Том Смит (AP / Wide World Photos)

В том же 1935 году в нескольких сотнях километров к югу от поместья Чарльза Ховарда жил старый наездник Том Смит. Он почти не выходил за пределы мексиканского ипподрома, спал на койке в конюшне. Этот сильный, коренастый немолодой человек отличался крайней молчаливостью. С момента своего появления на ипподроме он оставался для всех наездников человеком-загадкой. Поговаривали, что прибыл он с приграничной полосы, но откуда именно, точно никто не знал.

Обычно Смит не разговаривал. Когда кто-нибудь пытался задать ему вопрос, он просто молча уходил прочь. И избегал вечеринок, собраний, потому что там надо было говорить. Журналист, который наблюдал за Смитом многие годы, сказал о нем: «Вместо приветствия он кивает, на прощание жмет руку, в итоге не вымолвит и сотни слов». Однажды кто-то поклялся, что видел, как Смит случайно отрубил себе палец на ноге. Выбросив ампутированный палец из ботинка, Том вместо тирады, подобающей такому происшествию, ограничился словами: «Мой палец». На ипподроме судачили, что, если человек так мало говорит, значит, ему есть что скрывать и его прошлое было либо недостойным, либо, наоборот, героическим. Люди заполняли образовавшийся биографический вакуум событиями, присущими жизни Дикого Запада, приписывая Тому ограбления банков, головокружительные победы на родео, бесстрашные подвиги в индейских войнах. Ничего из этого не соответствовало реальности, только давало пищу для новых пикантных слухов, подогревало интерес к его персоне и заставляло окружающих испытывать к нему боязливое уважение. Правда о Смите была гораздо интереснее, но он не желал раскрывать секреты своего прошлого.

Ему было 56, но выглядел он намного старше. Форма его челюсти указывала на строптивый характер, а подбородок по форме напоминал плохо закрепленную подкову или неправильно поставленный столб изгороди. Он был каким-то бесцветным, прозрачным. Создавалось впечатление, что он начинал превращаться в невидимку. В тех редких случаях, когда он снимал свою мягкую фетровую шляпу, нужно было долго и пристально рассматривать лысеющую голову, чтобы отличить седые волосы от серой кожи. На фотографиях без шляпы он неизменно сливался с небом, и были видны только его глаза, висевшие где-то в воздухе. Некоторые фотографы прекращали тщетные попытки сфотографировать его и просто дорисовывали его голову вручную, наугад определяя ее форму. Если же им удавалось сделать снимок «с головой», то все черты лица, за исключением подбородка-ковша, растворялись в тени полей его шляпы. Выше рта на снимках были видны только очки, в которых отображался фотограф. Как бы там ни было, Смиту никогда не хотелось смотреть в объективы фотоаппаратов. Он хотел смотреть на лошадей.

Казалось, что он нашел свое последнее пристанище. В его конюшне была только одна скаковая лошадь, причем совершенно заурядная. Старый ковбой в одиночестве поглощал пищу в столовой ипподрома, а все оставшееся время проводил со своей лошадью. Иногда он провоцировал бессмысленные разговоры, как, например, о яичнице с ветчиной на завтрак на скамьях у противоположной прямой. В конце концов наездники привыкли к его молчанию и забыли о нем.

В детстве Тома Смита опекали индейцы. Они присматривали за ним, когда он пытался находить дорогу в бескрайней равнине, обходить стада диких мустангов. Он всегда был один – даже тогда, на исходе девятнадцатого столетия. Он разговаривал только с лошадьми на языке незатейливых жестов и мелодичных звуков. Индейцы называли его Одиноким Ковбоем, а белые люди – «молчуном Томом». Люди его сторонились. Казалось, только лошади понимали его.

Они составляли смысл его жизни. Он рос там, где ездить верхом было так же естественно, как и дышать. Обладая от природы уникальным талантом понимать животных, Том всей душой и сердцем полюбил их. Они стали неотъемлемой частью его жизни. Позаимствовав у них непосредственность и непреодолимое стремление к свободе, он сам по характеру и поведению напоминал животное. Люди раздражали и сердили Смита. В их присутствии он замыкался в себе, зато с лошадьми чувствовал себя необычайно спокойно и комфортно.

