Глава 10. Стена Лходзе
29 апреля 1996 года. 7130 метров

Следующий день после нашей первой попытки добраться до третьего лагеря был напрочь испорчен ветром и диким холодом. Вся команда Холла, за исключением Дага (который остался во втором лагере, чтобы лечить больную гортань), предприняла вторую попытку. Я взбирался по полинявшей нейлоновой веревке, протянувшейся на триста метров вверх вдоль необъятного склона стены Лхоцзе. Казалось, этому подъему не будет конца, и чем выше я поднимался, тем медленнее двигался. Я подтягивал рукой в перчатке свой жумар вверх по веревке и повисал на нем, чтобы отдохнуть и сделать два обжигающих, тяжелых вдоха. Затем я поднимал левую ногу вверх, ставил «кошку» в лед и отчаянно делал два глубоких вдоха, потом приставлял правую ногу к левой, делал очень глубокий вдох и выдох, снова глубоко вдыхал и выдыхал и снова подтягивал жумар вверх по веревке.

Вот так я двигался уже три последних часа и предполагал, что буду двигаться и дальше – по крайней мере еще час, до того как смогу отдохнуть. Таким мучительным способом, перемещаясь сантиметровыми шагами, я поднимался в направлении нескольких палаток, которые, как мне сказали, поставили наверху где-то на отвесной стене.

Люди, которые не поднимаются в горы (другими словами, подавляющее большинство), склонны полагать, что этот спорт является всего лишь безрассудной и опьяняющей голову погоней за острыми ощущениями. Однако мнение том, что альпинисты – это подсаженные на адреналин наркоманы, стремящиеся получить свою дозу, является совершенно неверным, по крайней мере в случае с Эверестом. То, чем я занимался здесь, наверху, не имело почти ничего общего ни с банджи-джампингом, ни со скайдайвингом, ни с ездой на мотоцикле со скоростью 180 километров в час.

Выше комфортабельного базового лагеря экспедиция фактически превращалась в некотором роде в самоистязание. Соотношение между страданием и удовольствием было в разы сильнее смещено в сторону страдания, чем во всех других горах, на которых мне довелось побывать.

ОЧЕНЬ БЫСТРО Я ОСОЗНАЛ, ЧТО ПОДЪЕМ НА ЭВЕРЕСТ БЫЛ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ СВЯЗАН С НЕСКОНЧАЕМОЙ БОЛЬЮ. Подвергая себя неделю за неделей изматывающему труду, скуке и страданиям, я понял, что большинство из нас, пожалуй, искали, помимо всего прочего, чего-то похожего на катарсис или молитвенный экстаз.

Бесспорно, у некоторых покорителей Эвереста присутствует и другая, более приземленная мотивация: погоня за славой, профессиональный успех, «массаж» собственного эго, прозаичное стремление к наживе или возможность похвастаться достигнутым. Однако подобные низменные мотивации присутствуют у альпинистов в гораздо меньшей мере, чем предполагают многие критики. И то, что я увидел в течение нескольких недель, заставило меня существенно изменить свое мнение о некоторых товарищах по команде.

Взять, к примеру, Бека Уэтерса, который в тот момент казался крошечной красной точкой на льду, в 150 метрах ниже меня, почти в самом конце длинной цепочки альпинистов. Мои первые впечатления о нем были далеко не самыми благоприятными: шумный и панибратски относящийся к людям патологоанатом из Далласа, менее чем посредственный альпинист. В начале общения мне показалось, что он богатый республиканец, стремящийся поставить приз за покорение Эвереста на полочку вместе со своими другими многочисленными достижениями и наградами. Однако чем лучше я его узнавал, тем больше уважения к нему испытывал.

Не обращая внимания на то, что жесткие неразношенные ботинки превратили его ноги в мясной фарш, Бек продолжал день за днем, хромая, подниматься в гору, почти не упоминая о – наверняка! – ужасной боли, которую испытывал. Он был сильным, мотивированным и терпеливым, как стоик. И то, что я вначале принял за высокомерие и излишнюю самоуверенность, все больше и больше становилось похоже на эксцентричность и избыток энергии. Этот человек, казалось, никому в мире не желал зла (за исключением Хиллари Клинтон). Жизнерадостность и безграничный оптимизм Бека оказались настолько притягательными, что я невольно почувствовал к нему большую симпатию.

