Солдаты французской армии в то время обнаруживали свирепые наклонности. На любезность со стороны французских военных рассчитывать не приходилось, особенно англичанам. Тем не менее было очевидно, что похожий на мертвеца незнакомец, обращавшийся к гербу графа с затаенной злобой, не имел ни малейшего злого умысла по отношению ко мне. Им словно внезапно овладело какое-то воспоминание, и он умчался, вне себя от гнева. Его неожиданное появление поразило меня, как бывает, когда мы воображаем, будто мы одни, и вдруг делаем открытие, что за нашими проказами кто-то внимательно наблюдал. В данном случае впечатление усиливалось безобразностью лица незнакомца и его близостью ко мне – мы чуть не столкнулись головами. Загадочные слова, исполненные ненависти и темных намеков, еще звучали в моих ушах. Все это не могло не вызвать у меня любопытства – а вдруг офицер сможет пролить свет на предмет, так сильно меня интересовавший?

Я вошел в залу и пытливо окинул взглядом лица присутствующих, но среди этих тридцати человек не оказалось тех, кто занимал мои мысли. Нелегко было бы заставить прислугу, изможденную необычайным количеством посетителей, разносить кушанья по номерам при царившем в гостинице хаосе, подобном вавилонскому столпотворению. Одно это могло побудить спуститься к общему столу всех тех, кто неохотно сделал бы это, окажись у них выбор между столь неприятной необходимостью и голодом.

Однако граф не был в числе присутствующих, не было и его очаровательной спутницы. А вот маркиз д’Армонвиль, которого я не ожидал увидеть в таком людном месте, был здесь. С выразительной улыбкой он указал мне на пустой стул возле него. Я занял это место, и он, по-видимому, остался доволен. Он тотчас вступил со мной в разговор.

– Вероятно, вы впервые во Франции? – спросил он.

Я ответил утвердительно.

– Не приписывайте мне докучливого любопытства, но Париж, видите ли, не самое безопасное место для пылкого и великодушного молодого человека, если при нем нет советчика. Без опытного друга и руководителя… – начал было он и запнулся.

Я заметил, что хотя и не могу похвастать наличием подобного наставника, однако полагаю, что и сам немало смыслю в жизни.

– В Англии я испытал многое и многому научился, – заключил я. – А разве человеческая натура везде не одна и та же?

Маркиз улыбнулся и покачал головой:

– Да, но тем не менее есть и значительные различия. То, что представители каждой страны обладают своими особенностями мировоззрения и характера, не подлежит сомнению. Эта своеобразность находит выражение и в типаже преступников, и в характере преступлений. В Париже мошенничеством живут втрое или вчетверо больше людей, чем в Лондоне, и живут они несравненно лучше, некоторые просто купаются в роскоши. Они изобретательнее лондонских мошенников. Ловкостью, находчивостью и умением разыграть нужную роль француз всегда заткнет англичанина за пояс. Эти неоценимые свойства и ставят парижских мошенников на более высокую ступень. Они ловко подражают манерам знати и пользуются всеми благами высшего света. Многие существуют исключительно за счет азартных игр.

– И в Лондоне множество мошенников живут игрой.

– Положим, так, но совсем иначе. В Лондоне это постоянные посетители известных игорных домов, бильярдных и тому подобных мест, они бывают даже на скачках, где идет большая игра, и обирают неосторожных посетителей благодаря тому, что знают все условия успеха и действуют при помощи сообщников, посредством подкупа или других уловок. Здесь же мошенники орудуют в высшей степени искусно и филигранно. Среди них есть такие, у которых безукоризненные манеры, тон, способ изъясняться, живут они в красивых домах, в аристократических кварталах, обстановка их особняков несет на себе печать превосходного вкуса и роскоши и производит впечатление даже на парижан. Их считают настоящими вельможами, судя по их образу жизни, изысканному и расточительному, и потому, что их посещают знатные иностранцы и отчасти неразумные молодые французы. Во всех подобных домах ведут большую игру. Так называемые хозяин или хозяйка почти никогда не принимают в ней участия, они лишь предоставляют сообщникам возможность грабить своих гостей – таким-то образом они опутывают сетями богатых иностранцев и очищают их карманы.