Его жизненный путь можно было сравнить с заснеженной дорогой, на которой проступали идеально четкие следы копыт. Смит был родом из прерий. Там он приручил огромное количество мустангов и подготовил их для службы в британской кавалерии во времена англо-бурской войны. Но лошадьми он начал заниматься гораздо раньше, еще в отрочестве. С тех пор его карьера объездчика прерывалась лишь изредка, когда он временно становился охотником то на оленей, то на пум, а то и пастухом овец. В детстве он перегонял крупный рогатый скот, в тринадцать лет уже стал искусным объездчиком лошадей. Из памяти стерлись места и даты. Том помнил лишь, что его всегда окружали лошади и пустынная земля. У него была жена, но можно было только догадываться о ее присутствии. Позже рядом со Смитом появился сын Джимми, который, по умозаключениям окружающих, «возник ниоткуда».

На рубеже столетия Том променял дикую природу на цивилизацию. Он ускакал в Колорадо, в город Гранд-Джанкшен. Ему было чуть за двадцать. Британская кавалерия больше не нуждалась в его услугах, поэтому ему пришлось распрощаться с мустангами и начать поиски новой работы. Вместе со своей лошадью он скитался по необъятным пастбищам в каньоне Юнавип в Колорадо, когда узнал, что на одном из ранчо требовался пастух.

Том получил эту работу и исправно выполнял ее на протяжении двадцати лет. Он был настоящим мастером на все руки. Приучал крепких жеребят ходить под седлом, лечил их раны и болезни, подравнивал копыта, сгибался над наковальней, чтобы выковать им подковы. Дни и ночи напролет Том проводил с ними, согревался, тесно прижимаясь к ним во время прогулок по каньону, спал у их ног у подножия гор Колорадо.

Но надвигались перемены. Пока Смит безмятежно коротал свои дни в Юнавипе, тот Запад, который сформировал его образ жизни, обрекал его на долгие и мучительные поиски нового убежища и новой работы. Модернизация во главе с автомобилем неукротимо прорывалась через границу. Она постепенно вытесняла лошадей и все, что составляло привычный уклад жизни этих мест. Вероятно, из-за того, что Смит слишком редко имел дело с цивилизацией, он упустил момент, когда рядом появился филиал автомобильной компании Ховарда. Да, честно говоря, необходимости в этом не было, так как его умения компании не требовались. В то время все вокруг него пытались приспособиться к новому миру, забывались накопленные веками знания и исчезали традиции. Легенды о том, какой была граница, и о Диком Западе завладеют умами людей чуть позже, и Смит войдет в эти легенды.

Люди вокруг старались идти в ногу со временем, а Смит продолжал вести привычную для себя жизнь, постепенно превращаясь в реликт. Он не знал другой жизни и, вероятно, даже не представлял, какой она может быть. Его кругозор не выходил за рамки прерий и ранчо, и до последнего вздоха он общался с этим миром так, как научили его жеребята, обветренная земля и бескрайнее небо родного края.

В 1921 году после продажи ранчо в Юнавипе Смит стал безработным. Он поехал на ярмарку в округ Вайоминг, где ему удалось получить работу в компании, чья деятельность не поддавалась разумному объяснению. Они поставляли одряхлевших, отживших свой век лошадей на эстафетные гонки на родео. Том должен был тренировать и подковывать шесть лошадей. Свои обязанности Том исполнял безукоризненно. Вдобавок он лечил их болезни, что сказывалось на скорости лошадей. Гонки были далеко не самыми престижными, и лошади Смита побеждали. Один большой человек по имени Ирвин заметил Тома и его питомцев.

Ирвин по кличке «Ковбой Чарли» имел два дела. Летом он организовывал шумное шоу «Дикий Запад», а зимой занимался еще более шумными конюшнями для скаковых лошадей. Этот человек обладал не только колоссальными размерами, но и колоссальной энергией. В результате нарушения эндокринной системы у него образовались опухоли, вес которых достигал уже 23 килограммов. Вес самого гиганта колебался в большом диапазоне – от жалких 182 до 245 килограммов, основная часть которых приходилась на чудовищный колышущийся живот. Именно благодаря своему брюху он получил еще одну кличку – Ирвин «Десять Тонн». Все, что его окружало и чем он пользовался, было приспособлено под его внушительные размеры. Он отдавал команды из обширного седла на фантастически огромном стандартбреде (американском рысаке), который мог выдерживать такого сверхтяжелого седока. Ирвин не мог протиснуться в стандартную дверь автомобиля, рассчитанную на людей весом не более 90 килограммов. Поэтому специально для него собрали седан с широкой, хорошо укрепленной багажной частью, через которую он влезал и вылезал.

