XVIII
Узнав, что доктора Маньяба вызвали в соседнюю деревню, Франсуа после полудня отправился в ту больницу, где находилась Мадлен. За ней постоянно наблюдали. Ни одно ее движение не укрывалось от тех, кому было поручено облегчить задачу докторам. Хотя этим занимались люди, привыкшие ухаживать за помешанными, их работа ни к чему серьезному не привела. Мадлен хранила молчание и воздерживалась от проявления чувств. Маньяба уже достаточно хорошо ее изучил и внимательно следил за всеми патологическими проявлениями.
Женщина, однако, была настороже. Ее состояние никак не изменилось с тех пор, как она оказалась в больнице. Одной из причин, говоривших в пользу того, что она не притворялась, было отсутствие у нее сна. Даже при необыкновенной силе воли трудно не спать столь продолжительное время.
Мадлен сильно ослабла. Ее прежде искрившиеся глаза потускнели. Она почти ничего не ела и очень похудела. Порой Мадлен приходилось заставлять есть, но после этого у нее часто случались обмороки. Пульс у нее был всегда слабый и замедленный, дыхание затрудненное, жар, руки и ноги ледяные. Первые дни в больнице Мадлен упорно отказывалась от еды, и Маньяба распорядился не принуждать ее. Но вскоре старому доктору пришлось отменить свое предписание, потому что женщина просто заморила бы себя голодом. Маньяба знал, что притворщики, отказываясь принимать пищу, потом стараются достать ее себе тайно. Доктор надеялся, что госпожа Гонсолен попросит пощады, но этого не произошло. Это была его первая неудача.
Оба доктора сошлись в том, что помешательство Мадлен — меланхолическое, с иллюзиями и галлюцинациями. Нередко она уходила в себя, и это напоминало летаргию. А порой ее воображение создавало тысячу химер, и тогда бред доводил женщину до сумасбродства, до опасных поступков, до попыток покончить с собой. Когда ее приводили в чувство, она отвечала однообразными восклицаниями, а потом вновь впадала в апатию и уныние.
Окна комнаты, в которую заключили Мадлен, выходили в сад, где не было слышно городского шума. Глубокая тишина больницы нарушалась лишь пронзительным воем ветра, дувшего с гор.
Франсуа Горме позвонил, и ему отворили. Поклонившись молодому человеку как знакомому, привратник запер калитку. Франсуа пошел в сад и позвал к себе тех, кто наблюдал за Мадлен. Задав им несколько вопросов, доктор, желая на время избавиться от них, отослал помощников в Сен-Клод под каким-то благовидным предлогом. Потом Франсуа заглянул в больничный корпус и велел сестре милосердия отворить дверь той палаты, где содержалась его любовница. Выполнив приказание, девушка удалилась.
После убийства Гонсолена он в первый раз остался с Мадлен наедине. Франсуа видел ее несколько раз, но все время в присутствии Маньяба. Эти свидания были жестоки, но он не мог уклониться от них, не возбуждая подозрений. Молодой человек принял назначение суда, не подумав об ужасе своего положения, но теперь было слишком поздно отказываться от возложенных на него обязанностей.
Весь бледный, с тяжелым сердцем и дрожащими руками, Франсуа вошел в палату. Повернув ключ в замке, он запер за собой дверь. Внутри было два отделения. В первом Мадлен не оказалось. Франсуа, сделав несколько шагов, отворил вторую дверь и остановился, не смея идти дальше. Мадлен была там.
Она сидела на краю кровати в черном бархатном платье с высоким лифом, подчеркивающим ее длинную, тонкую шею. Женщина никак не отреагировала на шум шагов и продолжала смотреть в пол. Она была бледна, глаза впали, губы посинели и высохли, кожа, когда-то такая нежная и бархатистая, пожелтела. В изменившихся чертах ее лица читалось глубокое уныние.
Франсуа позвал ее срывающимся от волнения голосом:
— Мадлен! Мадлен!
Подняв голову, она посмотрела на Франсуа Горме ничего не выражающим взглядом, свойственным всем больным, которые страдают меланхолическим помешательством. Франсуа запер дверь второй комнаты, чтобы им нечего было опасаться, подошел к помешанной, взял ее за руку и очень тихо произнес:
— Мы одни. Вы можете отдохнуть и на время перестать притворяться. Надзирателям я приказал уйти. Маньяба нет в Сен-Клоде.
