Война между тем продолжалась. Отряд стрелков-волонтеров был причислен к 16 корпусу, вошел в состав Луарской армии и участвовал во многих сражениях. Довольно сказать, что армия генерала Шанзи, к которой причислены были и парижские стрелки, с 29 ноября по 16-е декабря была в деле каждый день. При столь частых сражениях не могло не быть значительных потерь, не хватало офицеров, а офицеры были нужны, так как при отступлении поддерживать бодрость солдата гораздо труднее, чем при наступлении.

Обстоятельство это, само по себе неблагоприятное, оказалось, однако, весьма благоприятным для фурьера Фрике. Он был произведен в поручики за сражение под Орлеаном и получил орден.

Юноша был в восторге. Он уже успел отомстить за смерть матери, уложив десятка полтора пруссаков, а раны, полученные в последних сражениях, не тяготили его, так как были не из опасных. Но уже несколько месяцев не получал он никакого известия от старика Лефевра. Где была Елена? Осталась ли она в Версале, занятом уже неприятельскими войсками, или переехала в Париж еще до осады? Уехала она за границу или пробралась с матерью на юг Франции? Защищена ли она от ужасов войны? Ничего не знал бедный юноша, да и не имел никакой возможности узнать хоть что-нибудь.

Постоянная перемена места, лихорадочная жизнь, полная опасностей и всевозможных случайностей, утомительная служба – все это заставляло его благословлять судьбу, когда выпадал, наконец, день-другой отдыха, перерыва военных действий. Но отдых этот был только физический, душевного покоя не было, и мысль о любимой девушке не оставляла его ни на минуту.

В одну из таких стоянок в Сомюре Фрике был помещен в дом одного хозяина, состоятельного и гостеприимного. Он поил молодого офицера хорошим анжуйским и предоставил в его распоряжение свою богатую конюшню. Каждое утро совершал он со своим постояльцем приятную прогулку верхом куда-нибудь за город. В прогулках этих приятное соединялось с полезным: молодой офицер знакомился с местностью и составлял топографические планы.

В одну из таких прогулок Фрике отстал от своего спутника, так как ему надо было сделать топографический снимок выгодной оборонительной позиции. А хозяин, проехавший вперед, встретил на дороге какой-то экипаж. Экипаж, поравнявшись с ним, остановился, и проезжий обратился к всаднику с каким-то вопросом; получив желаемый ответ, человек этот повернул лошадь и погнал ее обратно.

Окончив свою работу, Фрике подъехал к сборщику.

– Славная лошадка у этого господина… Кабриолет-то летит как стрела! – заметил он, провожая глазами экипаж.

– Да, здоровая лошадь… но недолго придется ей бежать такой крупной рысью: попадет как раз в лапы пруссаков, ведь они стоят всего в шести лье отсюда.

– Ах, черт возьми! Но вы, конечно, предупредили этого проезжего? Ведь он говорил с вами о чем-то… это, вероятно, кто-нибудь из ваших друзей или знакомых?

– Какое! Я его совсем не знаю. Это, вероятно, крупный гуртовщик, так как он осведомлялся о числе солдат и лошадей и упомянул о стаде рогатого скота, который должен быть пригнан на днях.

– Но если ему нужно видеть интенданта, почему же он не поехал в город?

– А, право, не знаю… Он спросил, я ответил, и он сейчас же повернул назад.

– О чем же именно расспрашивал он вас?

– Да спрашивал о том, сколько стоит у нас войск. Ведь я же хорошо знаю, что теперь в Сомюре 2400 человек.

– Но ведь это величайшая неосторожность с вашей стороны! – вскричал Фрике. – Человек этот кажется мне очень подозрительным.

– Бог с вами! Гуртовщик-то? Да что он, шпион, что ли, по-вашему? – расхохотался сборщик.

– А почему же нет? – переспросил юноша. – Я еще не успел забыть подобной же штуки, проделанной с нами в Шатодене.

– Однако послушайте… меня это начинает немножко беспокоить… Не подвел бы и этот гусь. Ведь я сказал-то ему не подумав.

– Поздравляю! Помяните мое слово, что дня через три Сомюр постигнет участь Шатодена.

– Как бы не так! Ведь мы не бараны…

– Бараны-то не бараны, да только на сей раз не победители.

– Да, нет нам счастья в этой войне, – вздохнул огорченный патриот. – А, знаете, не попробовать ли нам нагнать кабриолет? Ведь он опередил нас всего на несколько лье.

– А вы отвечаете за своих лошадей?