Бек был сыном профессионального военного, а именно офицера ВВС, и провел свое детство в постоянных переездах с одной военной базы на другую, пока не поселился в Уичито-Фолс, где поступил в колледж. Он окончил медицинскую школу, женился, обзавелся двумя детьми, обосновался в Далласе и благополучно занялся практикой. В 1986 году, в возрасте около сорока лет, он поехал в отпуск в Колорадо, где неожиданно услышал зов вершин и записался на курсы начинающего альпиниста в национальном заповеднике «Скалистые горы».

Среди врачей часто встречаются люди, постоянно стремящиеся догнать и перегнать, переплюнуть самих себя. Бек оказался далеко не первым среди врачей, которых просто «переклинило» на новом хобби. Однако альпинизм не похож ни на гольф, ни на теннис, ни на другие игры, которыми увлекались люди его круга.

В альпинизме, кроме физического и эмоционального напряжения, существует совершенно реальный риск, поэтому любое восхождение в горы – это не просто игра. Восхождение – это сама жизнь, только в гораздо более сложных условиях, и альпинизм притягивал Бека как никакое другое занятие.

Его жене Пич новое увлечение мужа, отрывавшее его от семьи, не очень нравилось. Еще меньше ей понравилось, когда вскоре после начала занятий альпинизмом Бек объявил, что решил покорить Семь вершин.

Грандиозные намерения Бека можно назвать эгоистичными, но от этого они не станут менее серьезными. Подобную серьезность устремлений я наблюдал у адвоката из Блумфилд-Хиллз Лу Касишке, у тихой японки Ясуко Намбы, которая каждое утро ела лапшу на завтрак, и у пятидесятишестилетнего анестезиолога из Брисбена Джона Таска, который начал заниматься альпинизмом после того, как демобилизовался из армии.

– Когда я оставил службу, то понял, что совершенно потерялся в этой жизни, – жаловался Таск с сильнейшим австралийским акцентом. В армии он был не последним человеком и дослужился до звания полковника спецназа, австралийского эквивалента американских «зеленых беретов». Отслужив два срока во Вьетнаме в самый разгар войны, он оказался совершенно не подготовленным к однообразию и скуке штатской жизни. – Я с ужасом обнаружил, что не умею даже разговаривать со штатскими людьми, – продолжал он. – Мой брак распался. Единственное, что меня ждало в этой жизни, – это длинный темный туннель, в конце которого были болезни, старость и смерть. Тогда я начал подниматься в горы, и этот спорт дал мне то, чего так не хватало мне на гражданке, – сложные задачи, дух братства и новый смысл существования.

По мере того как возрастали мои симпатии к Таску, Уэтер су и некоторым другим товарищам по команде, я чувствовал все больший дискомфорт, вызванный моей ролью журналиста. У меня не было никаких сомнений по поводу того, что я должен откровенно написать о Холле, Фишере и Сэнди Питтман, потому что каждый из них в течение долгих лет настойчиво претендовал на внимание СМИ. Однако с клиентами экспедиции все было иначе. Когда они записывались в экспедицию Холла, никто их не предупреждал, что среди них окажется журналист, который будет постоянно делать заметки и тихо фиксировать их слова и поступки, чтобы обнажить их слабые стороны перед читательской аудиторией.

После того как экспедиция завершилась, Уэтерс давал интервью для телепередачи «Поворотный пункт». Во фрагменте интервью, который не попал в отредактированную версию для эфира, ведущий программы АВС News Форрест Сойер спросил Бека:

– Как вы отнеслись к тому, что рядом с вами был журналист?

Бек ответил:

– Это послужило только дополнительным источником стресса. Меня действительно волновал вопрос, что этот человек вернется и напишет историю, которую, возможно, прочитает пара миллионов людей. Вполне достаточно, что ты демонстрируешь себя не с самой лучшей стороны и выглядишь идиотом в глазах остальных членов своей команды. А тот факт, что кто-то может изобразить тебя на страницах журнала каким-то шутом или клоуном, действует на психику и влияет на то, каких успехов ты добиваешься на горе. Я подозревал, что присутствие журналиста может заставить людей пойти слишком далеко – дальше, чем им самим хотелось бы. Я говорю в том числе и о проводниках. Им просто необходимо было привести людей на вершину горы – ведь о них напишут, а потом будут судить на основе этой информации.

Потом Сойер спросил:

– У вас не сложилось ощущения, что присутствие журналиста создало дополнительное напряжение для Роба Холла?

