III
Последний день Онэсима Коша — репортера
Секретарь редакции «Свет» еще минут пять кричал, суетился и бранился у телефона:
— Алло! Алло! Боже мой! Да отвечайте же!.. Они нас разъединили! Алло! Алло!
Наконец он повесил трубку и с бешенством принялся звонить.
— Алло! Станция! Вы нас разъединили!
— И не думали. Это на другом конце провода повесили трубку.
— В таком случае это ошибка. Соедините опять, пожалуйста…
Через несколько минут послышался голос, но принадлежащий уже другому человеку:
— Алло!
— Это отсюда мне телефонировали? — спросил секретарь.
— Отсюда действительно недавно телефонировали, но я не знаю, вам ли.
— Скажите пожалуйста, с кем я говорю?
— С кафе «Пол», площадь Трокедеро.
— Отлично. Будьте любезны передать господину, говорившему со мной, что нам необходимо продолжить беседу.
— Невозможно, мы сейчас закрываемся, к тому же этот господин, должно быть, уже далеко.
— Можете ли вы описать мне этого человека?.. Вы его знаете?.. Это ваш постоянный посетитель?..
— Нет, я видел его в первый раз… но описать его внешность, конечно, могу. На вид ему лет тридцать, он брюнет с маленькими усами… Кажется, он был во фраке… но я не обратил на это особенного внимания.
— Благодарю вас, простите за беспокойство…
— Не за что. До свидания.
Секретарь редакции недоумевал, как ему поступить. Напечатать сообщенную ему новость или подождать следующего дня. Если известие верно, то было бы обидно позволить другой газете воспользоваться им. Ну, а если все это ложь?.. Необходимо было незамедлительно принять решение.
Подумав хорошенько, секретарь пожал плечами, выбросил несколько строк из иностранных известий и заменил их следующими:
«УЖАСНАЯ ДРАМА
Только что получено известие, что в доме № 29 на бульваре Ланн совершено преступление. Один из наших сотрудников немедленно отправляется на место происшествия.
Сообщено в последнюю минуту нашим частным корреспондентом».
В три часа утра триста тысяч экземпляров газеты направлялись к различным вокзалам, разнося повсюду известие о «Преступлении на бульваре Ланн». В три четверти пятого секретарь редакции посмотрел на часы и велел позвать артельщика:
— Сейчас же отправляйтесь на улицу де Дуэ к господину Кошу и попросите его немедленно приехать. Нам надо переговорить о важном деле.
«Таким образом, — думал он, — я решу все проблемы. Если новость об убийстве окажется ложной, то примечание, что это частный корреспондент, снимает с меня всякую ответственность… Ах, если бы Кош был надежным человеком, я бы его давно обо всем известил. Но он бы тут же разнес новость по всему Парижу! Да и в редакцию не явился именно в эту ночь, как раз тогда, когда был нужен. Ну да что говорить!»
Довольный успешным разрешением сложного вопроса, он закурил трубку и проговорил, потирая руки:
— Бесспорно, я непревзойденный секретарь редакции.
Онэсим Кош крепко спал, когда артельщик позвонил в дверь его дома. Он тут же проснулся, прислушался и после второго звонка поднялся с кровати.
— Кто там? — спросил он, стоя у закрытой двери.
— Жюль, артельщик из газеты «Свет».
— Подождите минуточку. Я открою.
Кош зажег свет, накинул халат и открыл дверь.
— Что случилось, чего вам от меня нужно? — спросил он рассерженно.
— Господин Авио просит вас немедленно приехать.
— Да он шутник, твой господин Авио! Еще и пяти часов нет!
— Извините, уже пять часов двадцать минут.
— Пять часов двадцать минут! В такое время не стаскивают добрых людей с кровати. Скажите ему, что вы меня не застали дома… До свидания, Жюль.
— Что ж, я уйду, — проговорил Жюль, — только дело важное, все насчет этого…
— Насчет чего?
Жюль вынул из кармана еще не просохший номер газеты. Свежая типографская краска пачкала пальцы. Он раскрыл его на третьей странице и показал в самом низу, в отделе последних известий, заметку об убийстве на бульваре Ланн. Пока Кош пробегал глазами строки, артельщик прибавил:
— Это известие передали нам по телефону, когда газета была уже почти набрана. Если оно окажется правдой, то тот, кто сообщил его, заработает за одну ночь двадцать пять франков.
— Двадцать пять франков?
— Ведь не нам же одним он телефонировал. Очевидно, он рассказал свою историю всем утренним газетам и теперь явится в кассу и получит плату. Я сам так сделал во время пожара на рынке. Я стоял на улице рядом… Только тогда я имел дело с вечерними газетами, а из них лишь две платят…
— Конечно… конечно, — проговорил Кош, возвращая артельщику газету. — Вы умный малый, Жюль!..
