Тысяча восемьсот пятнадцатый год оказался урожайным на события. Мне было двадцать три, и я только что получил в наследство значительный капитал в государственных и других ценных бумагах. После падения Наполеона и его армии Франция стала наконец-то открыта для английских туристов всех возрастов и финансового положения. Большинство путешественников мечтало дополнить свое образование заграничной поездкой, осмотрев достопримечательности этого прежде неприступного края, а заодно и получить яркие впечатления. Я не стал исключением и тоже присоединился к этой жаждущей развлечений толпе.

Катил я из Брюсселя в Париж на почтовых, по той же самой дороге, по которой еще несколько недель назад шла союзная армия. Трудно себе представить, какое множество экипажей всех размеров и видов двигалось в одном со мной направлении. Стоило оглянуться назад или поглядеть вперед, и взору неизменно представлялась растянутая линия пыльных облаков, поднятых нескончаемой вереницей экипажей. То и дело навстречу попадались пустые экипажи, запряженные лошадьми. Вид у животных был измученный, а кареты покрывал толстый слой серой дорожной пыли. Тяжелое было время для этих терпеливых животных, которые день за днем везли любопытных путешественников в неизведанную и манящую Францию! Ни дать ни взять – весь мир пустился в Париж на почтовых.

Мне следовало обратить особое внимание на все, что происходило вокруг, но мой разум был наполнен лишь помыслами о Париже и о том, что меня ожидает впереди, так что я небрежно относился к открывавшимся мне картинам. И вот мили за четыре до живописного городка, название которого я забыл, подобно названиям многих других городов, более значительных, через которые я мчался очертя голову, часа за два до заката мы увидели перед собой потерпевший крушение экипаж.

Карета не пострадала, однако две лошади лежали врастяжку. Возница и форейтор в высоких сапогах возились вокруг лошадей, а двое слуг, по-видимому ничего не смыслившие в подобных вещах, изо всех сил старались помочь им. Из окна кареты высунулась маленькая женская головка в хорошенькой шляпке. Я тотчас решил разыграть роль сострадательного самарянина. Остановив свой кабриолет, я поспешно выскочил из него и вместе со слугой принялся поднимать лошадей на ноги. Увы! На хорошенькую шляпку была наброшена густая черная вуаль. Я не увидел ничего, кроме изящного узора на кружеве, и вот головка опять скрылась.

Через несколько минут в окне показался сухощавый старик, вероятно, страдавший от какой-то сильной болезни. Несмотря на жаркий день, вокруг его шеи был обмотан черный шарф, скрывавший нижнюю часть его лица до самых ушей и носа. Он проворно опустил складки шарфа и разразился потоком благодарственных речей. Его громогласные излияния сопровождались оживленной мимикой. Еще через мгновение он снял шляпу с черного парика.

Кроме боксерского искусства, я, подобно всем англичанам того времени, мог похвастаться немногими знаниями, но в их числе находился французский язык. Итак, я ответил по-французски – надеюсь и полагаю, что правильно. После обмена поклонами голова старика скрылась, и в окне вновь появилась дамская шляпка. Должно быть, незнакомка слышала, как я говорил со своим слугой, – она поблагодарила меня по-английски с таким милым ломаным произношением и таким сладким голоском, что я сильнее прежнего проклинал черную вуаль, создававшую преграду моему любопытству.

Герб на дверцах кареты отличался крайней своеобразностью и врезался в мою память. Особенно поразило меня изображение красного журавля на золотом поле. Птица стояла на одной ноге, а другой держала камень в сжатых когтях. Кажется, это была эмблема бдительности. Вокруг были украшения, но я не помню, какие именно. Изящные речи и достойное поведение путешественников, опрятный вид их слуг, богатый дорожный экипаж и герб со множеством различных изображений уверили меня в дворянском происхождении моих новых знакомых.

