничивал себя в еде и выпивке разве что пару часов. Интересно, зачем он вообще читает или как минимум покупает книжонки о диетах? Наверняка чтобы чувствовать себя добродетельным, не вкладывая ничего, кроме денег. Или чтобы строить планы — как человек, который рассматривает рекламные проспекты экзотических путешествий. Нет, скорее как любитель почитать о полярных исследователях, питающихся снегом, мхом и кожаными ботинками. О пытках в плену у краснокожих.
Малькольм замечтался. В детстве он специально думал о школе и уроках, чтобы отогнать мысли о развлечениях или праздниках, и только потом погружался в сладостное предвкушение с головой; вот и теперь проблемы Питера уступили место воспоминаниям о Рианнон. Увы, они сохранились в памяти гораздо хуже, чем «Lettres de mon Moulin» или игра южноафриканцев в Глостере, на которую его водил дядя-священник.
— До чего же он бесхарактерный! — заметил Питер, высадив Малькольма у ворот дома. — Хороший парень, согласен, но слабак!
— Это уж точно, — согласился Чарли.
— Бьюсь об заклад, что он указывает месяц и год на корешке каждого чека.
— Ага, и сумму пенсов всегда пишет прописью.
— И отправляет купоны с упаковок, чтобы получить в подарок графин и сэкономить три пятьдесят.
— Нет, думаю, это уже перебор. Но готов поспорить, что он смотрит по телевизору документальные фильмы.
— На валлийском. — Питер говорил с неподдельной злобой.
— Еще я уверен, что при ходьбе он размахивает руками.
— На новом телеканале теперь показывают борьбу на валлийском, слышал? Как ни странно, почти то же самое, что и на английском, только рефери ведет отсчет по-валлийски: ун-дау-три… А потом эти придурки кричат на всех углах, что аудитория валлийских передач значительно выросла. До четырех тысяч двенадцати человек.
— Комментировать тоже должны на валлийском.
— Несомненно. Кстати, тебе не показалось, что у Малькольма когда-то были, скажем так, отношения с Рианнон?
— Похоже на то, — снова согласился Чарли. — Но он особо не распространялся.
— Судя по его словам, она ему нравилась. Вот только интересно, когда это было?
— Прямо перед твоим приходом он выдал восторженную тираду, восхваляя достоинства Рианнон. Впрочем, как я уже сказал, ничего определенного. Подозрительно, да?
— Хм. Неопределенность можно расценивать по-разному. Либо он Рианнон и пальцем не трогал, но хочет, чтобы мы подумали обратное, либо между ними что-то было, но он по какой-то причине это скрывает и ведет себя так, словно ничего не было. Не забывай, он ведь тоже валлиец.
— Господи, Питер, после этого анализа тебя бы уж точно не приняли за валлийца. И вообще я уверен, что Малькольм не из той породы.
— А есть другая порода валлийцев? Вообще-то у меня…
Внезапно Питер замолчал, как будто ничего и не говорил. Он сидел в напряженной позе, сгорбив плечи и вытянув во всю длину руки и ноги, но лишь едва доставал до руля и педалей. Спустя мгновение Питер бросил косой взгляд на Чарли, хотя обычно смотрел в упор; впрочем, возможно, он просто отвлекся, пока тормозил у Солт-Хауса. Заворчав от напряжения, он еще больше подался вперед, прижав свой огромный живот, и включил «дворники» — моросил мелкий дождь.
— Конечно, теперь точно не скажешь, было ли у нее что-нибудь с тем или иным парнем, — задумчиво произнес Чарли. — Пусть даже и с юным Малькольмом. С него станется…
— Видишь ли, Чарли, я сам встречался с Рианнон. Да ты наверняка знаешь.
— Знаю.
— Не удивлюсь, если тебе известно еще кое-что. После той истории я выглядел не в лучшем свете, да и, честно говоря, действительно вел себя не лучшим образом.
Немного помолчав, Чарли заметил:
— Ну, мы все не…
— Может, и не настолько плохо, как вообразили некоторые, но и не слишком хорошо. Весьма нехорошо. В общем, новость о том, что Рианнон возвращается, для меня как гром с ясного неба. Само собой, я буду держаться от нее подальше.
— Вовсе не обязательно, после стольких-то лет!
— Нет-нет, тогда много чего произошло… Потом расскажу. Сейчас я всего лишь прошу тебя о поддержке. И дело не только в ней. Я говорю об Алуне.