А сам подумал: «Вот дурак!» Потом прибавил вслух:
— Скажите господину Авио, что я скоро буду. Только оденусь…
Оставшись один, Кош рассмеялся. В самом деле, смешно, что именно ему пришли сообщить эту новость! В первую минуту он и сам удивился. Два или три часа крепкого сна заставили его забыть волнения этой ночи. Он пришел в недоумение, для чего его зовут, и понял только тогда, когда Жюль развернул газету. Положительно, все устраивалось как нельзя лучше. Он опасался, что это дело поручат другому. Теперь же все карты были в его руках.
Продолжая раздумывать, он одевался. В нетопленой комнате было холодно; репортер надел фланелевую рубашку, твидовый костюм и кожаное пальто. Застегнув пуговицы, он ощупал карманы, проверяя, не забыл ли чего. Проходя мимо комнаты швейцара, он крикнул, чтобы ему отворили, и услышал сонный голос, проворчавший за дверью:
— Когда же закончится это шатание?..
На улице Кош остановил извозчика, сказал ему адрес газеты «Свет» и снова погрузился в думы.
Ему предстояло разыграть в редакции полное неведение. Кроме того, не лишним будет притвориться рассерженным и проявить недоверие. Таким образом он заранее снимал с себя всякое подозрение. Вдобавок ко всему Кош слишком хорошо знал людей вообще, в частности журналистов, и понимал, что, если хочешь достигнуть своей цели, нужно оставить им частичку успеха во всяком предприятии: это своего рода кураж. Авио особенно заинтересуется этим делом, если сможет сказать: «Я был прав. Никто не хотел слушать меня. Кош уверял, что меня провели. Но я стоял на своем. Я чувствовал, что это не утка; меня не обманешь, я стреляный воробей».
Извозчик остановился у здания газеты. Репортер заплатил ему и быстро поднялся в редакцию. Секретарь ожидал его, прохаживаясь по кабинету. Увидев Коша, он вскрикнул:
— Наконец-то вы явились! Мы битых три часа вас разыскиваем. Не знаю, где вы проводите ночи — впрочем, это ваше дело — но, по правде говоря, могли бы заглянуть в редакцию. Никогда не знаешь, где вас найти…
— Я был у себя дома, — возразил Кош. — Я поужинал у приятеля и в час ночи уже лежал в своей постели. Когда я выходил из редакции в половине восьмого, все было спокойно. Что случилось? Зачем в такой неурочный час вам потребовалось мое присутствие?
— Вот что случилось: в два часа ночи мне сообщили, что на бульваре Ланн совершено преступление.
— Отлично. Я сейчас же беру автомобиль и лечу в участок.
Секретарь удержал его:
— Подождите минутку! В участке вам едва ли сообщат какие бы то ни было сведения по той простой причине, что полиция ничего не знает.
— Я не совсем понимаю, — перебил его Кош, — полиции ничего не известно о преступлении, а вам известно? Каким это образом?
— Прочитайте, — сказал Авио, подавая репортеру газету.
Кош во второй раз прочел свое собственное сообщение и притворился удивленным.
— Черт возьми, — пробормотал он, — все это кажется мне подозрительным. Уверены ли вы, что вас не одурачили?
— Если бы я был в этом совершенно уверен, — возразил секретарь, — я бы не поставил примечания: «От частного корреспондента»… Впрочем, — он принял таинственный вид, — у меня есть повод думать, что это правда… Прежде всего нужно проверить сообщение. Затем, в то время как другие журналисты еще ничего не знают, провести расследование одновременно с полицейскими. Думаю, что таинственный корреспондент не ограничится одним лишь сообщением и скоро явится сюда — хотя бы для того, чтобы получить гонорар…
— Вы так думаете? — спросил Кош.
— Милый мой, надеюсь, вы не сомневаетесь в моем опыте, приобретенном за двадцать лет практики?
«Наивная душа, — подумал Кош. — Как бы ты удивился, если бы узнал, кто твой корреспондент! Глупый хвастун, ты не был так резок, когда упрашивал меня ночью… Нет, твой корреспондент за деньгами не придет. Двадцать пять франков не удовлетворят его честолюбия; твой опыт ничто в сравнении с его хитростью».
Вслух он сказал:
— Конечно, нет… Но все же согласитесь, что все это очень странно, и я совершенно недоумеваю, с чего начать.
— Это ваше дело. Прежде всего убедитесь в достоверности факта, затем поступайте как хотите, но к вечеру принесите мне статью в четыреста строк с фотографиями. Если вы все правильно сделаете, я попрошу для вас у патрона пятьдесят франков в месяц прибавки.