Удивительное обаяние заключается в титуле! Знатный титул оказывает сильное и естественное влияние на любовь. Мимолетное внимание сквайра больше западает в душу хорошенькой скотницы, чем долгие годы искренней преданности честного друга. В каком несправедливом мире мы живем! Но на этот раз происходило нечто удивительное. Я знал, что родился не красавцем, во всяком случае никто и никогда не рассыпался в мой адрес комплиментами. И все же, сказать по совести, я был недурен собой, к тому же довольно высокого роста. Но зачем было незнакомке благодарить меня? Разве ее муж – я решил, что старик должен быть мужем таинственной красавицы, – не поблагодарил меня от имени их обоих? Я безотчетно осознавал, что незнакомка смотрит на меня не без удовольствия, и чувствовал на себе ее пристальный и заинтересованный взгляд даже сквозь черную вуаль.

Увы, она укатила в облаке пыли, поднятой колесами и позолоченной лучами солнца, а премудрый молодой человек проследил за ней пламенным взором и глубоко вздохнул, когда расстояние между ней и им стало увеличиваться. Я строго запретил извозчику обгонять карету, однако велел ему не терять ее из виду и остановиться, где бы ни остановилась она, у станции или у гостиницы. Скоро мы очутились в городке, и экипаж, за которым мы следовали, замер у двери «Прекрасной звезды», тихой старой гостиницы. Путешественники вышли из кареты и скрылись в дверях дома.

Вскоре подъехали и мы. Я вышел из кабриолета и стал подниматься на лестницу с равнодушным видом человека, ничем не интересующегося и безразличного ко всему. Как ни был я тогда смел, однако не хотел спрашивать, в какой комнате я могу найти приезжих. Я заглянул в комнату направо, потом в другую, налево, но нигде не увидел тех, кого искал. Я поднялся по лестнице. Передо мной была отворенная дверь. Я вошел в нее с самым невинным видом. В обширной комнате, куда я попал, оказалось только одно живое существо, кроме меня. Это и было то прехорошенькое изящное создание. Я вновь увидел ту самую шляпку, в которую влюбился. Поднята ли досадная вуаль, я понять не мог: незнакомка стояла ко мне спиной и читала письмо.

С минуту я ждал, вперив в нее пристальный взор, со смутной надеждой, что она обернется и мне представится случай увидеть ее черты. Сделав два шага, она подошла к столу у стены, над которым висело большое зеркало в потускневшей золоченой раме. Я легко мог бы принять его за картину: оно отражало в эту минуту портрет молодой женщины редкой красоты. Она стояла и внимательно читала, а может быть, и перечитывала письмо, которое держала в миниатюрных пальчиках. Оно, по-видимому, поглощало все ее внимание.

На лице красавицы, несколько продолговатом, было грустное и кроткое выражение. Тем не менее в нем сквозило нечто неуловимое, что изобличало горячую натуру. Нежные черты и ослепительно белый цвет лица незнакомки могли не опасаться соперничества. Глаза ее, правда, были опущены, и я не мог рассмотреть их цвет, зато свободно любовался длинными ресницами и тонкими бровями. Незнакомка все читала. Вероятно, в письме содержалось нечто чрезвычайно для нее важное. Никогда я не видел живого существа до такой степени неподвижного – будто я глядел на раскрашенную статую.

У меня от природы отличное зрение, и я рассмотрел это очаровательное личико во всех подробностях, даже подметил голубые жилки, которые извивались под матовой белизной ее шеи. Мне следовало ретироваться так же тихо, как вошел, пока меня не заметили, но я был так сильно заинтригован, что ноги мои на мгновение словно приросли к полу. И тут незнакомка подняла глаза. Они были огромными и того цвета, который современные поэты называют фиалковым.

Эти великолепные задумчивые глаза остановились на мне в зеркале с выражением надменности, и путешественница, поспешно опустив черную вуаль, быстро повернулась ко мне. Наверно, она полагала, что я не видел ее. Я следил с напряженным вниманием за малейшим ее движением, за каждым взглядом, точно моя жизнь зависела от того, что произойдет дальше.