XXIII
Вечером того же дня Маньяба вывел Мадлен из ее комнаты и приказал устроить все таким образом, чтобы Дампьер, оставаясь незамеченным, мог присутствовать при визите докторов и следить за малейшими движениями больной. Когда все было готово, Мадлен привели в ее комнату и установили за ней самый строгий надзор. Маньяба приказал, чтобы его немедленно предупредили, если Франсуа Горме придет к госпоже Гонсолен. Потом он дал женщине микстуру с опиумом, чтобы она спала в ту минуту, когда появятся доктора.
На другой день в два часа судебный следователь спрятался в смежной комнате до прибытия Франсуа Горме. Увидев безмятежно спящую Мадлен, Франсуа не смог сдержать удивления. Маньяба сделал вид, будто не заметил этого. Старый доктор только и сказал:
— Я дал ей легкое снотворное. Ее сон не может быть очень крепок.
— Какую цель вы преследуете?
— Я хочу прижечь стопы, чтобы причинить ей сильную и внезапную боль и разбудить ее неожиданно. Она, конечно, выдаст себя, потому что не успеет собраться с духом, и на ее испуганном лице мы, без сомнения, увидим проблеск рассудка, который она от нас скрывает.
Франсуа прервал его:
— Я думал, вы окончательно отказались от этих бесчеловечных пыток. Я был уверен, что мое убеждение передалось и вам и что вы сами сомневаетесь в притворстве этой женщины.
— Может быть. Впрочем, это испытание будет решающим. Если оно не удастся, я объявлю себя неспособным узнать истину, или, лучше сказать, признаю госпожу Гонсолен помешанной, а мои подозрения безосновательными.
— Но, когда используют столь сильные средства, всегда предупреждают больных. И если их помешательство притворно, то они могут избавить себя от этих жестоких мер.
— Это справедливо во многих случаях, но с госпожой Гонсолен я намерен действовать неожиданно. Если прижигание подошв ног не окончится успехом и если больная не выкажет признаков притворства, то я, предупредив ее, сделаю ей прижигание на затылке.
Франсуа не ответил, он побледнел и сел в кресло, потупив глаза. Мадлен продолжала спать. Горме не произнес ни слова, пока Маньяба готовился к прижиганию.
Проснувшись от сильной боли, Мадлен в испуге соскочила с постели. Ее исхудавшее лицо выражало смертельную ненависть. В глазах ее вспыхнула молния, они сверкнули мрачным огнем, и в порыве гнева, увидев перед собой Маньяба, она бросилась на него с криком:
— Ты хочешь убить меня!
Обеими руками она со страшной силой сжала шею ученого доктора. Доктор упал, задыхаясь, и увлек за собой Мадлен, пальцы которой впились в его горло. Два сторожа бросились на помешанную, грубо схватили ее и бросили на кровать, а третий принялся надевать на нее смирительную рубашку. В ту минуту, когда нежная нога Мадлен вздрогнула от прижигания, Франсуа Горме без чувств упал на пол. Эта сцена длилась едва ли больше минуты. Дампьер не упустил ни малейшей подробности. Странное состояние Франсуа привело его в недоумение.
Мадлен лежала на кровати, не делая ни малейшего движения, только хрипы вырывались из ее груди. Она обернулась и сквозь полузакрытые веки смотрела на Маньяба, который пытался привести в чувство своего коллегу. Когда Франсуа опомнился, его взгляд сначала остановился на Маньяба, а потом на Мадлен. Когда он понял, что случилось, он встал, шатаясь.
— Я почувствовал головокружение… Что здесь произошло?
— Вы лишились чувств в ту минуту, когда я делал прижигания этой женщине.
— А!
Франсуа замолчал, собираясь с духом, и после некоторой паузы продолжил:
— Она что-нибудь говорила?
Маньяба пристально посмотрел на него.
— Нет, — сказал он. — Я думаю, что эта женщина действительно помешана, вы были правы.