Бек ответил:

– Конечно же, создало. Роб этим зарабатывал на жизнь, а для проводника нет ничего хуже, если вдруг кто-то из его клиентов пострадает… Конечно, у него был замечательный сезон за два года до этого, когда они подняли на вершину всю группу. Это был совершенно уникальный случай. И, если честно, я думаю, Холл считал нашу группу достаточно сильной, чтобы это повторить… Пожалуй, присутствие журналиста его еще сильнее подстегивало. Он знал, что о нем сообщат в новостях, напишут на страницах журналов, и ему хотелось, чтобы эти отзывы были положительными.

Поздним утром я, наконец, доплелся до третьего лагеря, который представлял собой три маленькие желтые палатки приблизительно в середине маршрута по головокружительной громаде стены Лхоцзе. Палатки прижались одна к другой на карнизе, высеченном нашими шерпами в ледяном склоне. Когда я пришел, Лхакпа Чхири и Арита все еще расчищали площадку для четвертой палатки, поэтому я снял рюкзак и помог им рубить лед. На высоте 7300 метров я мог сделать только семь-восемь ударов ледорубом, после чего должен был пару минут восстанавливать дыхание. В общем, мой посильный вклад в общее дело оказался минимальным, и где-то через час мы закончили работу.

Из нашего крошечного лагеря на карнизе, расположенном тридцатью метрами выше палаток других экспедиций, открывался потрясающий вид. В течение нескольких недель мы продвигались по территории, которую с определенной натяжкой можно назвать каньоном, а теперь впервые за все время, в поле зрения было больше неба, чем земли. Стаи невесомых кучевых облаков быстро неслись в солнечных лучах, и окружающий ландшафт покрывался пятнистым узором из их переменчивых теней. В ожидании своих товарищей по команде я сидел, свесив ноги над пропастью, и глядел на облака и оказавшиеся теперь внизу вершины высотой 6700 и более метров, которые всего месяц назад так гордо вздымались у нас над головой. Вот теперь я почувствовал, что действительно нахожусь рядом с «крышей мира».

Вершина, увенчанная нимбом конденсата, все еще находилась в полутора километрах вертикально вверх. Пик горы обдувал шквальный ветер, несущийся со скоростью сто пятьдесят километров в час, но воздух в третьем лагере был почти неподвижным, и я чуть позже почувствовал, что голова все больше и больше пьянеет от сильной солнечной радиации. По крайней мере, я надеялся, что меня развезло от жары, а не от начинающегося отека мозга.

Высокогорный отек мозга случается не так часто, как высокогорный отек легких, но представляет собой гораздо большую опасность для жизни. Это весьма странное заболевание, когда пораженные кислородным голоданием кровяные сосуды мозга начинают пропускать жидкость, что приводит к возникновению отека мозга.

Заболевание поражает человека в одночасье, практически без проявления симптомов, по которым можно было бы понять, что ты заболел. По мере увеличения внутричерепного давления двигательные и умственные функции начинают ухудшаться с ужасающей скоростью.

Я думал о высокогорном отеке мозга потому, что два дня назад клиент Фишера, сорокачетырехлетний зубной врач из Колорадо по имени Дейл Круз, заболел этой болезнью прямо здесь, в третьем лагере. Круз был давним другом Фишера, а также сильным и опытным альпинистом. 26 апреля он поднялся из второго лагеря в третий, заварил чай себе и своим товарищам по команде, а затем прилег в палатке вздремнуть.

– Я мгновенно заснул, – вспоминает Круз. – И я проспал почти двадцать четыре часа, где-то до двух часов следующего дня. Когда, наконец, меня кто-то разбудил, окружающим сразу же стало понятно, что с головой у меня не в порядке, хотя я сам этого совершенно не осознавал. Скотт сказал мне: «Мы должны немедленно спустить тебя вниз».

Крузу было невероятно трудно даже одеться. Он надел свою альпинистскую оснастку наизнанку и не застегнул пряжку, но, к счастью, Фишер и Нил Бейдлман заметили это до того, как Круз начал спуск.

– Если бы он спускался вниз на веревке в таком виде, – говорит Бейдлман, – то немедленно вылетел бы из своей оснастки и упал к подножию стены Лхоцзе.