Высвободив руку, она подошла к окну. Окинув сад быстрым взглядом, она повернулась к Франсуа и с невыразимой тоской проговорила:
— Это ужасно, ужасно! Мне кажется, я действительно схожу с ума!
Опустившись на кровать, она закрыла голову руками и заплакала. Мертвая тишина палаты нарушалась только ее рыданиями. Потом вдруг в порыве неистовой страсти она бросилась на шею Франсуа и прижала его к своей груди. Заметив, что он не отвечает на ее ласки, она испуганно воззрилась на него:
— О чем ты думаешь?
— Я думаю о том, что ты самым недостойным образом обманула меня. Ты издевалась над моей любовью, над моим счастьем и моей жизнью! Ты презренное существо…
— Боже мой! Боже мой! Что ты такое говоришь? Что я сделала? Скажи, Франсуа, не скрывай от меня ничего. Как ты можешь сомневаться в моих чувствах? Моя пытка ужаснее смерти! Не из одного только страха перед судом я притворяюсь помешанной. Я хочу спасти тебя, слышишь? Я хочу избавить тебя от допросов и не допустить того, чтобы тебя заподозрили.
Он не поверил ни одному ее слову. Жестокая ухмылка не сходила с его губ.
— Отвечай мне, — потребовал Франсуа, — ты была любовницей Томаса Луара?
— Кто тебе такое сказал?
— Дампьер. Он показал мне письмо. Томас Луар назначил тебе свидание в тот же день, что и я.
— Ах, письмо, что нашли у моего мужа… — произнесла она, потупив голову. — Я знаю об этом письме, но судебный следователь должен был сказать тебе, что я его не получала. Если бы письмо Томаса Луара до меня дошло, мой муж ничего бы не заподозрил. И этого гнусного преступления не произошло бы.
— Ты даже собираешься оправдываться!..
— Нет. Томас Луар писал мне, но он никогда не был моим любовником.
— Зачем лгать? Я тебя презираю!
Мадлен ответила не сразу: волнение не давало ей говорить. Она продолжала смотреть на доктора с испугом. В ее глаза читался страх, что ее возненавидели и бросили. Наконец она заговорила:
— Я должна объяснить тебе, как узнала, что этот человек назначил мне свидание. Когда я вышла в назначенный час, чтобы встретиться с тобой у оранжереи, то увидела Томаса Луара. Он перепрыгнул в сад через ограду и загородил мне дорогу. Я хотела пройти мимо, но он спросил: «Разве вы не получили моего письма? Разве вы пришли сюда не затем, чтобы увидеться со мной?» — «Не понимаю, о чем вы», — ответила я. «Стало быть, мое письмо попало в руки вашего мужа». Я велела ему уйти. Этот человек не имел на меня никаких прав. Кроме того, он знал, что я принадлежу вам. Однажды он открыл тайну, связывающую нас… В ту ночь я видела, как он ушел. Опасаясь, что мой муж застанет нас с вами вместе, я вернулась домой. Не заметив меня, вы пришли на место встречи. Я не успела предупредить вас об угрожавшей нам ужасной опасности. Мой муж неожиданно вернулся. Страшная сцена, последовавшая затем, вам известна. Ночью, когда мы с Сюзанной Бридель остались одни, я, рискуя быть замеченной, прошла в гостиную, где лежало тело того, кого вы убили. Я пришла туда за письмом Томаса Луара, потому как предвидела, что оно превратится в улику против бедного Томаса, виновного только в своей любви ко мне, но судебный следователь опередил меня. Я пришла слишком поздно. Письмо исчезло.
— Зачем этот человек вам писал? Вы попытались уничтожить письмо, потому что побоялись, что я узнаю вашу тайну! Дело вовсе не в сострадании к ни в чем не повинному человеку!
— Он любил меня, говорю вам. Разве я как-то могла этому помешать?
— Он писал вам не в первый раз — это видно из письма.
— Клянусь вам, он не был моим любовником.
— Как я могу вам поверить?
— Однако это правда.
— Защищайтесь же. Вы, без сомнения, поощряли эту страсть.