Кровь бросилась в лицо Франсуа. Он устремил взгляд на Мадлен и ничего не ответил. Через несколько минут молодой доктор покинул комнату. После этого Маньяба отправился к Дампьеру. Следователь предчувствовал, что вскоре узнает какую-то страшную тайну. Немного помолчав, Дампьер сказал:
— Эта женщина не помешана. Крик, вырвавшийся у нее от боли, припадок ярости, давно сдерживаемой и вдруг разразившейся, — все доказывает это.
Маньяба наклонил голову.
— Скажите мне, что вы знаете, — продолжал судебный следователь. — Не скрывайте от меня никаких подробностей. Помните, что я имею право знать всю правду, какой бы жестокой она ни была для меня.
Доктор Маньяба несколько минут собирался с мыслями, потом начал рассказывать о своих подозрениях: о том, что его поразило странное поведение его коллеги, как он стал наблюдать за ним, как Франсуа восставал против сильных средств, к которым он, Маньяба, хотел прибегнуть, и сегодня все его подозрения наконец-то подтвердились.
— Вот что я должен был вам сказать, — закончил он. — Мой долг вынуждает меня ничего от вас не скрывать. Я знаю, что привожу вас в отчаяние и, вероятно, делаю невозможным брак, о котором вы давно мечтаете. Но то, что я узнал, — в этом мне помог случай — и то, что я вам сказал, если вы желаете, останется в тайне между вами и мной.
Дампьер пожал ему руку. Он ни разу не прерывал доктора во время рассказа. Он не мог произнести ни слова. Маньяба понимал горе судебного следователя, но не мог его утешить. Все его усилия были бы бесполезны. Он молчал. Лишь одним словом Дампьер выразил охватившее его разочарование:
— Она не любила меня!
Он подумал о Сюзанне. Вспоминал малейшие подробности их сближения. Генерал Горме не ошибся, когда уверял судебного следователя, что Сюзанна не питает к нему сильных чувств. Он вспоминал, через какую неизвестность ему пришлось пройти. Он никогда не был уверен в любви Сюзанны, никогда не мог угадать, что думала молодая девушка. Без сомнения, Франсуа, извещенный о любви судебного следователя, доверил сестре тайну своего преступления. Он убедил ее в том, что всякая опасность исчезнет, если Дампьер войдет в их семью, потому что в его интересах будет не предавать огласке это печальное дело. Даже дать виновным возможность бежать, если кто-то узнает, кто же именно убил Гонсолена. Спекулировали на его любви, и он был вовлечен в интригу. Расположение Сюзанны и это нежное признание, которое вырвалось у нее, — все это было лишь расчетом. Мрачная комедия, которую играли для него долгие месяцы!
Сперва он хотел написать Сюзанне, что знает обо всем и возвращает ей свободу. После этого у нее не будет необходимости притворяться влюбленной, а он не будет принуждать ее к браку, мысль о котором, без сомнения, вызывает у нее лишь отвращение. Но он не посмел. Генерал наверняка не знал тайны, так хорошо хранимой братом и сестрой. Письмо могло попасть ему в руки и убить его. Хотя душа Дампьера была полна беспредельной грусти, он так любил свою невесту, что надеялся услышать от нее извинения. Она не заслуживала его гнева. Это казалось ему невозможным. Он так любил ее, что не мог решиться презирать ее, не выслушав. Его влекла к ней потребность видеть ее, любоваться ею, упиваться ее взглядами, ее дыханием, нежной музыкой ее голоса. И это чувство было гораздо сильнее, чем желание сорвать с нее маску лжи, восторжествовать над ее замешательством и насладиться слезами.
Дампьер без помощи письмоводителя записал свои показания и, спрятав бумагу в письменный стол, отправился к генералу Горме. Франсуа, вернувшись домой, заперся в своем кабинете. Он не заходил к Сюзанне. Когда явился Дампьер, девушка была в гостиной. Генерал с утра охотился в горах.
Сюзанна пошла было навстречу своему жениху, протянув руки, с улыбкой на устах, но остановилась, увидев его лицо. Она испугалась. Горло ее сжали спазмы. Она как будто предчувствовала, что должно случиться.
— Боже мой, что с вами? — спросила она.