– Отвечаю. Да я скорее готов загнать десять добрых коней, чем помочь этим поганым немцам! Ведь я никогда не простил бы себе такой подлости!

– Вперед! Галопом!..

Через час с небольшим всадникам удалось, наконец, нагнать кабриолет, и Фрике, уже несколько подготовленный к приятному сюрпризу, увидел в нем хорошо знакомого Викарио Пильвейра.

– Ага! Попался, негодяй!.. Не уйдешь теперь от меня!

– Жан!.. – с удивлением вскричал испанец, узнав в подскакавшем к нему офицере с револьвером в руке расторопного гамена, служившего у него на Итальянском бульваре.

– Жан! Верно, приятель… И этот Жан или, точнее, поручик Фрике будет иметь удовольствие расстрелять тебя через двое суток. Это так же верно, как то, что я честный человек, а ты низкий, презренный негодяй! Господин этот был слишком прост и доверчив, он не догадался, что ты за птица! – прибавил юноша, указывая на своего спутника.

Взбешенный хозяин готов был положить подлеца на месте, но благоразумный Фрике остановил его и препроводил своего пленника в Сомюр, где его и заперли как опасного шпиона.

Время военное, расправа коротка. На следующий же день сеньор Викарио был приговорен к расстрелу.

Фрике сдержал свое слово, испанец получил обещанное. Юноше надо было, наконец, свести счеты с этим негодяем, он был у него в долгу: сообщник де Марсиа еще был жив, и смерть Сусанны не была отомщена.

Струсивший суеверный каталонец стал просить последнего напутствия.

– Хорошо, – сказал Фрике, – я позову тебе священника, только с условием: ты покаешься в своих грехах сначала передо мною, при трех свидетелях.

– Сделаю все, что будет угодно господину поручику, не дайте только умереть без покаяния! – вопил Пильвейра.

– В таком случае советую тебе припомнить старое… 20 марта 1853 года сообщник твой де Марсиа убил Антонию Перле… Не притворяйся, не хитри – я все знаю!

– Да… да… припоминаю, господин поручик… – путался испанец.

– В эту памятную, конечно, для тебя ночь ты поджидал убийцу от двенадцати до часу в Неаполитанском кафе, не так ли?

– Так!.. Точно так, господин поручик.

– Видишь, как я помогаю тебе! – усмехнулся Фрике. – Далее… Около половины первого ты видел в этом кафе Армана д'Анжеля, хотя и показал на суде противное. Ты показал даже, что де Марсиа был все время с тобою, и ложным показанием этим погубил невинного.

– Ваша правда, господин поручик, дьявол смутил, нечистый попутал! Ложно, ложно показал я на суде и помогал, помогал негодяю де Марсиа. Грех тяжкий! ох! тяжкий…

– Хорошо. Можешь теперь подписать свое настоящее показание. Оно будет засвидетельствовано тремя солдатами и может еще пригодиться.

Фрике сдержал свое слово и послал за священником. Через пять минут после отпущения грехов шпион Викарио Пильвейра был расстрелян тринадцатью зарядами – тринадцатая пуля, согласно обычаю, была пущена в ухо. Шпионов и лазутчиков казнили во время франко-прусской войны в подобающей внушительной обстановке: вокруг позорного столба расставлялись представители от всех находившихся на месте или даже только проходивших мимо того места войск.

Во взводе артиллерии, стоявшем во время казни Викарио справа от вольных стрелков, находился бригадир, не спускавший глаз с поручика Фрике. Когда преступник был расстрелян и войска стали расходиться, бригадир этот, поравнявшись с Фрике, проговорил на ходу:

– Господин поручик! Не пройтись ли нам к мосту, мне хочется поздравить вас.

– Жозеф!.. – вскричал обрадованный Фрике. Он узнал кучера Клапе.

Приятели пожали друг другу руки и провели весь вечер вместе.

Жозеф не мог налюбоваться на юного, безбородого офицера, уже награжденного крестом, а Фрике был рад старому другу.

Вспомнили прошлое, поговорили о версальских друзьях, о только что совершенной казни…

– Ведь это был один из соучастников злодея, распорядившегося жизнью несчастного Николя, – заметил Фрике.

– Жаль, что я не знал этого, а то непременно попросился бы во взвод, расстреливавший негодяя, – отвечал Жозеф.