— Очень вам благодарен, — сказал репортер, а про себя подумал: «Если я все сделаю правильно, то есть как я это понимаю, то вопрос будет не в пятидесяти франках. Газета, которая захочет иметь сотрудником Онэсима Коша, не пожалеет денег…»
…Небо начинало подергиваться светлыми полосками. С улицы уже доносился шум автомобилей и громкие звуки клаксонов. Проехал омнибус, гремя колесами и дребезжа стеклами. Онэсим Кош поднялся со стула, взял свежий номер «Света» и положил его в карман.
— Вы говорите, бульвар Ланн, дом номер…
— Двадцать девять. Соберитесь! Нельзя быть таким рассеянным.
— О! Не волнуйтесь, — сказал Кош, — сейчас семь часов, и я принимаюсь за дело.
— А я иду спать. Думаю, что я заслужил несколько часов отдыха, ведь я работал в то время, пока вы спали…
Кош отвернулся, чтобы скрыть улыбку и насмешливый огонек в глазах, и вышел. На лестнице он столкнулся с артельщиком.
— Речь шла о той страшной новости? Я прав? — спросил тот.
— Да.
Кош вновь остановил извозчика и продиктовал ему адрес:
— Улица Святого Мартина, угол бульвара Ланн.
Чувство какого-то непонятного стыда не позволило ему дать точный адрес. Не отдавая себе отчета, он поступал как виновный, не решающийся подъехать к самому дому. Ему казалось, что, услышав адрес: «Бульвар Ланн, дом номер двадцать девять», извозчик что-нибудь заподозрит.
По тротуарам, мимо закрытых магазинов, быстро шли прохожие. Кош подумал, что эта ночь, медленно переходящая в туманное и холодное утро, тянется страшно долго. Чтобы сосредоточиться, он сел поглубже в угол, закрыл глаза и принялся перебирать в уме тысячу разных мыслей. Бледный зарождающийся день отчего-то напоминал ему мрачное утро перед казнью, и перед его мысленным взором то и дело вставали лица двух бродяг и их сообщницы, бескровное лицо убитого и отпечаток руки с огромными пальцами, который он смыл со стены.
Когда извозчик остановился, уже совсем рассвело. Онэсим Кош медленно прошел вдоль бульвара Ланн. Жители понемногу просыпались, и в окнах появлялись заспанные лица с опухшими глазами. Перед одной из дверей стоял булочник. Почтальон звонил у ворот маленького особняка. Кош посмотрел на номер дома, возле которого остановился. Номер 17.
День обещал быть холодным, но ясным. Солнце медленно выплывало из-за маленьких облачков и бросало игривые отблески на белые плиты тротуара, на обвитые плющом ограды, на остроконечные крыши домов. От ночных теней не осталось и следа, и контраст между видом улицы днем и ночью был так разителен, что Кош на минуту засомневался, не пригрезилось ли ему все это в кошмарном сне. Было начало девятого. Многие уже успели купить новый выпуск «Света», но, казалось, никто всерьез не задумывался о случившимся. Проходящий мимо полицейский читал как раз ту страницу газеты, на которой было помещено сообщение. Кош подумал: «Или вся эта история — плод моего воображения, или он прочитает и остановится». Но полицейский прошел дальше.
— Что же это, наконец, — пробормотал Кош, — не сумасшедший же я? Ведь это не бред. То, что существует в моей памяти, случилось в действительности. Я действительно проходил ночью по этой улице, действительно вошел в сад, потом в дом, я видел зарезанного человека, лежащего на постели, я…
Он схватился руками за голову и почувствовал у правого виска довольно сильную боль. Он посмотрел на руку: на кончиках пальцев было несколько капель крови.
Тогда его мысли сразу прояснились. Он вспомнил свое падение и рану на лбу, а когда поднял глаза, то увидел, что стоит перед домом номер 29.
Все было тихо. На желтом песке дорожки по-прежнему были видны следы его шагов. Кош обрадовался следам, как неожиданной помощи, и принялся ходить взад-вперед перед домом. Прохожие сновали по улице. Какой-то работяга пристально посмотрел на него, по крайней мере репортеру так показалось.
Не благоразумнее ли было ему, простому журналисту, отправиться в полицию и дать приставу прочитать газету?
В эту минуту подкатили две кареты и остановились в нескольких шагах от репортера. Из карет вышли несколько человек, в их числе пристав; четыре агента приехали на велосипедах. Они прислонили их к забору, как раз в том месте, где Кош раздвинул тростью плющ, чтобы прочитать номер дома.
Минуту пристав постоял в нерешительности, потом дернул шнурок звонка и стал ждать.
— Сомневаюсь, что вам откроют! В доме нет никого, или, вернее, никого, кто бы мог услышать ваш звонок, — с любезной улыбкой обратился к нему Кош.
— Кто вы такой, милостивый государь? Попрошу вас оставить меня в покое.