Ирвин был обречен стать популярным. Он попал в заголовки общенациональных газет, потому что во время казни своего друга Тома Хорна, осужденного за убийство, поднялся на виселицу и прогорланил песню «Железная дорога жизни в небо». Когда стало известно, что знаменитый преступник Билл Карсли, за которым давно охотилась полиция, ограбил поезд на Объединенной Тихоокеанской железной дороге, Ирвин без промедления оседлал коня и помчался на помощь полицейскому отряду, который преследовал грабителя. Впоследствии в газете «Денвер Пост» он дал яркий и подробный отчет о том, как «схватил самого опасного преступника, совершавшего самые дерзкие ограбления поездов за всю историю Запада». Работая агентом Объединенной Тихоокеанской железной дороги, он в одиночку спас шерстяной бизнес всего Колорадо во время снежной бури, когда на локомотивном снегоочистителе пробивал сугробы, чтобы открыть дорогу для поездов, нагруженных кормом для овец.

Ирвин всегда притягивал влиятельных людей, включая генерала Джона Першинга и Уилла Роджерса. Однажды Теодор Рузвельт спас его от разорения, когда он со своим шоу оказался в крайне затруднительном положении в Шипсхед-Бее. За свою щедрость Тедди получил пегого пони и верного, надежного друга. Всех приезжих Ирвин встречал крепким рукопожатием, которое вполне могло раздробить кисть, и похлопывал по спине так, что у гостей начинали шататься зубы. Он покорял людей своей ослепительной улыбкой, лестью и историями, от которых захватывало дух. Самоуверенный, изобретательный, остроумный и бесцеремонный, одержимый желанием двигаться вперед, находить для себя все новые и новые занятия, он оказывал поистине гипнотическое воздействие на людей. Некоторые из его соседей фермеров, привыкшие управлять хозяйством по старинке, недолюбливали его. Для них Ирвин был чужаком, представителем нового поколения Запада. Все знакомые Ковбоя Чарли были согласны с характеристикой, которую дал ему бывший жокей Майк Гриффин: «самый большой человек, которого я когда-либо встречал». Он так и не смог забыть блиц-проверку на владение искусством верховой езды, которую устроил для него Ирвин.

Чарли разглядел все, что мог делать Смит с лошадьми, и, остро нуждаясь в хороших работниках, умеющих обращаться с этими животными, предложил Смиту работать у него главным конюхом, кузнецом и помощником тренера. Так как отказать Ирвину было невозможно, у Смита почти не осталось выбора. И он согласился.

Жизнь Одинокого Ковбоя вошла в бешеный ритм. Летом он объезжал страну в грохочущих поездах, участвовал в подготовке шоу. Представления проходили в цирковых шатрах, которые Ирвин приобрел за бесценок у цирка «Ринглинг Бразерс» после того, как они объединились с «Барнум и Бэйли». В номерах программы правдивые исторические события чудесным образом переплетались с вымышленными. В спектаклях были показаны не только поединки ковбоев с индейцами, почтовая служба на перекладных лошадях, подвиги кавалерии, ограбления почтовых дилижансов, но и гонки на римских колесницах, эстафетные бега, состязания женщин-ковбоев, комбинированные трюки с участием акробатов на лошадях и воздушных гимнастов. Вспомогательный персонал в основном состоял из лишившихся гражданских прав индейцев и мексиканцев, ковбоев. Все они отполировали навыки ездить верхом и обращаться с лошадьми на границе.