— Да, еще и Алун.
— Не хочу пока вдаваться в подробности, но, думаю, ты представляешь, каково мне сейчас. По крайней мере отчасти.
— Представляю. А ты, наверное, понимаешь, что чувствую я, — сказал Чарли. Его тон и взгляд не оставляли сомнений — речь идет о том, что все знали, но предпочитали при нем не обсуждать.
— Безусловно, — подтвердил Питер с едва уловимой теплотой в голосе. — А Софи… э-э-э… Софи что-нибудь говорила? Там ведь не было ничего серьезного?
— Насколько я знаю — нет, и Алун был не единственный. Хотя, честно говоря, хватает одного Алуна. Предполагалось, что все прошло еще до меня, по крайней мере то немногое, что между ними было, но опять же… В общем, лет пять-шесть назад, когда он приезжал сюда по делам, мне позвонили из магазина — нигде не могли найти Софи. А потом я случайно узнал, что его в это время тоже никто не видел. Возможно, просто пустяк, совпадение. К тому же ничего больше и не было. Но не это главное, проблема в чертовых побочных эффектах. Алун по ним мастер. Самый безобидный пример — донельзя провокационные стихи.
— Согласен. Ей-богу, согласен! Помнишь, какой спектакль он устроил на службе по Бридану? В церкви Святого Иллтуда, если не ошибаюсь.
— Да, а что он говорил! «Гуай ох, я недостоин восхвалять его», — и все в том же духе.
— Вот тут он прав!
— Думаешь? А по-моему, Алун — самая подходящая кандидатура.
— Ладно-ладно, согласен. Так когда, ты говоришь, они приезжают?
— Еще не сейчас, месяца через два. Ты не мог бы высадить меня у «Глендоуэра»?
— Конечно. Что сказать Софи?
Питер ехал к Норрисам — забрать жену после приема с кофе, который устраивала хозяйка дома.
— Скажи, что оставил меня у «Глендоуэра». Вряд ли она удивится.
Они добрались до места, и Чарли пригласил Питера пропустить по стаканчику, но Питер сказал, что спешит, и Чарли пришлось одному идти в «Глендоуэр», полностью — «Таверна Оуэна Глендоуэра» (и никаких, Боже упаси, Овайнов Глиндуров).
Будучи совладельцем заведения, Чарли недолго оставался в одиночестве, к тому же в баре, где предусмотрительно подавали семнадцать сортов шотландского виски, он встретил парочку знакомых по Совету графства и уже через несколько минут дошел до кондиции.
4
На стеклянном столе возвышались две полуторалитровые бутылки из-под итальянского сухого вина «Соаве супериоре», рядом стоял поднос с чашками — в некоторых еще оставался недопитый кофе. В просторной гостиной Софи Норрис висел густой сигаретный дым, гостьи оживленно беседовали, разбившись на группки. С истинно валлийской пунктуальностью многие дамы заявились ровно в одиннадцать или чуть раньше и ничего не пропустили. С кофе и печеньем, придающими этим встречам определенную законность, покончили быстро — кто-то проглотил угощение, словно обязательный бутерброд перед тортом, а кто-то едва попробовал или вообще отказался, — и уже через двадцать минут приступили к основному действу: откупорили вино и наполнили бокалы. Само собой, все пили с разной скоростью, хотя некоторые явно успели приложиться к «Соаве» или, может, «Фраскати», где-нибудь в другом месте. В конце концов, это всего лишь вино.
Сама Софи была не из их числа. Она стояла у застекленных дверей, сквозь которые виднелся сад, поле для гольфа и далеко за ними — море, довольная и уверенная в себе. Типичная жена состоятельного коммерсанта, недавно почти отошедшего от дел. Никто не угадал бы в ней ту девушку, которая в свое время слыла одной из самых доступных от Бридженда до Кармартена. Фигура Софи, одетой в твидовую юбку и свитер из ангорской шерсти, все еще впечатляла, хотя знаменитая грудь уже не выпирала вперед наподобие уменьшенной копии ягодиц. Софи и Гвен Келлан-Дэвис обсуждали главную тему дня.
— Все-таки согласись, что он довольно хорош собой, — беспристрастно сказала Гвен. — Ну по крайней мере был.
— О да, недурен, если тебе нравятся такие смазливые типы. — Голос Софи сохранил резкие интонации родного Гарристона и отлично подходил для ничего не выражающих фраз. — А она, конечно, очень мила.
