– Доминик, скажи молодому барину, что я хочу поговорить с ним.

Сын сам не шел к матери, и она уже решилась сделать первый шаг.

– Вы желали меня видеть, матушка? – почтительно спросил Марсьяк, входя в комнату баронессы.

– Да, друг мой. Ты здесь уже два дня, а я еще не успела поговорить с тобой, так как по какой-то непонятной случайности нам еще не пришлось быть наедине.

– Да ведь это оттого, что я еще не устроился, – ответил Марсьяк.

– Позволь тебе заметить, что после такой долгой разлуки с матерью можно бы уделить ей несколько часов… Неужели нам не о чем поговорить с тобой, Арман?

– Ах, я знаю, матушка, что покойный отец мой сделал все, что мог, для облегчения моей жалкой участи, – с живостью проговорил Марсьяк, – но… но вы никогда не писали об этом подробно, в письмах ваших я находил только намеки…

– Тем более, значит, мне нужно переговорить с тобой.

– Вы правы, матушка, и я, конечно, виноват, что заставляю вас напоминать себе об этом.

– Присядь вот тут, на место твоего покойного отца… Но тогда я могла его видеть, теперь…

И слепые глаза ее наполнились слезами.

– Не плачьте, – сухо остановил ее Марсьяк. – Мы теперь вместе и уже более никогда не разлучимся.

Он снизошел даже до того, что приложился к бледной, сухой руке баронессы. Марсьяк вошел бы и больше в свою новую роль нежного, любящего сына, но вид этой несчастной, слепой, безупречной, почти праведной женщины не позволял ему разнуздаться в юродстве, и комедия выходила не совсем удачной. Эти неподвижно устремленные на него глаза, казалось, читали в его сердце, и у него не хватало смелости увлекаться обманом, и удачное выполнение роли становилось все затруднительнее.

Не столько смелый, сколько нахальный при общении с равными и низшими, Марсьяк теперь окончательно терялся перед своей слепой жертвой. В глубине его сознания беспокойно копошился надоедливый червяк, которого он с радостью вырвал бы и затоптал, – это была пробудившаяся совесть.

Но Марсьяк не любил поддаваться кисельным нежностям, как он говорил, и сумел заглушить в себе этот слабый проблеск человеческого чувства. Спокойно и хладнокровно занял он опять указанное место, приготовляясь выслушать свою слепую собеседницу.

– Ты, конечно, не мог забыть последней сцены с отцом, – взволнованным голосом начала баронесса д'Анжель, – в тот страшный день, когда разразилось над тобой это ужасное обвинение? «Если ты виновен, – сказал тебе отец, – вот пистолет. Кончай скорее – мертвых не судят». «Я невинен, – ответил ты ему, – и я должен жить для того, чтобы доказать свою невинность и смыть пятно позора!»

– Самоубийство было бы, действительно, только горьким подтверждением вины, – вздохнула она. – Ты говорил так горячо, так убедительно, что отец поверил… Поверил и простил. Но общественное мнение было против. Доказательства, улики были налицо – и тебя приговорили… приговорили…

Страшное слово не сходило с губ, и баронесса приостановилась.

Но слово это договорил тот, кто ее слушал.

– Приговорили к галерам, – подсказал Марсьяк.

– Барон д'Анжель – каторжник! О! Ничто на свете не сравнится с ударом, поразившим нас… Испытание было слишком жестоко. Несчастный отец твой был так поражен, так уничтожен, что был близок к самоубийству. Но он был добрым христианином, Арман, он был примерным отцом и мужем. Барон пожалел беспомощную малютку Лену, пожалел жену… Его помутившийся взор как бы спрашивал моего совета.

– Арман сказал, что он невинен, – попробовала я его успокоить.

– И простые слова эти, действительно, успокоили твоего бедного отца. Мы бросили Париж, бросили друзей и знакомых и бежали сюда, чтобы укрыться от позора и людской молвы… Пятнадцать лет не видели мы постороннего лица… Один Доминик был для нас поддержкой и утешением. Да, это редкий, преданный человек, и ты первый должен теперь дружески протянуть руку честному старику, так как ты нанес ему жестокую обиду. Ты должен дорожить таким человеком, а не выгонять его. На руках этого самого Доминика выросла твоя сестра. Хорошо, что она не знает, как опозорено, как замарано имя, которое она носит.

Надо во что бы то ни стало восстановить попранную честь, смыть позорное пятно. Над этим-то трудился и работал до последнего часа отец твой. Один в целом вражеском войске, с единственным жалким оружием в руке – твоим словом – с надеждой только на помощь Божию, отец твой был уже близок к достижению своей заветной цели, как внезапная смерть сразила все его надежды.

Не буду напоминать тебе ужасные подробности этого нового удара, я писала тебе о том, как он угас, писала в… в Кайенну. Немного времени спустя нас постигло новое несчастье… Но этот раз Господь направил уже прямо на меня свою карающую руку… Я вдруг ослепла… Это было, конечно, наказанием, заслуженной карой небесной, так как бывали минуты, что я изнемогала, дух ослабевал и в сердце закрадывалось неверие и сомнение…

Бог послал мне Лену, конечно, для того, чтобы облегчить мои страдания. Благодаря только этому ребенку могла я еще жить, Арман. Только благодаря Лене увидел ты опять свою мать – помни это! Но вернемся к твоему отцу.