Звездами шоу были дочери Ирвина – Фрэнсис, Джоэлла и Паулина, бесстрашные наездницы. Однажды девочка с тощими косичками по имени Джоэлла прогуляла школу, чтобы принять участие в скачках, и победила, обогнав легендарных всадников арапахо. Дома ее ожидала порка от матери и новая лошадь от сияющего от гордости отца. Как правило, Смит работал за кулисами, но время от времени ему приходилось выходить на арену, чтобы держать сменных лошадей во время выступлений дочек Ирвина. Он галопировал по кругу на своем огромном желтом коне, растопырив ноги и размахивая шляпой в знак поддержки девушек-ковбоев. Публика приходила в восторг, и шоу собирало аншлаги по всей стране.

С приходом зимы оживали конюшни Ирвина. По закону о запрете азартных игр конюшням отвели место где-то в захолустье – там были заросшие травой треки, овальные заболоченные площадки, которые называли аренами для родео, и грунтовые дорожки. Но Ирвину это вполне подходило для скачек. На этом треке Ирвин «Десять Тонн» был настоящим королем.

Его лошадиное хозяйство напоминало целый город на колесах. Когда крупные ипподромы, такие как Тихуана и расположенная недалеко от нее Агуа-Кальенте, или «Ак-Сар-Бен» (то есть «Небраска», произносимая задом наперед) в Омахе, открывали сезон скачек, в город въезжали дребезжащие вагоны Ирвина. Работники выводили из вагонов лошадей, разбирали платформы, разбивали шатры от «Ринглинг Бразерс», расставляли лавки для зрителей, обустраивали в стойлах кухни, лозунгом которых было «Ешь до отвала, пока не наберешься сил для победы», и готовились к атаке на скаковое сообщество. Судя по всему, конюшни Ирвина были самыми большими в стране на тот момент, а возможно, и за всю историю Америки. Однако лишь немногие из его лошадей смогли бы обогнать даже своего хозяина. Подавляющее большинство лошадей предназначалось для третьесортных скачек, где любого из участников можно было купить за бесценок перед началом соревнований. Чтобы попасть в цель, Ирвин руководствовался тактикой «пальбы из всех орудий», заявляя как можно больше лошадей на такие мероприятия в надежде, что продаст хотя бы нескольких из них. Через пару дней он повторял попытку, выставляя новых, ранее не заявленных лошадей.

Когда большие ипподромы закрывались, Смит вместе с другими работниками Ирвина загружался в вагоны и отправлялся в долгий путь. Они объезжали бесчисленные захолустные городки, останавливались только в крупных городах, таких как Канзас-Сити, и на железнодорожных развязках, таких как Ларами, Медисин-Боу и Шеридан в штате Вайоминг. Их маршрут пролегал и через индейские резервации. Ирвин обычно планировал свои визиты туда на следующий день после посещения этих мест правительственными чиновниками. Они должны были убедиться, что у обитателей резерваций водились деньги, чтобы делать ставки. По прибытии в город или резервацию Ирвин выводил лошадей из вагонов и без промедления вел их к ближайшей грунтовой дороге или на арену родео. Там он внедрял практически не дававшую сбоев систему для приема ставок. Ему без труда удавалось уговорить местных жителей посостязаться с его наездниками, а заодно сделать дополнительные ставки и согласиться на штраф за отказ от участия в размере 10 долларов. Чарли допускал к соревнованиям всех желающих без разбора, но в перерывах между ставками и забегами внимательно наблюдал за подготовкой местных лошадей. Если он полагал, что те смогут обойти его рысаков, то немедленно раскошеливался на штрафы за неявку и исчезал, зачастую «забывая» заплатить за гостиницу. В случае явного превосходства его питомцев над местными Ирвин убеждал их хозяев выложить все наличные, чтобы поставить на своих лошадей. Когда деньги заканчивались, он продолжал их обрабатывать до тех пор, пока они не проигрывали практически все, что имели, вплоть до попон. Как правило, лошади Чарли побеждали, и он, до нитки обобрав местное население, загонял лошадей обратно в вагоны и уезжал. Победитель Тройной Короны Джимми Джоунс, который начинал свою карьеру, состязаясь с лошадьми Ирвина, однажды упомянул, что «Ирвин мог с любого снять последнюю рубашку. В тот момент, когда человек получал деньги, Ирвин их у него отбирал. Пожалуй, его можно было назвать беззастенчивым вымогателем».