— Имей в виду, Алун — старый жулик.
— Прости?
— Школьный друг Бридана, как же! Да, они действительно учились в одной школе, но между ними три года разницы. Алун его тогда и знать не знал. Потому как если они общались, то, значит, Бридана интересовали мальчики на три года младше, а хотя я много чего о нем слышала, о таком никогда не говорили. Спроси Мюриэль. Она тебе скажет, что Питер и Алун — ровесники, учились в одном классе, а Питер вообще не помнит Бридана по школе.
— Понятно.
— Питер утверждает, что эта история с «Алуном» — сплошная выдумка. В школе его всегда звали «Аланом», на английский манер. Это было еще до того, как он стал профессиональным валлийцем.
Среди немногих тем, интересующих Софи, не значились ни Уэльс, ни пресловутая «валлийскость».
— Да? — произнесла она равнодушным тоном, который остановил бы любого человека, не обладающего прилипчивостью Гвен.
— Он вернулся после войны, повидав большой мир, и обнаружил, что у валлийцев есть преимущества.
— Ради Бога, Гвен, скажи какие, я передам моему благоверному, — прогремел веселый голос Мюриэль Томас. Она подошла к приятельницам с новой открытой бутылкой «Соаве», на сей раз литровой, и наполнила стакан Гвен. — Для него быть валлийцем — все равно что носить каинову печать.
— Если честно, Мюриэль, я имела в виду, что Бридан из кожи лез, чтобы понравиться англичанам. Но вообще-то мы говорили об Алуне.
— О Господи, неужели? Боюсь, среди присутствующих есть человек саксонского происхождения, который устоял перед обаянием и Бридана, и Алуна. Все-все, молчу, я ведь только гостья в вашей стране.
— Дорогая, ты одна из нас, — возразила Софи.
Чистая правда — в том смысле, что, несмотря на всю свою часто провозглашаемую «английскость», худощавая, темноволосая и темноглазая Мюриэль вполне соответствовала самому распространенному среди валлийцев типу внешности, о чем часто упоминали, особенно в Уэльсе. Мюриэль сделала вид, будто не заметила колкости. Сдержав язвительный ответ, который так и рвался с языка, она сказала:
— На самом деле я вовсе не собиралась обсуждать великого Алуна; моя цель — собрать добровольцев, чтобы спасти бедняжку Ангарад. Великолепная Дороти взяла ее в плен.
Через пару минут троица осторожно направилась в другой конец комнаты. Чувствовалось, что уровень загрязнения воздуха в гостиной стал еще выше. Выпивали в компании по-разному, но курили практически все, и теперь дым от зажженных сигарет смешивался с дымом трех-четырех непотушенных окурков в пепельницах. На полу валялись пустые или забытые кем-то сигаретные пачки и обрывки упаковочной пленки.
На ковре перед включенным газовым камином — большим и элегантным устройством с углями, похожими на настоящие, — сидела Дороти Морган, которая заявилась к Софи без десяти одиннадцать. Рядом с ней стояла полупустая литровая бутыль калифорнийского «Пино шардонне», в переполненной стеклянной пепельнице тлели два окурка. Действительно, Дороти что-то вполголоса рассказывала Ангарад Памфри. Та сидела в кожаном кресле, и ей приходилось наклоняться, чтобы расслышать собеседницу.
Ангарад не страдала глухотой, по крайней мере не больше других, и почти не пила. Внешне она сильно отличалась от остальных женщин — выглядела старухой, хотя среди собравшихся были и постарше. Отчасти ее старила одежда — Ангарад не носила ярких брючных костюмов, отчасти — некрашеные волосы, но хуже всего смотрелось лицо с поджатым ртом, выступающими острыми скулами и дряблой, изборожденной морщинами кожей вокруг глаз. Болтали, что ее обезобразила болезнь — давным-давно, еще до переезда из Кейпл-Мерерида, однако уже точно после замужества, — но правды никто не знал или не говорил.
Дороти Морган вещала:
— И дело не только в этом, у них совершенно другое мировоззрение, другой взгляд на жизнь.
Аккуратная короткая стрижка и очки в простой черной оправе придавали ей обманчиво умный вид.
— И это заметно по структуре их языка. Вы немного знаете русский? В нем очень много спряжений и окончаний. Например…
Меж тем участники спасательной экспедиции деловито занимали места: Мюриэль села на ручку кресла, Гвен — на стеганый пуфик, а Софи устроилась на ковре. Попутно все поздоровались с Ангарад, спросили, как у нее дела, сказали, что рады ее видеть, и она ответила каждой.