Дампьер посмотрел ей прямо в глаза. Девушка потупила голову и покраснела. Он взял ее за руку, не говоря ни слова, подвел ее, взволнованную и дрожащую, к креслу и сел возле нее. Он никак не мог решиться заговорить. Он ждал какого-нибудь слова, чего-нибудь, что открыло бы ему путь. Она, испуганная его бледностью, его расстроенным лицом, его лихорадочным взглядом, спросила с беспокойством:
— Вы больны?
Он заговорил с трудом:
— Где сейчас ваш брат Франсуа?
— Должно быть, в своей комнате или, может быть, в больнице у госпожи Гонсолен. Я слышала от него, что сегодня он вместе с доктором Маньяба в последний раз будет осматривать эту несчастную женщину.
— Вы жалеете ее?
— Мой брат уверяет, что она помешана. Ничто не доказывает, что она виновна, следовательно, она достойна сожаления.
— Напрасно ваш брат верит ее помешательству: оно притворно. Я присутствовал при осмотре докторов, и наблюдения подтвердили это.
Сюзанна побледнела:
— Ах! Так, значит, Мадлен не помешана? Зачем же она притворялась? Как она выдала себя?
— Ее застали неожиданно…
— А мой брат… присутствовал при этом?..
— Да.
Наступило минутное молчание. Сюзанна почувствовала, что задыхается. Она встала, сделала несколько шагов по комнате, отворила окно и полной грудью вдохнула холодный воздух. Дампьер молчал и не спускал с нее глаз. Когда она обернулась к нему, волнения уже не было видно — она улыбалась.
— Это и заботит вас до такой степени, что вы так угрюмы со мной? Разве вы приехали к вашей невесте для того, чтобы говорить о госпоже Гонсолен? — В ее голосе не было ни малейшего смятения.
Дампьер с ужасом смотрел на нее. Такое мужество и такое притворство пугали его. Теперь, когда она успела оправиться, она улыбалась и казалась спокойной. Ничто не выдавало мыслей, мельтешивших в ее голове. Видя этот искренний взгляд, в котором читалась лишь нежность, Дампьер почувствовал нерешительность. В самом деле, ничто не доказывало, что девушка знает о преступлении брата. Может быть, он ошибся в своих предположениях. Он осудил Сюзанну легкомысленно, в первом припадке отчаяния. Но в эту минуту в нем заговорило не сердце любящего человека, а недоверие членов судейского сословия и присущий им скептицизм, который внушает привычка к человеческим страданиям.
Он стал сомневаться и в себе, и во всем, что сказал Маньяба. И Дампьер, и Сюзанна испытывали неловкость. Но ни тот, ни другая по разным причинам не могли этого сказать и продолжали наблюдать друг за другом, как будто встретились в первый раз, как будто не были связаны обещаниями. Сюзанна спросила:
— Теперь, когда эту женщину уличили в обмане, она, наверно, сказала все? Может быть, сведения, которые она вам сообщила, признания, которые она сделала, пролили какой-нибудь свет на эту тайну, которую вы уже столько месяцев пытаетесь узнать?
Он не солгал, ответив:
— Я доволен полученным результатом и не хочу продолжать расследование.
Сюзанна ничего не сказала, и он прибавил:
— Но теперь все заставляет меня предполагать, что Томас Луар — жертва ошибки и не виновен в убийстве Гонсолена. Надо искать другого убийцу.
— Кого вы подозреваете?
Сказав это, она внимательно взглянула своими большими голубыми глазами на судебного следователя. Она готовилась услышать страшное известие и при этом сохраняла спокойствие. Девушка видела нерешительность Дампьера и внимание, с которым он следил за малейшими ее движениями. Она угадывала опасность и говорила себе, что от ее хладнокровия, может быть, зависят намерения ее жениха относительно Мадлен. Она наблюдала за собой, чтобы не возбудить подозрений судебного следователя, который знал об отношении семейства Горме к Гонсоленам и, без сомнения, нашел бы странным равнодушие Сюзанны.