Такую жизнь с трудом выдерживали не только люди, но и лошади. За 60 долларов в месяц Смит ел и спал в конюшне, подковывал и подлечивал 54 лошади и при этом имел крайне сурового босса. Однажды у Ирвина по контракту работал жокей Пабло Мартинез. Вместо того чтобы получать деньги за каждый забег, он имел фиксированный оклад. Как-то раз Ирвин стащил беднягу Мартинеза прямо с больничной койки и заставил участвовать в скачках – только потому, что пожадничал заплатить штраф в 5 долларов за замену наездника. Несмотря на тяжелое воспаление легких, жокей каким-то чудом не только выжил, но и выиграл забег, а после, издавая сухие, свистящие хрипы, отправился назад в больницу.

Лошадям приходилось еще хуже. Ирвин набивал тридцать лошадей в один вагон на четыре двери. Как только животные прибывали к очередному месту проведения скачек, он выдергивал их из вагона и, не напоив и не дав возможности размяться, сразу заставлял работать. Расписание скачек было безжалостным. В то время полный календарь скачек для одной лошади предусматривал участие только в одних скачках за неделю. А кобылу по кличке Мисс Шайенн Ирвин, например, заявлял на скачки шестнадцать раз за двадцать один день. Другую несчастную он заставил бежать на скачках восемь дней подряд. Конкуренты, которые покупали у Чарли лошадей после скачек, иногда получали животных настолько измотанными, что бедолагам требовалась длительная передышка до полного восстановления сил. Ирвин процветал за счет бессовестной эксплуатации своих людей и животных. Он стал самым успешным тренером в стране, взвалив на лошадей непосильную нагрузку. Смит облегчал их страдания, лечил их травмы и болезни. И продолжал изучать их.

Как же мучительно для Смита было ухаживать за лошадьми, загнанными до изнеможения, и наблюдать за мужчинами и женщинами, владевшими столь необходимым и ценным ранее мастерством, которые должны были скакать по кругу перед зрителями, успевшими позабыть недавнее прошлое! Том и сам не раз стоял на ярком, празднично украшенном манеже, пускал лошадей вскачь, не задумываясь о том, что понапрасну растрачивает свои знания и силы.

Но Смит постепенно адаптировался. В его обязанности входила предстартовая подготовка лошадей к эстафетным бегам и матчевым скачкам. Просмотрев тысячи скачек, он пришел к выводу, что обычно побеждает лошадь, которая делает самый мощный рывок на старте. И он начал изобретать различные способы, чтобы научить лошадь как можно быстрее срываться с места. На тот момент эти знания помогали Ирвину держаться на плаву. Впоследствии они стали поистине бесценными.

Депрессия разрушила бизнес Ирвина. Поначалу, правда, было очень легко найти новых работников. Чтобы купить лошадей, он каждый год отправлялся в Чикаго. Вокзалы были переполнены безработными. Ирвин пополнял штат, просто забирая в вагон всех желающих найти работу. Однако все меньше и меньше людей посещало его шоу, поэтому выплачивать зарплату становилось все труднее и труднее. В конце концов деньги иссякли. Он клятвенно уверял своих работников, что оплатит их труд, но выполнить обещания не мог. Лошади Ирвина по-прежнему нуждались в уходе, поэтому Смит не спешил бросать работу. Его внимание привлекла одна из лошадей, полная развалина, по кличке Рыцарь.

У лошади была довольно богатая биография. В двадцатых годах Рыцарь находился на попечении Боба Роу, одного из темнокожих тренеров, которые были редкостью для этой местности. Боб хорошо знал ремесло, и Рыцарь стал грозой местных ипподромов, выиграв тридцать скачек и заработав 22 тысячи долларов. Он был кумиром темнокожей Тихуанской общины, которая в дни бегов Рыцаря устраивала пышные празднования. С возрастом жеребец сбавил скорость. В 1930 году его заявили на скачки с последующей продажей. Роу не хотелось с ним расставаться, и он рассчитывал, что на ветерана, отработавшего 150 состязаний, никто не будет претендовать. Но он просчитался. Ему было вдвойне обидно от осознания того, что тренер, купивший его лошадь, оказался белым. Роу был просто убит горем, а почитатели жеребца пришли в ярость. После того как Рыцарь перешел в другие руки, поползли слухи, что кто-то из его прежней жизни навел порчу на коня. Суеверный страх охватил покупателя, и у него сдали нервы. Он продал его, даже ни разу не выпустив на бега. Последующий владелец сразу выставил Рыцаря на ближайшие скачки с продажей.