— Простите, — продолжал репортер с поклоном, — мне следовало сначала представиться. Извините мою забывчивость: Кош, сотрудник газеты «Свет». Вот моя визитная карточка, мой пропускной билет…
— Вот это другое дело, — проговорил пристав, отвечая на его поклон, — очень рад встрече с вами. Именно ваша газета поместила на своих страницах сообщение, очень удивившее меня. Боюсь только, не слишком ли доверчиво вы отнеслись к нему…
— Мы обыкновенно очень осторожны в таких делах. Раз «Свет» напечатал сообщение, то оно должно быть верным. Мы печатаем до восьми тысяч номеров в день и уток не выпускаем.
— Я это знаю. Все же я не могу понять, какое расследование вы могли произвести, принимая в расчет предполагаемый час этого преступления, о котором даже я ничего не знал.
— Пресса располагает разнообразными способами получения информации…
— Гм… Гм… — недоверчиво пробурчал пристав и позвонил в дверь еще раз.
— Во всяком случае, — проговорил Кош, — не находите ли вы странным, что никто не отвечает?
— Это может быть простой случайностью. Если дом пустой…
— Да… но он не пустой.
— Откуда вы можете знать?
— Это моя профессиональная тайна. Я охотно помогу вам в розысках, но не спрашивайте у меня больше, чем я могу сказать.
— Чтобы говорить так уверенно, вы должны иметь доказательства.
— Лицо, сообщившее нам о случившемся, было хорошо осведомлено.
— Вы знаете этого человека?
— Право же, господин пристав, вы задаете мне трудные вопросы. Не могу же я выдать вам одного из наших товарищей!
Пристав в упор посмотрел на Коша:
— А если я заставлю вас говорить?
— Я не понимаю, каким образом вы собираетесь заставить меня сказать то, о чем я решил умолчать… Если только подвергнете пытке — да и то… Но я вовсе не хочу ссориться с вами и потому предпочитаю искренне признаться, что я ничего не знаю о нашем корреспонденте: ни его имени, ни его возраста, ни пола, ничего… кроме точности его показаний, уверенности его слов…
— Повторяю вам, милостивый государь, раз полиция ничего не знала, только убийца или его жертва могли говорить. Но, как вы говорите, жертва умерла… Остается убийца…
— А может быть, это и есть мое предположение?..
— Великолепно! Это самый необыкновенный преступник, о котором я когда-либо слышал. За все время своей службы я никогда не встречал ничего подобного. Прошу вас, Кош, если этот человек из числа ваших друзей, расскажите мне о нем.
— Дело в том, — возразил Кош с улыбкой на устах, — что этот человек едва ли разделяет ваше желание встретиться с ним. Впрочем, он вряд ли виновен — это всего лишь наш корреспондент. Если бы я знал наверняка, что он и есть убийца, то ничего бы не стал от вас скрывать. Я думаю, что мы скорее имеем дело с сыщиком-любителем, обладающим редкой проницательностью.
Тем временем один из агентов подошел к приставу со словами:
— С другой стороны выхода нет. Задняя стена дома соприкасается с соседним жилым помещением, и единственная дверь вот эта, около которой мы стоим.
— В таком случае войдем, — проговорил пристав. — Дверь отворена.
— Разрешите мне сопровождать вас? — спросил Кош.
— Сожалею, но я вынужден отказать вам. Я предпочитаю один, без свидетелей, вести предварительное следствие.
Кош поклонился.
— К тому же, — продолжал пристав, — я не думаю, что своим отказом нанесу ущерб вашей газете. Ваш корреспондент наверняка знает столько же, сколько буду знать я, когда выйду из этого дома. И если в интересах следствия я сочту нужным скрыть от вас какую-нибудь подробность, он, конечно же, сообщит ее вам…
Кош закусил губу и подумал: «Напрасно ты иронизируешь со мной. Мы еще с тобой об этом потолкуем».
Больше всего его бесило то, что пристав относится к нему несерьезно. Кош знал, что последнее слово останется за ним, и все же не мог смириться с равнодушно-насмешливым тоном полицейского.