– К тому же Пильвейра был еще лжесвидетелем по делу д'Анжеля; но в этом он покаялся при последнем издыхании. Показание его засвидетельствовано тремя подписями, и я еще надеюсь извлечь из него пользу. Полагаю, что суд примет это опровержение вины Армана д'Анжеля… Конечно, не мешало бы найти кучера…

– Какого кучера? Отслужу в артиллерии – буду опять кучером! – рассмеялся Жозеф.

– К сожалению, ты ничем не можешь мне помочь, любезный мой Жозеф, да я уже и сам давно отказался от возможности разыскать этого кучера.

– Почему так? Можно попробовать… Может быть, я и знаю этого парня, – заметил Клапе.

– Едва ли… Есть ли какая-нибудь возможность разыскать совершенно неизвестную личность только потому, что она возила седока в дождливую мартовскую ночь 1853 года? Ведь это немыслимо, а не только невыполнимо!

– Да, да! Короткая девичья память тут не годится. Шутка ли – семнадцать лет!..

– Да, двадцатого марта минуло уже семнадцать.

– Ты говоришь, шел дождь?.. – проговорил, как бы припоминая что-то, Жозеф Клапе.

– Ну, да! Что ж из этого?

– А к чему понадобился тебе этот кучер?

– Да, видишь ли, показание этого человека необходимо для оправдания одного несчастного, пострадавшего совершенно невинно. Да и к тому же кучер этот мог бы объяснить причину, заставившую его уклониться от участия в процессе д'Анжеля, тогда как показание его могло спасти невинного Армана.

– Постой… постой… Что ты там болтаешь, господин офицер, говори толковее!

– Да я говорю тебе правду.

– Так, по-твоему, выходит, что этого молодца оправдали бы наверно, если бы только кучер, возивший его в Елисейские поля, а оттуда в Неаполитанское кафе, вспомнил, что действительно возил этого седока в ночь на 20 марта?

– В Неаполитанское кафе?.. А ты-то почему это знаешь?

– А если кучер пролежал два месяца в больнице, мог ли он явиться в суд? Могут ли обвинять его в умышленном молчании? Он молчал, потому что не мог поступить иначе.

– Ты говоришь такими загадками, что я решительно ничего не понимаю.

– А дело-то очень просто! Если тебе интересно послушать, могу рассказать все по порядку. Во-первых, кучер, которого ты ищешь, – это я, Жозеф Клапе, бригадир 3-й батареи 3-го эскадрона 18-й походной артиллерийской бригады.

– И ты в самом деле помнишь, что действительно возил этого молодого человека? – воскликнул обрадованный Фрике.

– Помню, помню все… вот точно случилось оно вчера или сегодня… Я еще не занимался тогда извозом, а жил в кучерах у хороших господ. Харчи хорошие, жалованье большое, а все хотелось нажить побольше – глаза-то завидущие. Свезу хозяина куда следует, порожним-то не охота тащиться, ну и подсажу седока, заработаю франка три, четыре. Лошади-то гладкие, сытые – что им делается! Наживал я денежку, и все оставалось шито и крыто.

– Ну, говори же скорее, как было дело в ночь на 20 марта.

– А 19 марта был парадный вечер в министерстве на левом берегу, и я отвез своего барина в одиннадцатом часу. Приехать за собой он велел около часу, значит, можно было посадить седока.

Я и поехал к бульварам. Вечер-то был хороший, теплый, плаща я не захватил… Вдруг, около полуночи, полил дождь проливной, как из ведра! Ливрея-то на мне была тоненькая, промок я до костей, сижу на козлах, как младенец в купели, и пробираюсь шажком, высматривая седока, вдруг, откуда ни возьмись, молоденький барин…

Садится и велит прокатить его куда-нибудь подальше, чтобы освежиться. Жаловался бедняга на головную боль. Я и повез его на Елисейские поля; но было уже довольно поздно, и мне надо было ехать за барином в министерство, я и сказал своему седоку, что не могу возить его долго, так как я занят. Он велел тогда ехать опять к бульвару и вышел у Неаполитанского кафе, бросив мне несколько франков. Я подождал немножко, думаю: авось вышлет стаканчик погреться… Простоял минут пять и уехал ни с чем. Пока я стоял у дверей ресторана, слышал, как чудак этот потребовал себе чего-то самого холодного. Я еще посмеялся: дрогнешь, не знаешь, как бы согреться, а он пьет холодный лимонад.

Посмеялся я над ним, грешный человек, а Бог-то вот и наказал меня за это.