Дампьеру хотелось грубо ответить, что улики, скопившиеся против Томаса Луара, вдруг обратились против Франсуа. Но под взглядом этой девушки, которую он любил, растаяли весь его гнев и строгость. Им овладело беспредельное сострадание к ней и в то же время испуг. Она была так спокойна, что он усомнился, действительно ли она знает тайну своего брата. Он только сказал:
— Я жду первых признаний госпожи Гонсолен, если, конечно, она захочет говорить. Подозрения не настолько определенны, чтобы я мог сообщить их вам. Не то чтобы я боюсь нескромности с вашей стороны — нет, я боюсь, выразив сомнение, без причины испугать вас.
— Разве я знаю того, кем теперь займется суд?
— Вы часто видели его у вашего отца.
Сюзанна сохраняла все то же чистосердечие в глазах. Между ней и судебным следователем происходила странная борьба, утомлявшая и печалившая их обоих. До сих пор он не сказал ей ни одного нежного слова. Он даже не смел на нее взглянуть, как будто сам был виновен. Он поднялся, подошел к окну и стал рассеянно смотреть в него. Сюзанна встала рядом.
— Неужели это дело волнует вас даже здесь? — осведомилась она с боязливой улыбкой.
Он извинился, сослался на какой-то предлог, чтобы уйти, и обещал вернуться вечером. Она не удерживала его. Она, напротив, хотела, чтобы он поскорее ушел, чтобы увидеть Франсуа, рассказать ему, что у судебного следователя возникли подозрения, предупредить, чтобы он успел принять меры и бежать.
Она постучалась в кабинет Франсуа. При виде бледности Сюзанны, ее испуга и трепета молодой человек понял, что случилось что-то очень важное, и спросил с беспокойством:
— Что с тобой?
— Дампьер был здесь.
— Ну?
— Он знает все!
Франсуа вскочил. В его глазах мелькнула молния гнева и ярости, которая заставила девушку попятиться назад.
— Боже мой! Боже мой! — прошептала она.
— Говори, что ты узнала, — произнес он задыхающимся голосом.
Она пересказала свой разговор с судебным следователем.
— Я должен непременно предупредить госпожу Гонсолен, иначе все погибло, — воскликнул Франсуа. — Сегодня ночью она убежит из больницы, и я увезу ее из Франции. К счастью, граница недалеко. Ты объяснишь мое отсутствие отцу. Ты придумаешь какой-нибудь предлог, сейчас мне не до этого. Я займусь самым необходимым и постараюсь увидеться с Мадлен. Надо приготовить все к ее побегу. Завтра будет поздно.
Он бросился в больницу. В это время Маньяба и Дампьер допрашивали Мадлен. Франсуа не посмел войти. Небо было покрыто серыми тучами, предвещавшими, что к ночи выпадет снег. Ветер бешено дул с гор. Перед окнами комнаты Мадлен, тускло освещенными желтоватым светом, мелькали тени следователя и доктора. Привратник прошел через двор и с любопытством взглянул на Франсуа.
— Вы не войдете, господин Горме?
— Нет. Скажите этим господам, что я здесь.
Вдруг он передумал.
— Впрочем, я пойду к ним, — сказал он. — Может быть, я им нужен.
Он поспешно поднялся на лестницу, вошел в комнату Мадлен и очутился лицом к лицу с Дампьером и Маньяба, которые собирались выходить. Ни один мускул на лице Маньяба не выдал его тайной мысли, Дампьер меньше владел собой и вздрогнул при виде брата Сюзанны. Прежде чем Франсуа заговорил, Маньяба опередил его, пожав плечами.
— Ничего, — сказал он, — все то же упорство, то же свирепое молчание и те же бессвязные речи. А вы оправились от вашей слабости? — спросил он с оттенком иронии.
— Да. Вам это, без сомнения, показалось смешным?
— Вовсе нет! Дело в темпераменте…
Разговаривая, все трое вышли. Франсуа придумывал предлог оставить их. Маньяба опередил его во второй раз. Этот человек как будто читал его мысли.
— Госпожа Гонсолен спит, — сказал он. — Вечером, если хотите, вы можете увидеть ее.
Доктор переглянулся с судебным следователем.