Он посмотрел, как пристав, его помощник и инспектор вошли в дом, пожал плечами и встал у дверей, чтобы быть уверенным, что если уж его не впустили в дом, то и никакой другой репортер не войдет туда. Около здания постепенно собиралась толпа зевак, привлеченная присутствием полиции. Один из любопытных объяснил ситуацию по-своему: это был обыск на политической основе; другой, прочитавший газету «Свет», заявил, что в доме совершено убийство. Он описал подробности и намекнул на таинственные причины разыгравшейся драмы. Полицию уже начинали обвинять в бездействии. Разве не лучше было бы, вместо того чтобы расставлять слуг закона у дома, разослать их во всех направлениях? Обыскать все трущобы? Впрочем, нет ничего удивительного в том, что преступники так осмелели. Разве полицейские когда-нибудь дежурят в опасных местах? А как выглядят улицы после двенадцати ночи? Разбойничьи притоны! И за такую охрану с каждым годом все увеличивают налоги…
Первые минуты репортер посмеивался про себя, слушая разговоры в толпе. Но вскоре стал мысленно следить за действиями пристава. Он представил, как тот вошел в коридор, поднялся по лестнице и остановился на площадке, в нерешительности глядя на несколько дверей, — если только следы крови, которые Кош ночью мог и не заметить, не указали ему дорогу. На репортера вдруг напало сомнение: а что, если убийцы и правда оставили свои следы на лестнице? Тогда мистификация становилась бесполезной. Но вряд ли. Полицейские наверняка сейчас пробирались на ощупь в полной темноте. Окно коридора, выходящее на бульвар, было закрыто плотной занавеской; он сам задернул ее ночью, чтобы никто ему не помешал.
Кош явственно почувствовал тяжелый воздух залитой кровью комнаты, увидел черную дыру разбитого зеркала и ужасный труп с огромными глазами, распростертый поперек кровати.
Никогда еще он не переживал более тревожных минут, никогда мысли его не бежали так быстро. Он смотрел на темные окна здания и думал: «Которое из них окно спальни? Которое откроется первым?»
Вдруг многочисленная толпа заколыхалась, и посреди воцарившегося гробового молчания раздался стук ставен, ударившихся о стену. В окне показалась чья-то голова и тотчас скрылась.
Кош посмотрел на часы. Было начало десятого. В эту минуту правосудию стала известна доля того, что он сам знал еще ночью. Репортер опередил полицию ровно на восемь часов. Важно было суметь правильно использовать это время и прежде всего следовало узнать первое впечатление пристава.
Именно это первое впечатление — зачастую ошибочное — оказывает самое значительное влияние на ход следствия. Плохой полицейский мгновенно и без оглядки бросается на первый попавшийся след, стараясь во что бы то ни стало «работать быстро». Настоящий же сыщик, ни на минуту не теряя хладнокровия, медленно продвигается вперед, уверенный в том, что разумно потраченное время никогда не потеряно и что важной может оказаться даже самая незначительная с виду улика.
Любопытных собралось столько, что пришлось оцепить часть улицы около дома. Встав полукругом, Кош и несколько приехавших на место преступления журналистов оживленно разговаривали. Представитель одной из вечерних газет, голосистый южанин, сердился, что не может узнать ничего определенного. Ему необходимо было написать статью к двенадцати часам дня, а сейчас уже около десяти! Коша, газета которого была единственной опубликовавшей страшное известие, осаждали вопросами.
Кош говорил, что ничего не знает, что он, как и все остальные, ждет известий. Если бы он что-нибудь знал, то с удовольствием поделился бы сведениями с товарищами. Так принято между репортерами. Каждый вносит свою лепту, а потом все вместе дружно пользуются общими сведениями. Проще говоря, все горячие новости черпаются из одного источника, только каждый «специальный корреспондент» по-своему резюмирует их. Такой способ удобен для всех, ведь нельзя же требовать, чтобы один человек был одновременно в десяти местах. Кроме того, чтобы вести расследование, нужно немало денег, и поэтому репортерам выгоднее работать сообща.
И Кош продолжал настаивать, что он ничего не знает, напоминая своим коллегам о десятке случаев, когда он, как хороший товарищ, делился с ними полученными сведениями.
Южанину пришлось довольствоваться его словами, но он уже терял терпение. Его товарищи еще могли сохранять спокойствие, ведь у них был целый день в запасе, а у него на счету была каждая минута. Он никак не мог понять, почему пристав не принимает в расчет этого важного обстоятельства.
…Время шло, но никто не выходил из дома. Один из репортеров предложил друзьям выпить и дождаться результатов в кафе. Но где найти приличное заведение в этих трущобах?
— В двух шагах отсюда, — подсказал кто-то из толпы, — дойдите до конца бульвара и сверните на улицу Святого Мартина. Там, на площади Трокадеро, вы найдете хорошее кафе.
— Великолепно! — обрадовался южанин. — Вы идете с нами, Кош?
— О, нет, это невозможно, по крайней мере в данную минуту. Но вы не стесняйтесь; если я что-нибудь узнаю, я немедленно вам сообщу.
— Отлично. Идемте, господа.
Кош проводил взглядом удаляющихся товарищей. Он был рад, что они ушли. В их присутствии тайна давила на него тяжелым грузом. Он раз двадцать чуть не выдал себя неосторожной фразой или словом. А сколько ему понадобилось силы воли, чтобы не рассказать ничего своему южному товарищу, зная, что бедняк надеется получить за свою вечернюю статью по четыре сантима за строчку, чтобы рассчитаться наконец за обеды. Ну, да что делать! Не мог же он из одной жалости испортить дело, рискуя проиграть так успешно начатую игру?.. Со временем он возместит другу убытки.