– Однако я слышал, что не далее как в прошлом году сын лорда Руксбери, еще совершенно молодой человек, сорвал банк в двух парижских игорных домах.

– Видно, и вы приехали сюда с той же целью, – засмеявшись, заметил маркиз. – В ваши годы я и сам ставил перед собой такую смелую задачу. Для первого раза я собрал ни больше ни меньше пятьсот тысяч франков. Я вообразил, что уничтожу все и всех простым способом – бесконечно удваивая ставки. Что-то в этом роде я слышал и наивно предполагал, что содержатели банка ни о чем подобном не подозревают. На мое несчастье, оказалось, что они не только имели очень ясное представление об этом, но и приняли меры против моих фокусов. Я наткнулся на препятствие прежде, чем успел начать. Есть правило, в силу которого не дозволяется удваивать ставку больше четырех раз подряд.

– И теперь существует это правило? – спросил я с вытянувшимся от любопытства лицом.

Он вновь засмеялся и пожал плечами:

– Конечно, мой юный друг. Люди, которые живут искусством, всегда знают его поклонников. Вижу, вы составили себе такой же план, что и я, вероятно, и средствами запаслись?

Я сознался, что рассчитывал на победу в еще больших масштабах. У меня было с собой тридцать тысяч фунтов стерлингов.

– Каждый знакомый моего дорогого приятеля лорда Р. внушает мне живое участие, кроме того, я очарован вами лично. Простите же меня, если я покажусь вам навязчивым со своими расспросами и советами.

Я рассыпался в изъявлениях благодарности за его полезное предостережение и попросил, чтобы он был добр со мной и дал мне все советы, какие только мог.

– Если вы намерены послушаться меня, – сказал он, – то оставьте ваши деньги в банке, где они, лежат. Не рискуйте ни одним луидором в игорном доме. В тот вечер, когда я отправился сорвать банк, я проиграл от семи до восьми тысяч фунтов на ваши английские деньги, а мое следующее похождение разорило бы меня вконец – я добился входа в один из частных игорных домов мнимых аристократов, – если бы меня не спас вовремя благородный человек, к которому я и по сей день питаю величайшее уважение. По странной случайности он в настоящую минуту находится в этой гостинице. Я узнал его камердинера и навестил его в занятом им номере. Это все тот же честный и добрый человек, каким я прежде знал его. Не живи он теперь в таком строгом уединении, я счел бы своим долгом представить ему вас. Лет пятнадцать назад он был превосходным наставником, на которого можно было положиться. Я говорю о графе де Сент-Алире. Он потомок очень древнего рода и исполнен благородства, к тому же это умнейший человек на свете, за исключением одной особенности…

– И в чем же состоит эта особенность? – спросил я нерешительно, заинтересованный в высшей степени.

– Она состоит в том, что он женился на прелестном создании по крайней мере лет на сорок пять моложе его и, разумеется, отчаянно ревнует, хотя и без малейшего повода, насколько я могу судить.

– Так графиня…

– Графиня, я полагаю, во всех отношениях достойна такого отличного мужа, – ответил он несколько сухо.

– Я слышал пение сегодня, кажется, это пела она.

– О, она очень талантлива.

Водворилось минутное молчание.

– Я не должен терять вас из виду, – продолжал он. – Мне не хотелось бы, чтобы при первой вашей встрече с моим другом, лордом Р., вам пришлось сообщить ему, что вас общипали в Париже. Подобный вам англичанин, с громадным капиталом, молодой, веселый и щедрый, тотчас будет окружен в нашей столице тысячей гарпий, все жаждущее наживы население накинется на вас и будет бороться за ваши деньги между собой, и вскоре это безумие поглотит вас целиком.

В эту минуту я почувствовал, как сосед с правой стороны толкнул меня локтем. Повернувшись на стуле, он, должно быть, нечаянно задел меня.

– Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживет так быстро, как у меня! – громогласно заявил он.