— Я пришел, потому как знал, что вы здесь, — сказал Франсуа. — Господин Дампьер, — обратился Франсуа к судебному следователю, — отец мой вернулся, сестра, без сомнения, с удовольствием примет вас; вы опечалили ее, наверно, невольно, приезжайте обедать к нам, я вас помирю.
— Благодарю вас, — ответил судебный следователь, которому каждое слово давалось с большим трудом, — но я занят. Похлопочите за меня перед Сюзанной, у меня не может быть лучшего защитника.
Франсуа оставил их и вернулся к отцу. Ему надо было составить план побега Мадлен, хотя он давно уже думал об этом. Он попросил приготовить одежду, похожую на ту, что надевают больничные сиделки. Переодевшись таким образом, Мадлен было бы легко совершить побег. Может быть, привратник удивится, что она выйдет ночью, но, поскольку она будет с доктором, он ничего не заподозрит, да и вряд ли узнает ее. Но лучше было удалить ночного сторожа, которого Маньяба приставил к Мадлен. Франсуа надеялся придумать предлог, чтобы отослать его на несколько минут. Он даже мог отпустить его, сказав, что сам будет присматривать за Мадлен до утра.
Когда Франсуа думал о возможности побега, он чувствовал облегчение. В самом деле, этот побег не представлял большой опасности. Напротив, все предвещало успех, если только внезапное вмешательство Маньяба не разрушит его планы. Лишь это пугало Горме.
К десяти часам вечера, когда в Сен-Клоде все спали, Франсуа отправился в больницу. Его часто звали по ночам к тяжелобольным, и он уезжал, не предупреждая сестру и отца. В этот вечер он, как всегда, выехал из Сен-Клода в экипаже, оставил лошадь и одноколку за деревьями, на краю дороги, и быстро пешком вернулся в город. Привратник не удивился, когда доктор вошел в больницу. Дойдя до комнаты Мадлен, Горме отпустил сторожа. Тот остался доволен, что его избавили от скучного и утомительного дела.
Мадлен сидела на кровати. Она, по-видимому, не слышала его шагов. Франсуа запер дверь, бросил на стул узел с одеждой, который скрывал под плащом, и бросился к ней, протянув руки.
— Мадлен! Мадлен!
Она не отвечала. Он подошел, сел рядом, взял обе ее руки и поцеловал в голову. Но она равнодушно высвободилась, оттолкнула его и посмотрела на него так, словно не узнавала, а затем встала и села в кресло в глубине комнаты. Он опять подошел к ней. Она отодвинулась.
— Не бойся ничего, Мадлен, мы одни, совсем одни. Я пришел за тобой, мы должны бежать. Ты не можешь оставаться здесь. Страшное лечение, которому тебя подвергали, ослабило твое здоровье. Ты не сможешь устоять. Ты выдашь себя. Я не хочу, чтобы ты продолжала жертвовать собой ради меня. Послушай, я все приготовил для твоего побега. Ты выйдешь из этой проклятой больницы. Моя одноколка ждет нас за городом, здесь, недалеко. Мы уедем из Франции, и тебе нечего будет опасаться, нечего, слышишь, милая, дорогая! Кончится жизнь томлений и страданий, которую я устроил тебе. Моя любовь стала еще сильнее от всего, что ты выстрадала ради меня. Всей моей жизни будет недостаточно, чтобы доказать тебе, как глубоко я люблю тебя и как я тебе предан. Уверяю тебя, что со своей стороны я терпел невыносимые мучения, я чувствовал унижение и стыд, когда думал, как утомительно для тебя это притворство. Не должен ли был я открыто обвинить себя, чтобы прекратить эту пытку? Что удержало меня? Не знаю. Может быть, страх увлечь тебя за собой, может быть, отчаяние моего отца и Сюзанны, единственных существ на свете, которых я люблю после тебя. Но надо покончить с этим сегодня, ты совсем лишилась сил, и я совсем обезумел. Лучше бежать. Ответь мне, Мадлен, внуши мне улыбкой мужество, которого у меня не хватает, и надежду, которой я почти лишился…
Он остановился с удивлением, с испугом, видя, что Мадлен не понимает его.