Я продрог, промок до костей и, вернувшись домой, никак не мог согреться. Два дня била меня лихорадка… Призвали доктора, и меня свезли в больницу. Два месяца пролежал я на койке и долго не мог оправиться от пневмонии… Черт бы побрал этих мудреных докторов с их мудреными названиями! Одним словом, я сильно застудил грудь и схватил что-то очень скверное, от чего чуть было не протянул ноги. Теперь ты, конечно, понял, почему так памятен для меня этот проклятый вечер.

– Но ведь ты мог же знать о ходе процесса из газет! Ты мог прочесть, что судьба несчастного д'Анжеля зависит от показания кучера, возившего его в ночь на 20 марта.

– Право, смешно даже слушать тебя, Фрике! – вспылил Жозеф. – Да разве в 1853 году газеты были так дешевы, как сегодня? Разве я мог достать себе за одно, за два су газету? Не мог я знать всех этих подробностей, потому что если и удавалось иногда прочесть что-нибудь, то попадался-то листок дешевый, сведения там помещались краткие. Слыхал я об убийстве на улице Сен-Лазар, как не слыхать, говорили об этом деле немало, только про кучера не слыхал, видит Бог, не слыхал! Писали об этом, верно, в «Судебной газете», а на что мне эта газета – я не мошенник, не сутяга.

Фрике торжествовал: наконец-то нашел он свидетеля, которого так долго и так тщетно разыскивали покойный барон д'Анжель и адвокат Баратен!

Само Провидение помогло ему найти этого человека.

Он поспешил, конечно, сейчас же ознакомить Жозефа с ходом этого вопиющего дела. Было решено, что Клапе сейчас же напишет свое показание, столь важное для Армана, и что, при первой же возможности, документ этот будет передан в руки д'Анжелей.

Теперь, более чем когда-нибудь, не хотелось умереть юному поручику Фрике: он мог положить в свадебную корзину Лены листок бумаги, которым она будет дорожить больше, чем бриллиантами и дорогими безделушками.

Стоянка в Сомюре была вообще очень счастлива для нашего юного героя.

Перед выступлением из этого города вахмистр их батальона подал ему письмо, в котором стояло следующее:

«По, 20 декабря 1870.

Поручику парижских стрелков-добровольцев Фрике, 2-я Луарская армия.

Любезный воспитанник, достойнейший, отважный друг мой!

Все семейство д'Анжелей, равно как и мое, находится в добром здравии и полнейшей безопасности. Арман почти совсем понравился: изредка повторяются у него только легкие нервные припадки, но и они пройдут, вероятно, со временем. Главное то, что он теперь все понимает, что он стал опять человеком. Знает Арман и то, кто ты и что ты для него сделал.

О тебе и твоих подвигах мы имеем известия из газет, которые мы читаем здесь в По. Мы не хотели оставаться в Версале с немцами и переехали сюда. Хорошо известный тебе уютный домик, утонувший в зелени, занят теперь проклятым штабом пруссаков. Черт бы их побрал!.. Оставаться долее не было никакой возможности, и я перевез женщин и больного в Пиренеи, на виллу Флери. Не подумай, однако, что мы сидим здесь сложа руки – нет, помилуй Бог! Баронесса устроила на свой счет небольшой походный госпиталь на 12 человек, и я состою при нем в качестве ординатора и хирурга, так как во врачах теперь большой недостаток – все там, у вас. О! кабы не семьдесят годов на плечах – был бы и я с вами.

Поздравляю тебя от чистого сердца, милый шалун. Радуюсь, но не удивляюсь твоим успехам – иначе не могло и быть.

«Состен, по прозванию Фрике, поручик батальона парижских стрелков-добровольцев отличился в нескольких стычках с неприятелем; два раза ранен».

Если бы ты только мог представить себе нашу общую радость. Мари и Лена всплакнули порядком, я тоже, признаться, не мог от них отстать… Ведь ты дорог, ох как дорог мне! Горжусь тобою! Обеспокоили нас, конечно, твои раны, но ведь не изуродован же ты, дружок?.. Конечно, Лене-то такое известие не пришлось бы по сердцу. А ведь, сказать к слову, девочка-то без ума от тебя, сердцеед. Она уж успела разболтать и брату, почему так интересуется тобою. Смотри – сам папаша Лефевр говорит тебе это, – смотри не попади в беду, теперь не время умирать.

А, знаешь, нельзя ли устроить так, чтобы тебя послали на излечение в наш госпиталь?

И мужской и женский персонал целует тебя крепко.

Отец твой Ж. Лефевр.

PS. – Сообщи мне что-нибудь об известной тебе особе, с 12 сентября я не имею о ней никаких известий».