Эти неожиданные слова были произнесены грубым и резким голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся: возле меня сидел тот самый офицер, бледное лицо которого испугало меня во дворе. Он осушил стакан красного вина и со свирепым видом вытер рот, а затем снова заговорил:

– Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря уже о моем росте, силе мышц, ширине кости и размеру кулака – клянусь всеми духами преисподней, я голыми руками сразился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти собственным его хвостом. Не говоря, повторяю, обо всех вышеперечисленных качествах, которыми я обладаю, я стою шести человек на войне из-за одного свойства – быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, и природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет скроить новый мундир. Ей-богу, господа, вы бы захохотали, если бы увидели меня голым. Взгляните-ка только на мою руку: вот тут меня хватили саблей по ладони до самой кости, когда я силился закрыть голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария-де-ла-Кастита в Мадриде. В Аркольском сражении, черт возьми, ух как тяжко мне пришлось! Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечные в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидную мышцу, да штык в ребра, при этом еще сабельным ударом снесли мне с добрый фунт мяса с туловища и снарядом угодили прямо в лоб. И при этом вокруг стоял пороховой дым, от которого можно было задохнуться. Довольно живописно, ха-ха! И все это произошло быстрее, чем вы успели бы вскрикнуть: «Ах!» Что же вы думаете? Полутора недель не прошло, как я уже шел маршем без сапог, лишь в одном штиблете, несокрушимый как скала, воодушевляя своим примером всю роту.

– Браво! Брависсимо! Вот молодец! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери. – Молва о ваших подвигах разнесется по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашей кровью!

– Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Недавно в Линьи, где мы в пух и прах разнесли пруссаков, осколок гранаты щелкнул меня по ноге, да и вскрыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула с такой силой, что за полминуты я потерял по меньшей мере с полведра. Еще один миг – и дух бы вон, но я с быстротой молнии сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, черт меня побери, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки!.. Ну да что говорить! Это не зря пролитая кровь. – С этими словами он взялся за бутылку столового вина.

Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, словно покорялся неизбежному соседству наперекор чувству отвращения.

– Послушай-ка, любезный, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спинку стула, – кто приехал в дорожной темно-желтой с черным карете, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображен герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окруженного разными украшениями?

Слуга не смог дать ответа. Взгляд чудака офицера, который вдруг стал серьезен и даже суров, как бы случайно остановился на мне. В это время он не принимал уже участия в общем разговоре.

– Извините, милостивый государь, не вас ли я видел сегодня у этой кареты, в то время как рассматривал герб? Не можете ли вы мне сказать, кто в ней приехал?

– Граф и графиня де Сент-Алир, я полагаю.

– Они здесь, в этой гостинице?

– Они заняли номер наверху.

Он вздрогнул и даже вскочил со стула, однако мгновенно опустился опять, и я слышал, как он ругался, бормотал что-то, ухмылялся и словно рычал себе под нос. Я не мог понять, испуган он или взбешен. Обернувшись к маркизу, я хотел сказать ему что-то, но того уже не было. Следом за ним вышли еще несколько человек, и вскоре зала опустела.

К вечеру стало довольно холодно, в камине горели два или три полновесных полена. Я сел ближе к огню в большое кресло из резного дуба с высоченной спинкой; кресло это, казалось, принадлежало эпохе Генриха IV.

– Не знаешь ли ты, любезный, кто этот офицер? – спросил я, подозвав к себе одного из слуг.

– Это полковник Гальярд, сударь.

– Часто он бывает здесь?

– Однажды, около года назад, он провел здесь неделю.

– Я никогда не видел человека бледнее его.

– Это правда, сударь, его не раз принимали за привидение.

– Есть ли у вас хорошее бургундское?

– Есть, и самое лучшее, какое только существует во Франции, сударь.

– Подай же его сюда и принеси стакан. Могу я остаться здесь еще на полчаса?

– Конечно, сударь.

Мне было очень уютно, вино оказалось превосходным, мысли мои стали веселы и светлы. «Прекрасная графиня! Прекрасная графиня! – вертелось у меня на уме. – Познакомимся ли мы когда-нибудь поближе?»