– Было такое ощущение, словно я нахожусь в состоянии сильного опьянения, – вспоминает Круз. – Я не мог нормально идти, постоянно спотыкался и совершенно потерял способность думать или говорить. Это очень странное чувство. У меня в голове крутилось несколько слов, но я никак не мог сообразить, как их произнести. Скотт и Нил одели меня и убедились, что моя альпинистская оснастка в полном порядке, затем Скотт спустил меня вниз по веревкам.

Круз прибыл в базовый лагерь, где, по его словам, прошло еще три-четыре дня, пока он смог пройти от своей палатки до палатки-столовой, не спотыкаясь на каждом шагу.

Вечернее солнце зашло за Пумори, температура в третьем лагере упала больше чем на четырнадцать градусов, и как только воздух стал холоднее, в голове у меня прояснилось. Мои опасения по поводу того, что у меня высокогорный отека мозга, исчезли, по крайней мере, на данный конкретный момент. На следующее утро, после ужасной бессонной ночи на высоте 7300 метров, мы двинулись во второй лагерь, чтобы днем позже, 1 мая, продолжить спуск к базовому лагерю, где должны были восстановить силы и подготовиться к штурму вершины.

Наша акклиматизация официально закончилась, и я был приятно удивлен тем, что тактика Холла оказалась действенной: после трех недель пребывания на горе я обнаружил, что воздух в базовом лагере стал казаться густым и обильно насыщенным кислородом по сравнению с разреженной атмосферой в верхних лагерях.

Но самой большой проблемой оказалось состояние моей грудой клетки: сухой кашель, который я подхватил еще в Лобуче, стал таким тяжелым, что во время особо сильных приступов кашля в третьем лагере я повредил грудной хрящ. Приступы не ослабевали, и каждый раз, когда я кашлял, казалось, кто-то сильно бьет меня по ребрам.

Большинство других клиентов в базовом лагере находились в таком же плачевном состоянии, что, впрочем, было обычным явлением на склонах Эвереста. Через пять дней члены экспедиций Холла и Фишера должны были выйти из базового лагеря на штурм вершины. В надежде хоть как-то замедлить ход болезни, я решил отдыхать, жадно глотал ибупрофен и запихивал в себя максимальное количество калорий.

Холл с самого начала запланировал восхождение на 10 мая.

– Из четырех моих восхождений на Эверест, – объяснял он, – два состоялись десятого мая. Шерпы бы сказали, что десятое число является для меня «благоприятным».

Однако существовала и более прозаичная причина выбора этой даты: в ежегодном движении муссонов появлялось «окно» наиболее благоприятной погоды, и происходило это всегда 10 мая или где-то около того.

Весь апрель мощные воздушные потоки двигались в сторону Эвереста и обдували вершину с ураганной силой. Даже в те дни, когда в базовом лагере было совершенно спокойно и ярко светило солнце, с вершины ветер сдувал огромное облако снега. Мы надеялись, что в начале мая муссон из Бенгальского залива направит поток воздуха на север в сторону Тибета. Если этот год будет похож на прошлый, то в промежутке между прекратившимся ветром и вновь начавшимися муссонными бурями будет маленькое «окно» ясной тихой погоды, при которой мы сможем выйти на вершину.

Однако предсказания метеорологов ни для кого не были секретом, и каждая экспедиция надеялась выйти на вершину именно в этот период безветренной и ясной погоды. Чтобы избежать опасного скопления альпинистов на гребне вершины, Холл провел большое совещание с руководителями других экспедиций в базовом лагере. Было решено, что молодой швед Горан Кропп, который приехал на велосипеде из Стокгольма в Непал, 3 мая совершит в одиночку первую попытку. После него должна была выступать команда из Черногории. Потом, 8 и 9 мая, наступит очередь экспедиции IMAX.

Команда Холла должна была выйти на вершину 10 мая вместе с экспедицией Фишера. Альпинист-одиночка из Норвегии Питер Неби уже исчез: он тихо и незаметно покинул базовый лагерь и вернулся в Скандинавию после того, как на Юго-западной стене его чуть не убил упавший камень. Группа под руководством американских проводников Тодда Бурлесона и Пита Этанса, коммерческая команда Мэла Даффа, еще одна британская коммерческая команда и тайваньцы клятвенно пообещали не подниматься на вершину 10 мая.

Холл, которого обычно трудно было вывести из себя, пришел в ярость, когда узнал об отказе Вудала координировать действия своей экспедиции с другими.

– Ох, я даже не хочу близко к горе подходить, когда эти клоуны будут подниматься к вершине, – заметил он.