Однако Ирвин не отличался суеверностью. Он заявил претензию на Рыцаря еще перед скачками, как и раскаявшийся Роу. По результатам жребия победил Ирвин. Проклятие сработало. Рыцарь получил тяжелую травму и, сильно хромая, вошел в конюшню Чарли. Казалось, что жеребец не выживет. Но Ирвину настолько понравилась лошадь, что он не стал ее умерщвлять. Рыцарь отказывался от еды и медленно угасал.

Смит очень хотел получить этого жеребца. После того как Ирвин задолжал ему за два месяца работы, он подошел к хозяину с предложением отдать ему жеребца в счет погашения долга. Чарли отказался, сославшись на то, что лошадь слишком плоха. Но Смит настаивал и в конце концов добился своего. Он забрал Рыцаря и исчез. Их так долго не видели, что на ипподроме решили, будто жеребец умер. Спустя десять месяцев Смит неожиданно появился в Тихуане. Он вел под уздцы Рыцаря и заявил его на бега. Лошади старше семи лет чрезвычайно редко одерживают победу на бегах, даже на скачках с последующей продажей, а Рыцарю было десять. Старые поклонники скакуна при виде своего кумира бросились к окошкам букмекерских контор. Пока Рыцарь направлялся к стартовому боксу, ставки на него взлетели. Рыцарь выиграл, а его возвращение стало легендой.

Ирвин распознавал талант с первого взгляда. Он предложил Смиту тренировать его лошадей. Чарли послал Тома вместе с несколькими скакунами на небольшие треки в Шайенн. Смит добился настоящего успеха, который мог бы считаться непревзойденным в любом виде спорта: его воспитанники выиграли 29 из 30 скачек. Когда началась полоса неудач, Ирвин отправил Смита в Сиэтл, чтобы тренировать другую группу лошадей. И снова Том принес Чарли удачу.

А тем временем на лугах и пастбищах, проселочных дорогах и треках Смит отрабатывал почти мистическое общение с лошадьми. Он умел не только читать их мысли и управлять ими. Он досконально изучил их тело и то, как они выражают свои эмоции и чувства. Прикосновениями рук он снимал их боли. В его время тренеры неукоснительно следовали негласным законам, основанным на традициях и подражании, суевериях и небылицах. Даже прогрессивные тренеры, бывало, кидали центы в ведра с водой для кобыл, чтобы приостановить течку. Они, выбиваясь из последних сил, заставляли перелечь отдыхающую лошадь с левого на правый бок, потому что лошадь, лежавшая на левом боку, считалась дурным предзнаменованием. Смит же кардинально отличался от всех тренеров. Он не придерживался ни правил, ни порядка, ни ритуалов. Он проверил свои знания на границе. Том имел особый подход к каждой лошади, полагался только на свою интуицию и опыт. Окруженные его заботой, лошади расцветали и добивались успеха.

Вероятно, Смит был молчуном из-за того, что привык слушать, а не говорить, ведь язык лошадей – это скупой набор телодвижений и звуков. Том все слышал и видел. Конюхи, которые выгуливали разгоряченных после тренировок лошадей вдоль конюшен, не раз наблюдали странную картину: Смит, сидя на корточках, пристально смотрел вперед и думал о лошадях. Конюхи обходили конюшни и заставали его в той же позе. Иногда он был настолько поглощен созерцанием лошади, что мог часами не двигаться. Он, бывало, неделями напролет не расставался со своими любимцами и даже не выходил на трибуны, чтобы посмотреть скачки. Он изготовлял хитроумные устройства для тренировки из того, что было под рукой, и варил мази по собственным рецептам. Остальные тренеры находили его методы подготовки абсурдными. Секундомер у него был, но оставался в кармане. Том обладал уникальной способностью оценивать скорость лошадей на глаз, замечал малейшие нюансы их движения и возмущался, если его отвлекали от наблюдения. Он говорил: «Я доверяю своему глазу больше, чем всем этим новомодным часам. Они только отвлекают внимание от лошади. У меня есть часы, и они работают, но глаз – гораздо лучше».