Дороти поднялась на колени и сказала чуть громче, чем раньше:
— Я тут рассказывала Ангарад о русском языке, какой он необычайно сложный по сравнению с валлийским и, конечно, английским. — Она говорила с застывшей полуулыбкой, глядя куда-то вдаль. — Само собой, это вовсе не значит, что они умнее нас, по крайней мере не все…
Дороти всегда бодрствовала — никто не видел ее спящей, и когда бы те, кто ночевал с нею в одном доме, ни спускались к завтраку, она уже сидела за столом, держа в руке сигарету, а зачастую и стакан вина.
— …очень примитивный, потому что они опускают глагол-связку «быть» везде, где только можно. Совсем как индейцы.
Ходили сплетни, будто кто-то слышал, как Дороти рассказывает укладчику ковров об эогиппусах.
Сложный порядок действий при общении с Дороти требовал значительного времени и особого подхода, поэтому когда она, упомянув индейцев, сделала короткую паузу, ни одна из приятельниц не нашлась что сказать. Только Софи успела в последнюю секунду: спросила Дороти о поездке в Ленинград. Та удивилась, но Софи настаивала, и вскоре Дороти с прежним энтузиазмом рассказывала ей о перелете Аэрофлотом.
Под огневым прикрытием Мюриэль Гвен и Ангарад отступили без потерь. Существовало неписаное правило: когда Дороти входила в раж и требовалось, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой ради других, этим кем-то всегда была хозяйка дома. Всем доставалось примерно поровну, хотя на нейтральной территории, например, в гостях у самой Дороти, тяжкий жребий чаще всего выпадал на долю Софи. Прочие согласились между собой, правда, не без некоторого смущения, что она вроде бы не очень-то и возражает.
Литровая бутылка «Соаве», которую Мюриэль оставила на столе несколькими минутами раньше, практически опустела. Зато рядом стояла непочатая двухлитровая бутыль с «Орвието», и Мюриэль, зажав сигарету в зубах и сощурив глаза, принялась ее открывать.
— Давненько мы тебя не видали, — обратилась Гвен к Ангарад.
— Правда, я бы и сегодня не пришла, если бы не понесла часы в починку в мастерскую на Хэтчери-роуд. — Голос Ангарад был совсем не старый; более того, услышав его по телефону, служащие коммунального хозяйства и другие незнакомцы порой с нею заигрывали. — Я случайно встретила Шан Смит, она как раз шла сюда.
— Да, тебе, конечно, далеко добираться.
— Вот именно; к тому же, насколько я могу судить, здесь не особенно-то и весело.
— Прости за старушку Дороти. Мы к ней уже привыкли, но увидели, что ты попала.
— Надеюсь, что мне не придется к ней привыкать. С чего она взяла, будто меня интересуют ее разглагольствования о России, русском языке или русских?
Ангарад не поняла, что ее спасли, и не выказывала ни малейшей благодарности. Наоборот, ее недовольство поведением Дороти, не найдя поддержки, заметно усилилось. Ангарад с явным интересом смотрела, как Мюриэль снимает защитную пленку с пробки и откупоривает «Орвието», затем с недоверчивым видом стала следить за разливом вина, скромно поставив сбоку свой почти пустой стакан. Люди имели обыкновение забывать об Ангарад, точно так же как забывали про ее мужа, которого, кстати, никогда не видели в ее обществе. Более того, никто ни разу не был у них дома. Быт и семейная жизнь супругов Памфри служили предметом всеобщего любопытства и в «Библии», и на встречах за кофе.
— Так уж она устроена, — сказала Гвен, запоздало и без особого пыла вступаясь за Дороти. — И всегда была такой; правда, в последнее время стала хуже. Впрочем, как и все.
— Я имею в виду, что мы с ней даже не подруги. — В голосе Ангарад зазвучали обвиняющие нотки. — Я ее почти не знаю и раньше с нею не общалась.
— Ты оказалась рядом, этого вполне достаточно, — ответила Мюриэль.
— Интересно, какой муж может ее выдержать?
Мюриэль закурила очередную сигарету.
— Старина Перси Морган очень славный. Дороти с ним совсем другая, по крайней мере при нас. Они отлично ладят друг с другом.
— Он застройщик, — добавила Гвен.
— Застройщик?