— Мадлен, что с тобой? Почему ты не хочешь на меня посмотреть? Разве я оскорбил тебя? Скажи мне что-нибудь…
Она встала, сделала несколько шагов, улыбнулась и начала напевать, потом, очутившись напротив Франсуа, остановилась и стала пристально рассматривать его, не говоря ни слова. Этот взгляд был таким странным, что молодой человек побледнел, провел рукой по лбу и прошептал:
— Боже мой, что случилось?
Она продолжала ходить по комнате, напевая. Франсуа смог различить слова той самой народной песни: «Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю». Он остановил ее, взял за обе руки и привлек к себе.
— Мадлен, к чему играть передо мной эту страшную комедию? Разве ты не знаешь, что ты не помешана? Зачем притворяться, когда я здесь? Разве я не сказал тебе, что мы одни и что тебе не угрожает никакая опасность? Минуты драгоценны, милая Мадлен. Надо бежать. Я принес одежду. Скорее оденься и пойдем.
Глаза Мадлен были дикими и тусклыми, на щеках горел румянец. Иногда она переставала петь, но губы продолжали двигаться машинально, как будто внезапно она лишилась дара речи. Вдруг она принялась хохотать, громко, пронзительно, и хохот этот пронзал сердце Франсуа, словно кинжалом. Затем она приподняла подол и начала бегать по комнате. С губ ее срывались бессвязные слова:
— Я просила его прийти… Он не послушался, не пришел… а у меня были цветы… розы и гвоздики. Я его ждала. К счастью, я замужем… У меня есть дети… Я не хочу принимать никого, потому что это заставит говорить обо мне… Я буду ловить рыбу в ручье, который течет под горой, возле завода, и все свои деньги раздам бедным. Это будет очень весело. Потом, когда я умру, я хочу, чтобы на моей могиле посадили золотоцвет, чтобы положили много цветов на мой гроб, а вечером около меня станут петь кузнечики, я буду им аккомпанировать. Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю… Жаб я не пущу, они грязные, и я их боюсь, я больше люблю кузнечиков или маленьких зелененьких лягушек, таких хорошеньких, они прячутся под травой. Но прежде я совершу большое путешествие…
Вне себя, думая, что это страшный сон, Франсуа Горме молчал. Он не сводил глаз с Мадлен. Он чувствовал, что и его рассудок помрачается. Горло сжал спазм. Он произнес только одно слово:
— Помешалась!
Бледный, дрожащий, он опустился в кресло, с которого встала Мадлен. Она все разглагольствовала:
— Я совершу большое путешествие… Я дала обет, когда поселилась в Бушу и вышла замуж… Сначала поеду в Безансон, потом в Париж, потом в Германию и Италию. Я ведь очень богата. У меня везде лесопильные заводы, и все свое состояние я раздам бедным. Я очень сильна… Я сломала сосны на горе в тот вечер, когда была гроза. Я очень боялась, такой был шум… Я отсюда вижу очень хорошо… Одна сосна была величиной с апельсин… и пахла так приятно, жимолостью… Я взяла ее за ствол, вырвала с корнем и бросила в поток… Большая жаба прицепилась к ветке, смотрела на меня и пугала… я пыталась ее прогнать, она уползала, но все возвращалась… Зачем мой муж посадил эту жабу на сосну?.. Он хотел причинить мне зло, стало быть, меня нужно защитить от него… Я не хочу, чтобы он помешал мне петь…
Франсуа не мог больше слушать.
— Мадлен, Мадлен, — пробормотал он задыхающимся голосом, — приди в себя и узнай меня. Замолчи. Соберись с мыслями. Вспомни о нашей любви и о связи, соединяющей наши жизни.
Она вдруг замолчала и с любопытством посмотрела на него. Он почувствовал надежду. Обнял ее дрожащими руками, поцеловал ее волосы, улыбнулся, заглянул в глаза, тусклый взгляд которых пугал его.