Смит воспринимал тренировку как долгий спокойный разговор. Его ставило в тупик, почему другие люди не могли понять все, что он делает. Однажды он сказал: «Легко разговаривать с лошадью, если ты понимаешь ее язык. Со дня, когда они рождаются, и до самой смерти лошади остаются такими же. И только люди своим обращением меняют их». Он был твердо убежден, что никакое животное не может быть безнадежно больным или искалеченным. По его мнению, любую лошадь можно вылечить. Его единственный принцип гласил: «Изучай свою лошадь. Каждая из них индивидуальна, и каждый раз, как только ты проникаешь в ее ум и сердце, ты начинаешь творить чудеса с упрямым, совсем не похожим на тебя животным».

Ковбойские лошади, мустанги, выставочные лошади, изможденные скакуны – все они помогли Смиту стать уникальным тренером. Он ждал свою лошадь…

21 марта 1934 года, когда раннее весеннее солнце стояло высоко в небе Мексики, Ирвин «Десять Тонн» втиснул колышущиеся 190 килограммов в заднюю дверь своего гигантского седана и отправился в Шайенн. На севере Мексики в Агуа-Кальенте сезон скачек закончился, и Ирвин возвращался к своим конюшням. Его путь лежал на север через границу с Вайомингом. На пустынной дороге в 23 километрах от Шайенна у его машины лопнула шина. Водитель потерял контроль, и машина рухнула в кювет. Подоспевшие спасатели нашли Ирвина в плачевном состоянии. Он получил тяжелые травмы грудной клетки и черепа. Спустя два дня он скончался.

Конюшни Чарли ликвидировали. Смит в одиночку отправился на крупный ипподром в Сиэтл. Поначалу он недолгое время тренировал нескольких ветеранов из конюшен Ирвина. Затем работал главным конюхом у старика Гарри Уолтерса, который поменял карьеру циркового наездника на тренерскую. Там он тоже недолго задержался, потому что его хозяин вскоре решил отойти от дел. Осознавая, что Смит лишается заработка, Уолтерс подарил ему лошадь по кличке Орили – скакуна с большим стажем, за которого на скачках запрашивали 1 тысячу 500 долларов. Подарок был довольно сомнительным, так как жеребец хромал.

Смит начал выхаживать лошадь, как прежде Рыцаря. После лечения Том вернул Орили на трек живым и полным сил. Жеребец стал выигрывать. Вскоре Смит повысил его скаковой класс, и Орили продолжал вновь и вновь совершать почетный круг победителя.

В конце 1934 года Том Смит переехал со своей единственной лошадью и ее конюшней в Агуа-Кальенте. Орили находился в удовлетворительном состоянии, а Смит – нет. Тренер выживал за счет конюшни, которую делил вместе с коллегой по цеху, который также едва сводил концы с концами. У него не было клиентов. Буквально несколько долларов отделяло его от полного разорения. В самый разгар Великой депрессии у него не было постоянной работы.

Тома спасло случайное стечение обстоятельств – можно сказать, чудо. Молодой тренер Нобль Тривитт, который вместе со Смитом делил конюшню, работал на Джорджа Джианнини, близкого друга Чарльза Ховарда. Как-то раз Джордж зашел в их конюшню взглянуть на лошадей и обратил внимание на то, в каком великолепном состоянии находился жеребец Смита. Джианнини понял, что на задворках этого мексиканского ипподрома увядает талант блестящего тренера, и тут же связался с Чарльзом Ховардом.

«Вот теперь, – сказал он своему другу, – у тебя будет самый лучший тренер в стране».

Том Смит и Чарльз Ховард встретились лицом к лицу. Эти два человека олицетворяли две разные половины столетия. Смит был последним из настоящих уроженцев пограничной полосы, а Ховард превращал земли его родного Запада в дороги для своих автомобилей. Том так и остался угрюмым ковбоем-одиночкой. Но Ховард был наделен уникальной способностью – он мог разглядеть талант в самой невзрачной оболочке. Кроме того, наметанным глазом кавалериста он легко мог определить настоящего наездника. При первом взгляде на Смита у Ховарда сработало его природное чутье. Он отвел Тома в свою конюшню и представил лошадям их нового тренера.