— Да, строит всякие общественные здания вроде ратуш, — пояснила Мюриэль, затягиваясь сигаретой.
Секунду-другую Ангарад рассматривала струйку дыма, затем вернулась к теме разговора:
— Она мне и слова не дала вставить! Даже сказать, какая она нудная!
— На таких сборищах всегда есть хотя бы одна зануда, — заметила Гвен.
Ангарад подняла густые брови:
— Ах, так вот оно что! Положа руку на сердце, я бы не возражала, если бы их не было. — Она бросила снисходительный взгляд куда-то через плечо Гвен. — И говорю вам прямо: ноги моей здесь больше не будет. Такие, как ты говоришь, сборища наводят на меня тоску. Я, пожалуй, откланяюсь. Где… где Софи?
Ангарад коротко и сдержанно попрощалась с Софи и, ни на кого не глядя, тяжело похромала к выходу. Обе приятельницы смотрели ей вслед.
— А еще считают, что с возрастом человек становится мягче, — сказала Мюриэль, поправляя очки. — Я просто в восторге от ее откровенности!
— Надо же, я думала, что только красивые люди могут так себя вести. Впрочем, мне ее жаль. Возможно, она страдает.
— Надеюсь. Зря мы вступились за Дороти.
Гвен поморщилась:
— Ну, не особо мы ее и защищали.
— Да, ты права. Трудно оправдать грабителя, говоря, что он всегда был грабителем.
— Наверное, нужно было согласиться, что Дороти ужасна.
— Тогда бы нас обвинили в том, что мы с ней общаемся. Некоторым людям, как тебе известно, не угодишь.
В гостиной царила всеобщая суматоха. Бокалы осушались, и их снова наполняли: судя по всему, присутствующие считали, что нельзя оставлять откупоренное вино, — вероятно, из какого-нибудь старого валлийского суеверия. Дело приняло бы другой оборот или, скорее, усугубилось бы, вытащи Софи трехлитровую упаковку отборного балканского рислинга, надежно укрытую от гостей в шкафчике с напитками вместе с джином, виски и прочим крепким алкоголем. Две или три женщины подошли к Софи попрощаться, но она, обрадовавшись, что снова может говорить, не отпускала их, пока не позвонили в дверь. Шан Смит споткнулась и упала, однако тут же встала и побрела в прихожую. Софи вернулась в гостиную с Питером Томасом. Едва увидев его на крыльце своего дома, Софи сразу поняла, что Чарли вышел у «Глендоуэра». Ничего не спрашивая и не предложив Питеру вина, она направилась к шкафчику с напитками.
Вид у Питера был ошеломленный. Немного помедлив, он через силу шагнул в глубь комнаты, без особого успеха пытаясь выдать искреннее нежелание за притворно-шутливое. Они с Мюриэль помахали друг другу, затем он махнул Гвен, Дороти и еще паре знакомых. Разгоняя рукой прокуренный воздух, Питер добродушно сказал:
— Так вот чем занимаются трудолюбивые домохозяйки, пока их мужья бездельничают и надираются в пабе!
Не очень удачная фраза; впрочем, лучше чем ничего. Питер постарался произнести ее дружелюбным голосом, и она прозвучала вполне дружелюбно (по крайней мере для него), но никто не подошел поближе, даже Дороти, только Софи принесла ему джин с тоником и предложила сходить за льдом. Питер ответил, что не стóит. Они болтали о том о сем довольно долго, пока не подошла Мюриэль и не увела Питера. К тому времени его лицо вновь приняло растерянный вид.
Из всех гостей осталась только Дороти. Все знали, что она не сдвинется с места, пока согласно другому неписаному правилу из Педварсента не приедет Перси и не заберет ее домой, возможно (но не обязательно), при помощи уговоров. На сей счет правил не существовало.
5
— Надеюсь, вы хорошо посидели в старой доброй «Библии». Кто там был?
Питер рассказал.
— Вначале думаешь, какого черта ты вообще пришел, особенно когда видишь, что там все как всегда, а потом понимаешь, что именно это тебя и привлекает, — заметила Мюриэль. — А когда-то нам нравилось разнообразие. Малькольм, наверное, только об Уиверах и говорил.
— Да уж, точно.
— А ты что думаешь по этому поводу?
— Я не удивлен. Если ты не забыла, Алун всегда угрожал вернуться к своим валлийским корням.
— Может, и не забыла, но это не значит, что я хочу помнить.
