Глава пятьдесят восьмая
Посещение благотворителей. — Погребальная колесница. — Похоронная процессия. — Нищие. — Панихида. — Лакеи. — Правда после смерти. — Начальник траурных фигурантов. — Великие добродетели. — Барабан гремит. — Страшное воспоминание. — Боже! Это он. — Не привидение ли это? — Суетность нечестивца. — Духовенство. — Гробовой покров. — Опять длинная фигура.
Месяц этот прошел очень скоро. Друзья, усердно вытоптавшие все мостовые в поисках работы, почувствовали снова приближение голода. Был конец марта.
— Тридцать один день без хлеба, безделица в Пруссии!
Таковы были первые слова слесаря по пробуждении.
— О, бедность, убившая моего отца! — вскричала Сузанна.
— Это совершенная правда, и вот мы теперь погрязли в нее по горло, — отвечала ее сестра.
— Да, — продолжал Фридрих, — мы пришли в то же самое положение, в котором были месяц тому назад, день в день. Если бы Адель встретила опять кого-нибудь из Беспардонного восемнадцатого, которые были так добры к нам, или хоть бы этого актера…
— О, я скорее найду камень размозжить себе голову!
— Нет, вы счастливы, всегда выводили нас из затруднения. Если и опять попытаетесь, то не придете с пустыми руками.
— Дни идут один за другим и не походят друг на друга.
— Зачем отчаиваться в успехе?.. У вас всегда бывало счастливое наитие; нельзя сказать, что этого и вперед не будет.
— Что хотите вы, чтобы я сделала?
— Офицер, солдаты, которые возвратили нас к жизни, и этот великодушный актер, они не умерли.
— Да, но где их разыскать? Что касается до полка, это, положим, еще нетрудно, но имени актера я не знаю, и подите отыщите иголку в стогу сена.
— Вы знаете, какого он прихода.
— Правда, друзья мои, я должна их отыскать; середины нет. Я их найду, и они не дадут нам погибнуть.
— Вот это я люблю, честное слово!
Адель недолго собиралась и побежала прямо в казармы; соседи сообщили ей, что полк накануне вышел из города, Это было для нее громовым ударом, потому что мало было надежды разыскать жилище актера, ее последнего благодетеля; мрачная и задумчивая, волнуемая смутными предчувствиями, она соображает гибельные последствия новой неудачи. Приближающийся шум выводит ее из задумчивости; длинная вереница похоронного шествия медленно подвигается; по главе едет погребальная колесница, запряженная четырьмя лошадьми, покрытыми перьями и попонами, и окруженная трофеями; за ней следуют двадцать четыре кареты, обитые черным сукном. Такие пышные похороны могут быть только для знатного лица…
— Тут будут плакальщицы, — подумала Адель, — я присоединюсь к ним, и мне заплатят. Она опередила колесницу и увидала громадную похоронную часовню, покрытую тоже черным. Неподалеку сотня плохо одетых мужчин и женщин сновали туда и сюда. Одни прохаживались, другие с ожесточением прикладывали руки к груди, третьи предпочитали согреваться в соседнем кабачке маленькой рюмочкой отрадной влаги.
Это обычные посетители всех похорон. Адель для них новая личность; хотя она и рта не открывала, по никто по ошибался насчет ее намерений. Она им подозрительна, и, сговорившись заранее, все соглашаются удалить ее.
— Не спешите так, — кричит ей один из нищих, — нас полный комплект.
— Эта… куда… идет? — говорит пьянчужка, стараясь ей загородить дорогу.
Затем вмешалась бывшая торговка рыбой:
— Ты, послушай-ка, чего лезешь не вовремя, и тоже, чай, с расчетом на получку? Три ливра, факел и тряпье — всего этого не видать тебе, как ушей своих. Ты думаешь, встала рано, и довольно, нет, еще надо прийти вовремя. Эй ты, кум, вот им нужно аршин саржи! Ты, волокита, не уступишь ли ей свою?
— Да разве она записана в списке на получение черного сукна?
— Да, да, записана, им нужно тряпье. Тряпье что — пустяк, а вот монеткой они не побрезгуют.
Несмотря на эти язвительные замечания, Адель продолжает свой путь и, проходя мимо швейцарской, не будучи замеченной, пробирается к галерее, замыкавшейся решетчатой дверью. Там сидела толпа лакеев, одни громко разговаривали, другие играли в карты, тогда как за несколько шагов от них, в прихожей, два священника совершали перед гробом панихиду.
— Я всегда забирал ключи от погреба, — сказал один лакей.
— Я от буфетной.
— Не всякий день хоронят герцога; он порядком бесил нас при жизни. Хоть на похоронах-то немножко повеселимся.
Затем под предлогом, что о мертвых надо говорить правду, на покойного герцога стали возводить обвинения одно ужаснее другого.
Пришли могильщики, и вся орава лакеев разбежалась.
Адель, отворивши тихонько дверь, вошла незамеченной и не смела дохнуть, боясь получить отказ за несвоевременную помеху. Притаившись в углу за печкой, после речей и игр дворни, она вдруг явилась, как привидение.
— Откуда это?
— С облаков, что ль она упала?
— Берегись! Берегись!
— Что вы тут делаете?
Каждый смотрит на нее, как на нечто необычайное. Многие мимоходом обращаются к ней с вопросами, не дожидаясь ответа. Глядя, с какой поспешностью они вставали и суетились, можно было подумать, что это полк казаков, настигнутый на бивуаке французским авангардом; они были как тени, появляющиеся и исчезающие. Адель подходит то к той, то к другой и начинает голосом просительницы:
— Барин…
— Мне некогда, — грубо отвечает тень.
— Сударь…
— Я нездешний.
— Господин швейцар, к кому должны представляться бедные?
