Когда день тянется нескончаемо, когда одинокого человека гложет лихорадка нетерпения и ожидания, когда минутная стрелка его часов движется так медленно, как прежде двигалась часовая, а часовая и вовсе прекратила всякое видимое движение, когда человек зевает, барабанит пальцами, смотрит в окно, приплюснув к стеклу свой красивый нос, свистит ненавистные ему мелодии – словом, когда человек совершенно не знает, что ему делать, лучшее развлечение – торжественный обед в три перемены блюд. И лучше, чтобы это замечательное мероприятие имело место чаще, чем один раз в день.

К счастью, в то время, к которому относится мой рассказ, ужин еще представлял собой довольно существенную трапезу, и сей прекрасный миг приближался. Но до него оставалось три четверти часа. Чем мне заполнить этот промежуток? Я взял с собой в дорогу две-три пустые книжонки, однако трудно читать в известном настроении. Романы валялись рядом с тростью и пледом на диване, но я был не в силах протянуть к ним руку. Я отнесся бы с убийственным хладнокровием даже к тому, если бы героиню и героя утопили в чане с водой, который стоял во дворе под моим окном.

Раза два я прошелся по комнате, вздохнул, посмотрелся в зеркало, поправил высокий белый галстук, завязанный с соблюдением всех модных заповедей, надел жилет цвета буйволиной кожи и голубой фрак с узкими и длинными, как птичий хвостик, фалдами и золотыми пуговицами, смочил одеколоном носовой платок (в то время еще не существовало великого множества разнообразных духов, которыми нас позднее наделила изобретательность парфюмеров), причесал волосы, которыми справедливо гордился и которые невероятно любил расчесывать. Увы! Некогда темные, густые кудри теперь уступили место лишь нескольким десяткам совершенно белых прядей да гладкой розовой лысине. Но лучше предать забвению это оскорбительное для моего самолюбия обстоятельство. Довольно того, что тогда я мог похвастать обилием темно-каштановых вьющихся волос. Оделся я с величайшей тщательностью. Вынул из дорожного футляра и слегка набекрень – как истинный щеголь – надел на свою премудрую голову безукоризненно модную шляпу. Пара светлых лайковых перчаток и трость, похожая скорее на палицу и год или два назад вошедшая в моду в Англии, довершали мой наряд.

Все мои старания свелись к тому, что я прошелся по двору и постоял на лестнице «Прекрасной звезды». Это был своеобразный способ поклонения восхитительным глазам, которые я в этот вечер увидел впервые, но забыть которые не смог бы уже никогда! Попросту сказать, все это я сделал в весьма смутной надежде, что очаровательная незнакомка увидит безукоризненный наряд ее меланхоличного раба и не без тайного одобрения сохранит в памяти его образ.

Когда я завершил свой променад, свет окончательно померк, исчез последний отблеск солнца на небосклоне, водворились и стали постепенно сгущаться сумерки. Я вздохнул, вернулся в свой номер и открыл окно с целью выглянуть во двор. Я тотчас заметил, что окно, находившееся под моим, также было открыто. До моего слуха стал ясно доноситься разговор между двумя лицами, вот только разобрать, что они говорили, я, как ни старался, не мог. Мужской голос был глухим и гнусавым одновременно – разумеется, я узнал его сразу. Отвечали ему тем сладким голоском, который, увы, оставил в моем сердце неизгладимый след. Говорили с минуту, не более, потом мужчина засмеялся, как мне почудилось, с сатанинской злобой, и больше я его почти не слышал – так далеко старик отошел от окна.

Обладательница другого голоса оставалась недалеко от окна. Между говорившими не происходило ничего, что хоть отдаленно напоминало бы спор или какое-либо разногласие. Чего бы я только ни дал, чтобы между ними разразилась ссора – страшная ссора, – а я бы выступил в роли покровителя и защитника оскорбленной красавицы! Как назло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, самая мирная чета на свете вела непринужденный разговор.

Немного погодя незнакомка запела весьма оригинальную песенку. Нужно ли говорить, что пение слышно гораздо лучше, чем обычная речь? Я отлично уловил каждое слово. Голос, если не ошибаюсь, принадлежал к числу пленительных меццо-сопрано, в нем звучали нотка драматизма и вместе с тем, как мне казалось, легкий оттенок насмешливости. Я решаюсь привести топорный, но относительно точный перевод:

– Довольно, сударыня! – вдруг строго произнес старик. – Не намерены же вы, надеюсь, забавлять своим пением грумов и трактирных слуг во дворе!

Женщина засмеялась.

– Вам, видно, хочется покапризничать! – С этими словами старик затворил окно, по крайней мере оно опустилось с таким стуком, что удивительно, как стекла уцелели.

Теперь я ничего не мог услышать, даже далекого отголоска беседы на нижнем этаже. А какой дивный голос был у графини! Как он замирал, а затем снова дрожал и переливался густыми, богатыми звуками! Как он волновал меня, как глубоко трогал! Какая жалость, что грубый старый ворон имел право заглушить эту соловьиную песнь своим карканьем!

«Ну что это за жизнь! – философствовал я про себя. – С терпением ангела, красотой Венеры и талантами всех муз, вместе взятых, прелестная графиня – раба. Она очень хорошо знает, кто занимает комнаты над ней, она слышала, как я поднимал свое окно. Разумеется, она пела для меня, да и ты, старый хрыч, заподозрил это».

В приятном волнении я покинул свою комнату и спустился по лестнице. Очень медленно я прошел мимо двери графа. Разве очаровательная певица не могла выглянуть из нее именно в это время? Я уронил трость на площадке и поднял ее, очень неторопливо, разумеется. Но счастье мне не благоприятствовало. Не мог же я простоять весь вечер на этой площадке и все время ронять и поднимать трость! Волей-неволей пришлось спуститься в переднюю.

Посмотрев на часы, я увидел, что до ужина остается только пятнадцать минут. Теперь все пришло в движение: посетители гостиницы покинули свои комнаты, слуги и лакеи толпились в дверях. В доме царил полный хаос. При этом можно было ожидать, что многие сделают то, чего не делали никогда прежде. Например, граф и графиня в первый раз в жизни явятся к общему столу!