— Ты ведь помнишь? Я Франсуа, тот, кого ты так любишь, с кем ты никогда не должна расставаться, из-за которого ты так страдала, бедная моя! Не отворачивайся, разве я тебя теперь пугаю? Это невозможно. Ты уверена во мне. За любовь, которую ты мне дала, я заплатил тысячу раз. Мадлен, узнай же меня, не улыбайся так… ты пугаешь меня… Не отталкивай меня, ведь ты меня любишь… Пойдем, моя дорогая, убежим вместе, скорее! Спокойствие, которое мы найдем далеко отсюда, и забота, которой я окружу тебя, помогут тебе выздороветь! Пойдем, Мадлен. Уже поздно, пробило полночь… Идет снег… экипаж ждет меня… Немного мужества и доверия ко мне, и ты будешь спасена, повторяю тебе, прекратятся навсегда эти страхи, эта борьба… Пойдем, Мадлен, одевайся скорее и следуй за мной… Какой-нибудь сторож решит войти сюда, и тогда мы погибли… Отвечай мне. Успокоилась ли ты?
Она вырвалась из его рук, вытаращила глаза, наклонила голову к окну, согнула спину, как будто старался что-то увидеть или услышать. Франсуа не пытался удержать ее. Она сделала два или три шага, протянула руки и отскочила назад с испугом.
— Что там такое, боже мой?
— Видишь, — сказала она все тем же отрывистым голосом, — за окном спряталась жаба… Она старается вползти в комнату ко мне, но я этого не хочу. Не пускай ее… стекла разбиты, она пролезет, а я боюсь… Жаба такая гадкая, она запачкает мои цветы.
Доктор опять взял женщину за руки, лихорадочно гладил их, шептал на ухо нежные слова, вызывал дорогие воспоминания о своей и ее страсти, напоминал о порывах преступной любви, соединившей их теснее законной связи. Он пытался воскресить в ее душе те воспоминания, которые были особенно дороги влюбленным. Он обращался к ее сердцу, к ее нежности, к той преданности, которую она ему столько раз доказывала и жертвой которой стала сама.
Она взяла в руки ленту и принялась накручивать ее на палец. Она не говорила ничего, но губы ее нервно подергивались и подражали движению губ Франсуа. Когда он замолчал, пораженный этим последним ударом, она начала беззвучно хохотать, потом опять запела песню, которую когда-то напевала Томасу Луару и которую по странному капризу своего помешательства только и помнила. «Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю».
Франсуа бросился на постель, зарылся головой в подушки, где столько месяцев Мадлен скрывала свое отчаяние и страх, и зарыдал. Помешанная посмотрела на него с удивлением и перестала петь. Она подошла к кровати, взяла голову несчастного своими исхудалыми пальцами и с невыразимой кротостью, с нежностью матери, утешающей ребенка, проговорила:
— Не плачь… я дам тебе цветов… ты выберешь, какие хочешь… Возьми весь золотоцвет, если желаешь… Я не хочу огорчать тебя… только не плачь… Я их вытрясу, прежде чем тебе дам, потому что там, быть может, спряталась жаба, и ты испугаешься, не правда ли?.. Но она не злая… она не причинит тебе вреда… останься возле меня… Когда она увидит, что ты мой друг, она уйдет… Не плачь, у тебя будут цветы.
Слушая этот обожаемый голос, который вдруг стал нежным и напомнил ему о прежних часах счастья, Франсуа почувствовал, что у него захватывает дух, и, обессиленный, повалился на пол.
— Боже мой, боже мой, если бы я мог умереть… — твердил он.
Мадлен встала на колени возле него, взяла его за руки, все еще напевая ту песню, которая осталась у нее в памяти. Через минуту он сделал над собой усилие, встал, обнял руками шею любовницы и в последний раз страстно, отчаянно обратился к ней:
— Мадлен, узнай меня, я Франсуа, тот, кого ты любишь…
Помешанная легла на кровать и забылась тяжелым сном. Вне себя от ужаса, доктор убежал. Он обезумел до такой степени, что не увидел двух человек, которые следовали за ним до самых дверей больницы. Это были Дампьер и Маньяба. Они присутствовали при этой сцене и слышали все.