Мало-помалу им овладевало нетерпение. Приятное осознание, что полиция непременно натворит глупостей, сменялось жгучим желанием выяснить подробности происходящего в доме расследования. Время от времени он прислушивался к разговорам толпы, стараясь уловить хотя бы одну фразу, которая могла бы прояснить что-нибудь относительно личности убитого, его жизни и привычек.
Из доносившихся до него обрывков фраз Кош заключил, что никто не знал ничего определенного. Соседи рассказывали, что мужчина редко выходил из дома, разве что за провизией; что иногда, летом, он прогуливался ночью по саду, что никого у себя не принимал, обходился без прислуги и вообще вел тихую и таинственную жизнь.
Около полудня пристав, его помощник и инспектор вышли из дома. Остановились в садике, посмотрели на окна, затем подошли к калитке, продолжая оживленно разговаривать. Репортер ждал их у выхода.
— Так что там произошло? — спросил он пристава.
— Ваши сведения оказались верными…
— Позвольте мне теперь войти в дом хотя бы на минутку!
— Поверьте, это не представляет для вас ни малейшего интереса. Я охотно облегчу вашу задачу, и, если вы ничего не имеете против того, чтобы проехаться со мной до канцелярии, я по дороге расскажу вам все, что видел. Должен прибавить, что я уже составил свое мнение и что дело, я думаю, пойдет быстро…
— Вы нашли улики, напали на след?..
— Господин Кош, вы задаете слишком много вопросов… А вы тем временем что делали?
— Думал… слушал… смотрел…
— И больше ничего?
— Почти что…
— Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно написать статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.
— В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте, за те два часа, что я провел здесь, я много размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не представляете себе, каким острым может быть зрение, если полагаться только на него. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует. Мне всегда казалось очень трудным, стреляя из ружья, отчетливо различить и звук выстрела, и облако дыма, и уловить запах пороха, и почувствовать движение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить внимание на одном из чувств, например, на слухе, я прекрасно слышал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, и трепет листьев от пролетающего мимо них свинца, и эхо в лесу. Так вот, видите ли, стоя здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…
Пристав, рассеянно слушавший его, раскрыл было рот и сказал:
— Но…
Но Кош, не дав ему окончить фразу, продолжил:
— Я начал смотреть со страстью, с ожесточением, как может смотреть человек, который обладает только одним чувством — зрением, как смотрит глухой, как слушает слепой. Весь мой ум, все мое желание понять сосредоточились в моих глазах, и они, работая без помощи остальных чувств, увидели нечто, на что вы, кажется, не обратили ни малейшего внимания, нечто, что может оказаться совершенно неинтересным, но может быть и первостепенной важности, нечто, что нужно увидеть сегодня, так как завтра оно может исчезнуть… или даже сегодня вечером… через какой-нибудь час…
— И это нечто?..
— Потрудитесь обернуться, и вы увидите сами… Смотрите, это след ноги, отпечатавшийся на земле, это маленькое пятно, едва заметное на газоне, покрытом инеем. Солнце немного сгладило его; час назад он был поразительно ясен.
— Вернемся, — поспешно сказал пристав.
На этот раз Кош последовал за ним. Когда он ступил на песок аллеи, им овладело необъяснимое чувство гордости и страха. Он машинально перевел глаза со своих ног на вчерашний след. Длинный элегантный отпечаток не имел ни малейшего сходства с формой его грубых американских ботинок (эту обувь он обыкновенно носил днем, а вечером надевал тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом, ногу).
Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце прорвало наконец серые облака. Яркие лучи золотили тонкий слой инея. Один из них упал прямо на след ноги.
— Скорей сантиметр, карандаш! — крикнул пристав, протягивая, не оглядываясь, руку.
— Вот, карандаш, — сказал помощник, — но сантиметра у меня нет.
— Так сбегайте и принесите его. Господин Кош, нет ли у вас фотографического аппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.
— С удовольствием. Но фотография даст только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вы не сможете восстановить соотношения между разными точками, существующие в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно… Солнце сильно греет… Мой отпечаток…
Произнеся эти два слова: «мой отпечаток», он слегка запнулся, потом быстро поправился:
— Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным… его края сглаживаются, исчезают… через минуту от него ничего не останется… Смотрите, след каблука уже почти не виден… подошва также начинает таять… пропадать… Исчезло все!.. Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!
В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось — конечно, это была фантазия — что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается небольшая и узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами полуденного солнца. Вначале он желал, чтобы его заподозрили и даже арестовали, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он стремился отдалить ее.
Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из своих когтей пойманную добычу. К тому же он сознавал, что ему выгоднее контролировать ход дела и самому выбрать минуту, когда его задержат. Чтобы основательно изучить приемы полицейских, Кош намеревался следить за действиями слуг закона, а по возможности даже управлять ими, по желанию сдерживать или ускорять их.
— В конце концов, вероятно и то, что этот отпечаток оставил один из нас. Возможно, что мой помощник, шагавший слева от меня, ступил на газон, — проговорил пристав, раздосадованный происшествием.
Кош согласился с его предположением, хотя и не сдался вполне. Он решил посеять некоторое сомнение в голове у пристава. Ясно было, что полицейскому будет трудно не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, что не придает ему значения. Обдумав это, Кош произнес равнодушным тоном:
— Насколько я мог заметить, никто из нас не шел по газону. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами и думаю, что я бы заметил… Единственное, в чем я вполне уверен, — это то, что отпечаток был отчетливым, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода или нет… Лучше никому не говорить об этом.
Эта последняя фраза окончательно успокоила пристава. Он не мог смириться с мыслью, что был менее проницателен, чем простой журналист, и об этом кто-то узнает. Этот промах мог повредить ему; он почувствовал благодарность к Кошу за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и обратился к нему почти дружелюбно:
— Поедем со мной. Я успею сообщить вам кое-какие сведения.
— Я бы предпочел, — возразил Кош, чувствуя, каким выгодным стало его положение, — проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень ценные, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Сейчас же я здесь один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, кто будет жаловаться на такую привилегию: «Вас не было на месте…» И наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я проведу на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.
— Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но по крайней мере вы увидите…
— Я ничего большего и не прошу.
Трое полицейских и Кош направились к дому. Коридор, по которому репортер шел ночью, показался ему теперь особенно широким. В темноте он отчего-то представлялся Кошу узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.
Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами и оружием, а лестница оказалась не из старого дуба, а из полированной сосны.
Поднявшись по лестнице, Кош узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он тут же пожалел об этой невольной остановке и подумал: «Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?» Но ему не дали времени на размышления. Дверь отворилась. Кош сделал шаг и в волнении остановился.
Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительным. Репортер мгновенно проклял и свое вчерашнее решение, и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Он машинально снял шляпу.
Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже приподнимать голову убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас могли стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот неопределенный, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.
— Будьте осторожны, — предупредил его пристав, — не трогайте ничего… даже этот осколок стекла, там… около вашей ноги… В подобных происшествиях все может иметь значение… вон там… там… это обломанная запонка… по всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу… но никогда нельзя быть уверенным…
Слова пристава развеселили Коша. Эта запонка, не имеющая никакого отношения к делу!..
«А что, если это выдающийся сыщик? — подумал он. — Что, если посреди этого беспорядка он сумел отличить настоящее от фальшивого? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..»
Пристав продолжал:
— Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Сдвинутый стол, сломанный стул, разбитое зеркало, труп, лежащий на краю кровати… Посмотрите на него; вы никогда не увидите более ужасного выражения лица у убитого. На нем можно прочесть всю сцену насилия. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, ужасно? Вы, наверно, никогда ничего подобного не видели?..
— Видел, — ответил ему Кош. — Я видел однажды убитого человека через час или полчаса после его смерти. Его тело не успело еще остыть, а глаза сохраняли отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… и между тем в нем было что-то несравнимо более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это же просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, глядя на того, другого… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами; дом… такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой и теплой, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней — я забуду это… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…
Репортер говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть того, что у меня в голове. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче… Мне стоит только произнести одно слово… сделать жест… Но я буду молчать…»
— Странно, а мне казалось… — проговорил пристав. — Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… вы видели этого убитого в Париже?..
— О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять тому назад… — пробормотал Кош.
Ему показалось, что голос его звучит фальшиво, и он прибавил, чтобы сгладить впечатление, произведенное его словами:
— Я только начинал писать в маленькой местной газетенке, близ Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.
На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех троих полицейских устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились, и ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
— Ну, вы, кажется, увидели достаточно для вашей статьи, — сказал пристав. — Но, черт возьми, если вы столько видели, вы должны быть хладнокровнее! Вы страшно бледны…
— Да, у меня вдруг закружилась голова… это сейчас пройдет…
— Ну, идемте, — ответил пристав, указывая Кошу дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику: — Все они, эти журналисты, одинаковые! Они всегда видели «более страшное», но когда оказываются лицом к лицу…
Кош не расслышал его слов, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и подумал: «Боже!.. Какой же я дурак!..»
Проходя по комнате, репортер взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо более бледным. Круги под глазами были темнее, судорога, искривившая губы, более зловещей. Ему почудилось, что именно так выглядит приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.