— И я не хочу. Как все прошло у Софи?
— Как обычно, я же говорила. Вполне сносно, и слава Богу. — Безо всякой паузы и почти не меняя тона, Мюриэль продолжила: — И уж конечно, это не сборище дурех, зануд и сумасшедших, как ты считаешь. Благодаря тебе гостиная опустела ровно за минуту. Поздравляю. Превосходно. Твой личный рекорд.
Они ехали в Кумгуирт, и Питер, сидя за рулем, в очередной раз вспомнил фильм, который видел полвека назад. О том, как в военной тюрьме сержант-садист сломил дух солдата, систематически избивая его через разные — от одного дня до четверти часа — промежутки времени. Из-за того, что несчастный не знал, когда начнется следующая экзекуция, он никогда не чувствовал себя в безопасности. Питеру казалось, что последние семь-восемь лет жизнь с Мюриэль все больше и больше напоминает этот сюжет. Правда, бывали минуты — как, например, сейчас, — когда можно было угадать приближение очередной грозы, причем его выдавали не поступки и не слова Мюриэль, а едва уловимые признаки, которые появлялись, если ей не нравилось услышанное. Как ни странно, от заблаговременного предупреждения удар не становился менее болезненным. У Питера на лбу выступил пот.
— Ты не могла бы помолчать, пока мы не доедем до дома? Иначе я во что-нибудь врежусь. Я не угрожаю, всего лишь предупреждаю.
— Конечно, врежешься. Достаточно взглянуть на твой живот: из-за него ты сидишь слишком далеко от руля, к тому же в нелепой позе. — Мюриэль говорила так, словно несколько недель только об этом и думала. — Думаю, ты даже представить себе не можешь, насколько ты отвратителен. И я имею в виду не только внешность, хотя ее стоит упомянуть в первую очередь. От тебя просто исходят скука и безнадежность, недовольство и смерть. Неудивительно, что ты всех распугал.
Питер привычно почувствовал в словах жены неприятный подтекст. Он знал, что она оставит его в покое, пусть относительном, если промолчать или попросить пощады, но вместо этого принял вызов.
— Я пришел в самом конце. Все уже начали расходиться.
— Они ушли невеселыми. Ты навел на них тоску, и на меня, кстати, тоже. Не знаю, сколько еще я с тобой выдержу.
— Прошлого не воротишь. Жалеть о нем — только время терять.
— А кто говорит о прошлом?
— Ты, кто же еще. Твоя любимая тема, не так ли?
Не сработало. Чуть повысив голос, Мюриэль поведала о том, что ей рассказывали его так называемые друзья, и прочих безобидных мелочах. Он сосредоточился на дороге. Знай Питер наверняка, что они вдвоем погибнут сразу, возможно, свернул бы навстречу автобусу или грузовику со стройматериалами. В действительности же он благополучно миновал памятник жертвам войны, оставил позади Айриш-таун и реку Юэрн и въехал в Кумгуирт, бывшую шахтерскую деревушку, а ныне дальний пригород, не из самых престижных. Питер часто пытался убедить себя в том, что на самом деле было правдой: через несколько минут Мюриэль успокоится и вновь станет вести себя с механической вежливостью. К сожалению, поверить в это он так и не смог.
Добравшись домой, они вышли из автомобиля в гараже своего довольно приличного особняка, построенного в тридцатые годы на более дорогой, обращенной к морю, стороне. Когда Питер закрывал машину, Мюриэль бросила на него нарочито безразличный взгляд, давая понять, что ветер переменился. Питер порадовался, что, следуя инстинкту, оставил в машине овощи, выкопанные утром на огороде старого Вона Мобри. Если бы Мюриэль их заметила, то наверняка спросила бы, что он имеет против еды, которой его обычно кормят, и пошло-поехало.
На крыльце Мюриэль сказала:
— Знаешь, вряд ли новость о переезде Уиверов можно назвать хорошей.
После долгих лет совместной жизни они прекрасно понимали друг друга. Обыденный тон означал, что боевые действия приостановлены; более того — тема больше не считается запретной, и в дальнейшем ее можно касаться, не боясь наказания. Еще Мюриэль как бы извинялась перед мужем, хотя никто, кроме него, этого бы не понял.
Питер размышлял над последней фразой жены, пока доставал из холодильника рыбные палочки, но так и не решил, согласен ли с ее словами. А Мюриэль натянула резиновые сапоги и отправилась в сад. Она никогда не обедала.