— Там есть. Смотрить этой гаспадин, с пера на шляпа, на крыльцо, с целый маншеты и шорный манто.
— Господин в жабо и со шпагой?
— Тошно так, серемонимайстер.
— Да, начальник фигурантов, — сказал слуга-негр, ударяя по плечу швейцара.
Адель подходит к распорядителю похорон, которому в двух словах излагает свою просьбу.
— Ваше имя? — говорит он, вынимая из кармана памятную книжку.
— Адель д'Эскар.
— Вас нет в моей книжке, вы только теперь проситесь? Представлялись вы в управлении?
— Нет; но я бедна, как только возможно быть бедной.
— Это не идет к делу. Вы записаны? Или принадлежите к благотворительному заведению?
— Нет.
— Так чего же вы хотите?.. Управление присылает бедных, оно поставляет сукно, оно поставляет тряпье, оно все поставляет.
— Я вижу, что мне здесь нечего делать, — говорит Адель.
Она намеревается удалиться, но толпа загораживает выход и, не будучи в силах двинуться ни взад, ни вперед, она остается стиснутой в средине, имея случай слышать следующий странный панегирик.
— Ну, слава Богу, наконец схоронят этого негодяя!
— Ему такой же почет, как и собаке.
— Говорят, он назначил десять тысяч франков бедным.
— Они пройдут через столько рук…
— Называют это даянием, а это просто обратная отдача. Никогда он им не даст столько, сколько взял у них.
— И между тем произнесут прекрасную речь на его могиле, и будет прекрасная надпись на его памятнике.
— Мрамор все равно что бумага, он все стерпит.
— Пер-ла-Шез (кладбище) — это долина добродетели.
— Долина добродетели… Да, для тех, чьи пирамиды оскорбляют небеса. А нас, бедняков, просто снесут в общий ров; горсть земли, и все кончено; никто не увидит, не узнает, мы не оставляем следа.
— Зато оставляем за собой сожаления, это лучше того; и притом мы никому не делаем зла.
— Согласен… Однако, может быть, это слабость, только я не пожелал бы быть брошенным в общую яму.
— А не все ли равно? Коль скоро меня нет, пусть кладут куда хотят.
— Совершенно разделяю ваше рвение, плевать на это.
— Вот у герцога будет монумент. Это может потешить только глупца. Будь он хоть из алмазов, все такая же дрянь, как и всякий другой.
— Слушайте, слушайте, барабан бьет.
— Разве будет войско?
— Смотрите, это ветераны.
— Они расстреляли маршала! Храбрейшего из храбрых!
— Да, Нея, но они его все-таки не осудили.
— Можно думать, что нет; они все плакали, как дети.
— Не странно ли? Солдаты заряжают ружья!
— Разве вы не видите, что это для отдания почестей?
Послышался глухой барабанный бой, мрачный гул которого возвестил начало шествия.
— Ну, бедные, по местам! — скомандовал церемонимейстер.
Начался марш; толпа провожатых проходит с кортежем, Адель со стесненным сердцем пробирается вон сквозь толпу нищих, удовольствие которых при виде спроваженной соперницы выражается сатанинским смехом. Забывая, что им предписано быть печальными и задумчивыми, эти привилегированные посетители похоронных торжеств шумят, толкаются, помахивая факелами и стараясь поскорее погасить, чтобы у них побольше осталось. Радость их ужасна и напоминает радость демонов при виде мучений грешника.
Адель, поддразниваемая ими, ускоряет шаги, не смея оглядываться назад.
— Что, утерли нос-то! — рычит одна из фурий, приветствовавших ее еще при приходе.
— И хорошо! — подтверждает другая, — Она не хотела мне верить!
Адель принуждена удалиться; но и при полнейшем несчастьи все еще остается слабый луч, который не перестает блестеть, подобно спасительному маяку. Она все еще продается иллюзии, надеясь разыскать актера, который уже раз протянул ей руку помощи, С этой надеждой входит она в преддверие церкви; нашелся даже человек, который мог указать ей жилище благодетеля.
Она пришла в ту минуту, когда тело несчастного, принесенного в церковь, было отвергнуто как отлученного от церкви.
Смутным, мертвенным взглядом провожала Адель удалявшиеся траурные дроги. Слез у нее не было; но ей представилась как бы пустыня. Все стушевалось, все исчезло; круг расширился; сами здания, как бы движимые в своем основании, точно уперлись в беспредельный горизонт. Ей тяжело; безмолвие пустоты давит ее, как свинцовый гнет мучительного кошмара. Земля вертится и точно уносит ее с собой. Или это видение смерти? Барабанный бой раздается в воздухе: то похоронный звон, звон ужасный, Головокружение проходит; удалявшееся приближается, двери поворачиваются на петлях, обе половинки растворяются. В длинной перспективе необычайного похоронного шествия выставляется суетность нечестивца; храм обращается в склеп, на всем простирается смертный покров: галереи, своды, освящение, поклонение Божественному Учителю; алтари, святые — все скрыто под завесой гордости. На темном фоне, усеянном гербами, щитами, девизами, серебряными блестками, выдаются, как в темную ночь, мерцающие огоньки бесчисленных светил… Колесница останавливается, появляется крест и позади все приходское духовенство, священники, дьяконы и поддьяконы, с викариями во главе. Тело положено на носилки; певчие, дети и взрослые, начинают плач Dies irae… Три друга покойника наперебой стараются держать кисти гробового покрова, является четвертый, ему кланяются с уважением и уступают место. И эта личность, пред которой столь почтительно преклоняются, опять все та же длинная фигура! Адель ее узнала.
«Это слишком! — подумала она. — Везде я его встречаю, и везде ему оказывают почет. Это заблуждение, ложь, несправедливость! Я его ненавижу! Проклинаю!»