17
Как всегда по вторникам, вот уже несколько недель, Жюльетта несет Королеве продукты из магазина. Список неизменно начинается с шести бутылок – стеклянных – минеральной воды «Вольвик», и младшая жилица, всегда предпочитавшая кино гимнастике, безропотно взбирается по лестнице с двумя тяжелыми корзинами в руках.
На лестничной площадке она узнает «Гольдберг-вариации» Баха и улыбается, вспомнив фильм «Английский пациент». Она могла бы воспроизвести его монтаж с закрытыми глазами, настолько крепко засел в памяти каждый эпизод. Она стучит, локтем толкает ручку, входит и, не успев даже пройти на кухню, чтобы избавиться от своей ноши, косится на бамбук на террасе – не высунула ли где свой носик почка?
Уф! Правда, если они цветут раз в сто двадцать семь лет…
Королева стоит в центре комнаты, ее фиолетовые глаза устремлены на Жюльетту.
– Стало быть, ночами ты, оказывается, таскаешься по мальчикам?
На меня стукнули!
– Кто вам сказал?
– У меня хороший слух.
Через три этажа? Бионические радиоуши, не иначе!
– Здесь их не было!
– Этого еще недоставало!
– Вы хватили через край с вашими бессмысленными правилами. По какому праву вы мешаете обитательницам этого дома снова попытать счастья?
– Они пришли сюда в поисках убежища. Я их защищаю.
– Нет! Вы их зомбируете.
Бунтарка резко ставит корзины на пол. Звякают бутылки «Вольвика».
– Им требуется передышка, убежище им нужно, чтобы зализать раны, собраться с силами и идти дальше. А здесь они точно в изгнании. Вы не можете так поступать с ними, любовь – это все!
– Я пережила тысячу…
– Знаю, «тысячу мужчин, тысячу искр». Но не всем же быть такими, как вы, дивами, коллекционирующими любовников.
– Замолчи, Жюльетта! Ты не знаешь, что такое жизнь звезды. Сегодня вечером в Нью-Йорке, завтра утром в Токио.
– Сколько уже лет вы не гастролируете?
Жюльетта смотрит на огромную черно-белую фотографию, занимающую половину стены: портрет мужчины, который хохочет, закрыв глаза. Она впервые читает черные буквы, которыми исчеркано его лицо: «безумие», его синонимы и всевозможные производные: «Рехнулся / Спятил / С ума сойти! / Без ума от радости! / Безумный мир / Сумасшедший дом». «Смешно до безумия» написано красным.
– Смеющийся мужчина – это красиво… В общем, теперь, надо понимать, этого единственного вам достаточно?
– У меня свои резоны.
– Но они-то, они еще слишком живые, чтобы поставить крест на любви.
– Не все такие, как ты, оголодавшая…
– Не такие, как я?! А почему Джузеппина кричала под моей дверью вчера вечером? Никто и не пикнул. Как вы объясните эти крики? Да просто она подыхает, оттого что никого не любит.
– Не лезь ты в это, девочка.
– Куда хочу, туда и лезу. Вы держите их при себе, как подданных, повелеваете ими… потому что вас это устраивает… чтобы не стареть в одиночестве. Вы выпускаете в окно шмеля, а женщины? Им вы подрезали крылья!
– Они улетают отсюда каждый день и возвращаются каждый вечер по доброй воле.
– А вы, когда они возвращаются, проверяете, не провели ли они кого контрабандой.
Королева опирается на подлокотник дивана и, морщась, садится.
Жюльетта не позволяет себе растрогаться от этой мизансцены. А может быть, гримаса адресована ее дерзости…
– Да вы и сами могли бы еще влюбиться.
– О! Я!.. Слишком поздно.
– Вам ведь не возраст мешает пленять, а ваша гордыня. Вы кончите соляным столбом.
– Я кончу как все балерины, которые измывались над своим телом, чтобы превзойти себя, достичь совершенства. Соляной столб без соли и шоколада. Только представь себе жизнь без шоколада. Да и все равно у балетных пачек нет карманов!
Если бы меня обнимал мужчина, мне бы меньше хотелось шоколада.
– Годы самопожертвования ради нескольких минут аплодисментов, – вздыхает Королева. – Сказка, высасывающая все соки. Нет больше энергии на физическую любовь. И потом, признаюсь тебе кое в чем… мы столько раз переживаем экстаз на сцене, что разве только боги могут заставить нас желать иных наслаждений. Равель говорил: «Моя единственная любовница – музыка». А мой единственный роман – с танцем.
– А Фабио?
– Фабио…
Лицо Королевы озаряется и хорошеет на глазах.
– Сартори. Он был директором Миланской оперы… Исключительный человек, утонченный, образованный… У нас были общие вкусы: итальянские озера, бельканто, старомодные особняки…
Как бы мне хотелось встретить красивого итальянца с домом в Тоскане… длинный стол под деревьями… большая семья, много шума и смеха…
– Любовь и рутина не уживаются, – продолжает Королева, словно читая мысли Жюльетты. – Останься я с Фабио на всю жизнь… он засыпал бы каждый вечер на одной и той же стороне кровати, и я знала бы, что он отправился в объятия Морфея, по знакомому храпу, с которым, при помощи берушей, свыклась бы. И у меня пропало бы желание, это естественно, через двадцать лет. Кому выносить мусор? Кому заполнять налоговую декларацию? Одни и те же слова, взгляд, постепенно теряющий блеск, время беспощадно. «Удиви меня», – говорит жена мужу, развалившемуся в кресле, как на рисунке Семпе.
– Вам выпало счастье встретить редкого мужчину, а вы струсили.
Королева уклоняется от новой стычки. Она предпочитает продолжить тему воспоминаний:
– Он понял, что я брошу его, и ушел первым. Подарил мне дом – и испарился, сам напуганный этой страстью, перевернувшей его душу.
Она с трудом сгибает ноги, чтобы обнять руками колени, и говорит тише:
– Может статься, что я прошла мимо иного счастья.
Женщины молчат. Жюльетта никогда еще не видела Королеву во власти сомнений. Балерина дрогнула. Нет, Жюльетта может видеть ее пошатнувшейся, но не упавшей. Она садится в ногах дивана.
– Когда мой отец в первый раз увидел, как я танцую, мне было десять лет. Мама была в больнице, она только что родила моего брата. После представления он повел меня обедать в шикарный ресторан. Я впервые открыла для себя изысканную кухню, хрусталь, романе-конти, услужливых официантов. А потом мы пошли в магазин и купили мне красивое бархатное платье. Он всем говорил: «Моя дочь – замечательная балерина». Через неделю у меня начались первые месячные. Его взгляд сделал меня женщиной.
Я продолжала танцевать, чтобы ему нравиться, чтобы снова услышать от него: «Моя дочь – замечательная балерина». Он умер внезапно, когда мне было двадцать. В газете написали «скоропостижно». Обаятельный, обходительный, низкий голос, изысканная речь, всегда верное словцо… Какой был мужчина… мой Папили!
– У вас есть фотография?
– В спальне. Ты увидишь… Он улыбается, склонившись перед маленькой девочкой в балетной пачке, а она делает ему реверанс.
А у меня никогда не было Папили.