— Я вам все расскажу. Быть подозреваемой просто ужасно. Томас Луар безумно любил меня и как-то признался мне в своих чувствах. Я все время была одна, я скучала. Вас я тогда еще не знала. Я никогда не отвечала ему взаимностью, а просто развлекалась. Признаюсь, что я была не права, мне не следовало поступать с ним так жестоко. Но я не оставила ему никакой надежды. Он просил позволения любить меня, он не желал ничего, кроме как жить рядом со мной. Все отношения между нами прекратились с того самого дня, как я начала испытывать страсть к вам. Вот и вся правда, Франсуа. Я ни в чем не виновата. Спросите Томаса Луара, если Дампьер позволит вам его навестить. Он повторит вам то же самое. Если я солгала, вы легко сможете отомстить мне. Вам стоит только согласиться с мнением доктора Маньяба, который не уверен в том, что я помешана. Знайте, что я никогда вам не изменю и всегда буду любить вас, несмотря на преступление, которое мы вместе совершили в припадке безумия, навсегда связавшем наши жизни…
— Мне хотелось бы верить вам, Мадлен. Однако вы так искусно притворяетесь, вы с такой изощренностью играете роль, которая спасает нас обоих…
— А! Вы думаете, что я вам лгу, что я только разыгрываю любовь, что я вас обманываю, как их всех — судей, доктора… Вы этого боитесь?
— Да, иногда вы пугаете меня.
Мадлен замолчала, ее щеки пылали. Она встала и, сделав несколько шагов, запустила пальцы в свои длинные распущенные волосы. Потом холодным тоном, в котором звучала горечь, продолжила, снова обращаясь к нему на «ты»:
— Я не могу дать тебе доказательства своей любви. Я не сомневаюсь в твоих чувствах ко мне, и я думала, что мое доверие внушит доверие и тебе. Ты все еще не веришь мне?
Франсуа не ответил и отвел взгляд. Она продолжала тем же решительным тоном:
— Я хочу, чтобы ты, как прежде, любил меня и доверял мне. Я этого хочу, слышишь? Не то, когда доктор Маньяба снова начнет осматривать меня, я перестану притворяться и признаюсь во всем…
Франсуа переменился в лице, и Мадлен, заметив это, продолжала уже с презрением:
— Я не стану говорить, что любила тебя. Это просто слова. Напротив, я возьму на себя убийство мужа, и когда меня осудят, ты будешь свободен, совершенно свободен. Никакое опасение не будет отравлять тебе жизнь. Ты, может быть, станешь вспоминать обо мне с некоторым сожалением, потому что тогда уже не сможешь сомневаться. Ты получишь единственное доказательство любви, которое я была в силах дать тебе…
Он не дал ей закончить. Франсуа был побежден. Он упал на колени и начал покрывать поцелуями ее руки. Мадлен знала, что он не устоит, что ей удастся убедить его в своей любви. Она улыбнулась ему, кротко упрекая в том огорчении, которое он ей принес. На несколько минут любовникам удалось позабыть, в каком ужасном положении они находились. Мадлен и Франсуа уверяли друг друга в любви, как в первый раз. В этой страсти, составлявшей всю их жизнь, было что-то болезненное, причиной чего послужило преступление, совершенное вдвоем, и это лишь усиливало их чувство. Они любили друг друга в страхе, в тревоге и ярости. Их страсть, которая так постыдно началась и так преступно закончилась, разгоралась от опасности еще больше.
На некоторое время они все же прекращали говорить и тогда молча смотрели друг на друга глазами, блестевшими, словно в лихорадке. Вся их тоска, все отчаяние выражалось в этом взгляде. Они чувствовали, что могут положиться друг на друга и что каждый из них готов принести себя в жертву. В этом была их сила. Но время уходило. Франсуа, чтобы не вызвать подозрений, следовало уходить. Расставаясь с Мадлен, он дал ей несколько советов, как обмануть Маньяба. Мадлен жадно внимала словам своего любовника.
Маньяба должен был наблюдать не только за выражением лица госпожи Гонсолен, но и за ее движениями. Франсуа советовал Мадлен иногда демонстрировать проблески рассудка. Кроме того, ей следовало скрывать то внимание, с каким она следит за словами и действиями докторов. Его советы также коснулись и ее привычек. Он предостерег ее от наклонности предаваться беспорядочным движениям, ведь у каждой разновидности помешательства свои особенности. И в хаосе, и в неподвижности есть общее целое. В ту минуту, когда Мадлен встает или садится, делает какое-нибудь движение, ни один неестественный жест не ускользнет от Маньяба.
Больше всего, по словам Франсуа Горме, следовало опасаться преувеличения, в которое впадают почти все притворщики и которое позволяет заметить несовпадение симптомов. Вообще для большей безопасности Мадлен должна была говорить как можно меньше. Говорить очень опасно, потому что Маньяба непременно закидает ее многочисленными вопросами. Следовало меньше двигаться и проявлять чувства. При том виде помешательства, которое избрала Мадлен и которому она теперь вынуждена была следовать до конца, больные время от времени видят галлюцинации. В такие моменты женщина пусть и недолго, но могла отдыхать от утомительных наблюдений. Она могла притворяться, будто испугана страшными призраками, прислушиваться, говорить сама с собой, отвечать на воображаемые вопросы, пристально смотреть на Маньяба, следить взглядом за фантастическими иллюзорными животными, за отсутствующими людьми.