Кош отвел взгляд и неуверенным шагом, ссутулившись, вышел из комнаты. Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Кош улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж:
— Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня… я вел себя позорно… непозволительно…
— Полно, это дело привычки… — отозвался пристав.
Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, на минуту было проглянувшее, опять скрылось. Все окуталось серой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими на мостовую пустынной улицы.
Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на снег. Ему очень хотелось узнать у пристава, что тот думает, но из чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовав, что такое упорное молчание может также показаться подозрительным, он спросил:
— В сущности, какого вы придерживаетесь мнения? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа или нужно искать более сложные мотивы?..
— Честно говоря, я оставляю мысли о краже в стороне. Конечно, я не стану вас уверять, что все в доме в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть деньги, похищены… Но это только для виду.
— То есть как это для виду?
— Очень просто: преступники постарались создать некую мизансцену, чтобы сбить полицию с толку.
«Однако, — подумал Кош, — неужели я напал на второго Лекока? Если так, то мне не повезло!»
И он прибавил громко:
— Вот это интересно! Признаюсь, мне и в голову не пришла бы такая мысль. Значит, задача становится очень сложной…
— Для поверхностного наблюдателя да. Но я за свою двадцатилетнюю карьеру сталкивался со всеми возможными типами и привык разбираться в самых запутанных ситуациях. Одним словом, если бы у меня спросили мое мнение, я бы сказал: «Человек, прекрасно знакомый со всеми привычками убитого, вошел в дом, завладел бумагами, которые были ему необходимы, например, могли его скомпрометировать…»
— Как? — воскликнул Кош, страшно заинтересованный. — Бумагами?.. Вы думаете?..
— Я уверен. Я нашел ящик, набитый письмами. Готов побиться об заклад, что туда их положил не убитый, а преступник. Просмотрев бумаги, он как попало побросал их обратно в ящик. Нашел ли он то, что искал? Следствие покажет… Ясно только то, что он забрал несколько серебряных вещей — все ящики буфета были перерыты, — и некоторую сумму денег, находившуюся, вероятно, в кошельке, обнаруженном моим помощником возле кровати. Но все это лишь для того, чтобы навести нас на мысль о краже. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что исчезли какие-нибудь драгоценности, все по той же причине, которую я вам сейчас объяснил. Не скрою от вас, поскольку все равно это узнают через час все парижские ювелиры, а завтра и все провинциальные, что я нашел на полу сломанную запонку с цепочкой, принадлежавшую, вероятно, убитому… Наконец, чисто психологический аргумент — некий порядок, если можно так выразиться, царствовавший среди этого хаоса, — убеждает меня в том, что убийство совершено человеком из светского общества, что это человек уравновешенный, обладающий удивительным хладнокровием, что он действовал один… Я скажу вам… Но я и так уже слишком много сказал…
Кош выслушал пристава, не перебивая его ни единым словом. Его первоначальное беспокойство сменилось чувством глубокого удовлетворения. Теперь он был уверен, что план его удался. Пристав сам все усложнял и, вместо того чтобы делать логические выводы, создавал себе препятствия. Даже самые простые вещи он возводил в степень важных улик. Вступив на ложный путь, он держался своей первоначальной идеи. Сразу отстранив предположение, что преступление совершено обычными бродягами, — хотя такое предположение было бы самым правдоподобным, — он истолковывал факты, исходя из своей личной теории. С первого шага он попался в ловушку, расставленную Кошем.
Когда пристав сказал: «Преступники постарались создать некую мизансцену, чтобы сбить полицию с толку», Кош подумал, что пристав, одаренный необыкновенной проницательностью, угадал истину. Тогда как на деле полицейский не только не раскрыл хитрость репортера, но и счел неважными улики, оставленные Кошем. Такой взгляд на вещи показался журналисту весьма забавным.
— Если я правильно вас понял, — сказал он, — убийца, человек светский, пытался устроить нарочитый беспорядок, но ему это не удалось. Значит, он хотел навести полицию на мысль, что преступление совершено бродягами? Что он действовал не один, а имел сообщников?
— Совершенно верно.
Карета остановилась около участка. Кош вышел первым. Он был в чудесном настроении: все устраивалось лучше, чем он ожидал. В течение нескольких часов он собрал больше известий, наслушался больше вздора, чем ему нужно было для первых двух статей. Он поблагодарил пристава и непринужденно заметил:
— Если я чем-то смогу быть вам полезным, помните, что я в вашем распоряжении.
— Все возможно…
— Еще одно слово. Вы будете упоминать об отпечатке ноги, который я вам указал?
— Не думаю… В сущности, я его почти и не видел…
— Конечно, конечно… Со своей стороны я тоже буду хранить молчание. Итак, до свидания, господин пристав, и еще раз благодарю вас.
— Рад служить.
«Теперь, — подумал Кош, — все в моих руках!»