Не знаю уже, благодаря каким стараниям или благодаря какой счастливой случайности, удалось барону достать кольцо, которое играло очень важную роль в твоем деле. Кольцу этому отец твой придавал большую цену.

В этом месте рассказа глаза внимательно слушавшего Марсьяка как-то странно блеснули.

– А это кольцо у вас? – спросил он.

– Постой, дай досказать, – строго остановила его баронесса. – Кольцо это, как говорил мне муж, может нам указать настоящего убийцу. По его мнению, ты был невинен и нес незаслуженное наказание. Кольцо это лежит в моей шкатулке. Вот ключ… Шкатулка стоит, должно быть, на маленьком бюро, в простенке, у окна… Лена всегда ставит ее там… Открой шкатулку, оно там. Ну, что же, нашел ты его, Арман?

– Ищу, ищу, матушка. До только тут какие-то бумаги…

– Да это же твои письма, оттуда…

– Но, кроме писем, тут лежат еще другие бумаги.

– А это все заметки, собранные твоим отцом по этому делу. Само же дело было у нашего адвоката, Баратена, старого друга твоего покойного отца. Этот несчастный старик найден недавно мертвым в своей квартире, на улице де ла Сурдьер.

– Ах, вот оно! – вскричал Марсьяк, открывая маленький футляр. – Какой славный изумруд и какие крупные бриллианты!

– Знакомо тебе это кольцо?

– Нет, – ответил он без запинки.

– Ты найдешь еще там маленькую заметку насчет этой вещи.

– Да… Но что же намерены вы делать с этим кольцом, как думаете повести это дело далее?

– Отцу твоему Бог не судил довести его до конца. Имя наше осталось опозоренным, обесчещенным; на тебе лежит теперь святая обязанность оправдать себя перед Богом и людьми, мой милый Арман, и ты, конечно, постараешься сделать это как можно скорее.

– Но это невозможно, матушка.

– Что ты сказал?

Что-то тоскливое, страдальческое прозвучало в этом вопросе.

Тогда Марсьяк, резко отчеканивая каждое слово, проговорил вполголоса, почти над самым ухом баронессы:

– Понимаете – отец ошибался… Он заблуждался до последней минуты… Он не мог смыть позора, он не мог восстановить честь нашего имени, потому что правосудие не ошиблось, я был виновен.

Глаза его, устремленные на баронессу, хищно ловили впечатление, произведенное таким неожиданным признанием. Он рассчитал верно: сюрприз произвел желанное действие.

Слепая баронесса разом поднялась с места, вытянувшаяся, бледная, как мраморное изваяние. Она произнесла одно, только одно слово, но и то произнесла не голосом, а едва шевелившимися, помертвелыми губами:

– Убийца!

И затем, без крика, без стона, как мертвая, упала в кресло.

Марсьяк засуетился, стал звать на помощь. Сейчас же прибежали: Елена, Сусанна и Доминик.

Баронесса д'Анжель не умерла, с ней сделался только обморок.

Благодаря стараниям домашних, старушка пришла наконец в себя, но обморок ее был очень продолжителен, и немало выстрадала в этот долгий час бедненькая Елена. Когда больная была приведена в чувство, Доминик и Елена осыпали ее расспросами, но она не ответила им ни слова.

За ужином она ни до чего не дотронулась и опять ни с кем не сказала ни слова. Когда все стали расходиться и подошли к ней прощаться, она и тут не пошевелила губами.

На следующий день повторилось то же самое.

Тяжелое впечатление производила бедная баронесса на окружающих. Слепая, безмолвная, неподвижная, как статуя, она походила на мертвеца, не принятого землею. Углубленная в свои мрачные думы, она, казалось, не существовала более для мира, да и самый мир, казалось, погиб для нее.

Горько плакала бедная Лена. Сусанна ее утешала, как умела.

– О! Мама словно умерла! – качала головой девушка. Тут только объявил Марсьяк, что не отошлет Доминика.

Ловкий негодяй имел свои расчеты: преданный слуга был теперь нужен ему самому для его еженедельной переписки с Викарио.

Первое известие, пришедшее от испанца, очень ободрило и обрадовало Марсьяка. Ему сообщали шифрованным письмом, что раненый умер, подтверждая это известие статьей того журнала, в котором сотрудничал его приятель Медерик.

– Что произошло у тебя с баронессой? – спросила его Сусанна.

– Пустяки… Сын ее, как оказывается, был сослан на каторгу. Ей хотелось, чтобы я признал его невинным и принялся бы разыскивать настоящего злодея. Слуга покорный! Стану я тратить столько времени… Да и к тому же показываться, лезть на вид не имею ни малейшего желания. Ну, я и сказал ей, что он был виноват, что он понес заслуженное наказание.

– Но ведь ты же этого не знаешь? – с укором спросила Сусанна.

– Н-нет… Но сделать иначе было невозможно. Это, конечно, было ей не совсем приятно, но… тем лучше для нас: она умрет скорее и развяжет нам руки. Мы, во всяком случае, выиграли, а не проиграли.

– Значит, ты носишь теперь имя, принадлежащее каторжнику? – с ужасом поглядела на него Сусанна.

– Эка важность! Он богат, – цинично заметил ей Марсьяк.

– А-а, – как-то неопределенно протянула его подруга жизни.

Итак, по соображениям Марсьяка, все обстояло благополучно.

Фрике не входил, конечно, в его расчеты.