Мадлен слушала внимательно и не упустила ни слова из этих странных советов, которым должна была следовать, если хотела обмануть проницательность доктора. Когда Франсуа растолковал Мадлен, как она должна держать себя, когда уверил ее, что заботится о ней и предупредит обо всех новых опасностях, если они появятся на горизонте, он оставил ее.
На улице он встретился с доктором Маньяба. Тот недавно вернулся и уже успел зайти домой к молодому человеку, чтобы вместе с ним отправиться к Мадлен. Генерал Горме сообщил ему, что Франсуа должен быть в больнице.
— Вы видели госпожу Гонсолен? — спросил старый доктор. — Как она?
— Я был в ее палате и наблюдал за ней. Она не заметила моего присутствия.
— Вы ни о чем не расспрашивали ее?
— Нет.
— Вы не заметили ничего странного?
— Мое убеждение подтвердилось.
— Вы верите в ее помешательство?
— Да, — уверенно ответил Франсуа.
Маньяба промолчал. Они по-прежнему шли рядом.
— Куда вы идете? — поинтересовался Франсуа.
— В больницу.
— Тогда я оставлю вас.
— Нет, напротив, я прошу вас сопровождать меня.
— Зачем?
— Я намерен расспросить госпожу Гонсолен обо всем. Я хочу попробовать оживить в ней воспоминания, предшествовавшие ее помешательству. Больше всего меня интересуют те, что связаны с роковой ночью, когда она лишилась мужа. Вероятно, вы мне понадобитесь.
— Что же, я всегда готов помочь.
Когда искусные доктора, несмотря на свой опыт, не имеют однозначного мнения и в чем-то сомневаются, они прибегают к испытаниям, чтобы обмануть хитрость и упрямство притворщиков. Одних наблюдений порой действительно бывает недостаточно.
Самый простой способ заключается в том, чтобы с помощью лукавых вопросов заставить мнимого больного совершить промах. Какова бы ни была непоследовательность помешанных, какова бы ни была разновидность помешательства, противоречия их логики укладываются в систему. Многие преступники, думая избежать кары, притворялись помешанными, но выдавали себя тем, что переигрывали, выходили за рамки.
Непоследовательность возникает из-за того, что больной из множества мыслей, сплетающихся в его голове, не может выделить главную. Но этот хаос не может длиться вечно. В минуты спокойствия, когда возбуждение сменяется унынием, доктор часто получает разумные ответы. Больные, которые постоянно дают нелепые ответы, встречаются крайне редко.
Этими замечаниями доктор Маньяба делился со своим молодым коллегой, который слушал его, не произнося ни слова. В саду больницы старый доктор остановил Франсуа и, взяв его за пуговицу пальто, произнес:
— Даже при самом неистовом умственном расстройстве помешанный не всегда сумасбродно отвечает на вопрос. В его ответе, за весьма редким исключением, присутствует некоторая логика. Спросите сумасшедшего, сколько ему лет. Может быть, он вам ответит, что ему шесть тысяч лет или шесть месяцев, но никогда не скажет два метра шестьдесят сантиметров или тридцать семь франков двадцать пять сантимов. Если помешанный нарушает правило логики, он все-таки продолжает думать, следовательно, остается в рамках законов, управляющих человеческим разумом. Он может думать только в известных, определенных формах. Помешанный не путает категории времени и пространства. Понятия о справедливости и несправедливости, о добре и зле ему также известны, и он непременно их применит, когда начнет определять поведение других относительно себя.
Маньяба, выпустив из рук пуговицу Франсуа, направился к больнице, но потом остановился.
— Вот видите, мой юный друг, — сказал он, — этот допрос будет куда опаснее для госпожи Гонсолен, чем может показаться на первый взгляд. Но если и он не даст тех результатов, на которые я надеюсь, то я применю другие средства.
— Какие?
— Все дозволенные законом.
Франсуа слегка побледнел. Он знал, что испытания, которым в крайних случаях подвергают помешанных и притворщиков, — это жестокие пытки. Молодой человек содрогнулся при мысли о том, что его любовницу ждет такая же участь.