Книга: Шерлок Холмс. Человек, который никогда не жил и поэтому никогда не умрёт
Назад: ПРЕДИСЛОВИЕ
Дальше: ГЛАВА 1 Джон Стокс. «Богемные привычки» Шерлока Холмса

ВВЕДЕНИЕ
Дэвид Каннадин. «Установление (Ошибочное?) личности»
Конан Дойл, Шерлок Холмс и Лондон конца XIX века

Конец 1880-х годов был замечательным и плодотворным периодом в истории Лондона, который вдруг достиг беспрецедентной известности (и одновременно не всегда доброй славы) как столица, имперский мегаполис, одно из уникальных и ни с чем не сравнимых (хотя и со своими тревогами и волнениями) мест на земном шаре и как «город мира» — это звание Лондон носил вплоть до внезапно начавшейся войны 1914 года. По-новому осознаётся имперская, королевская и историческая общность, о чём свидетельствует популярность Колониальной и Индийской выставки, прошедшей в Южном Кенсингтоне в 1886 году; успешное празднование Золотого юбилея королевы Виктории в 1887 году; а также появление освящённого веками лондонского Тауэра, на фоне которого протекает действие оперетты Гилберта и Салливана «Йоменская стража» (1888 г.). Серьёзные изменения претерпело городское самоуправление: многие вопросы перешли в ведение учреждённого в 1888 году избираемого Совета Лондонского графства; в то же самое время старейший район Сити сохранил свою традиционную автономию и успешно избегал реформ, частично благодаря лорд-мэру.
Золотой юбилей королевы Виктории (фрагмент), 1887 г., Дадли Харди. На акварели изображена толпа, собравшаяся на Трафальгарской площади вечером 21 июня 1887 года.

 

Но одновременно росло и беспокойство, связанное с тем, что разрыв между богатым аристократическим Вест-Эндом и неимущим Ист-Эндом всё увеличивался; опасения подкреплялись массовыми выступлениями безработных на Трафальгарской площади в 1886 и 1887 годах; зверствами печально известного Джека-потрошителя в 1889 году и забастовкой в Лондонских доках в 1888 году. Откликом на эти явления стали два невероятно важных события. Во-первых, в том же году, что и забастовка в доках, открылась штаб-квартира разрастающейся городской полиции в Скотланд-Ярде. Во-вторых, британский социолог и общественный деятель Чарльз Бут издал первый том своего монументального исследования «Жизнь и труд жителей Лондона», в котором заключил, что треть жителей одной из величайших столиц мира прозябает в нищете.
Бут был одним из многих писателей и мыслителей, учёных мужей и критиков, журналистов в Британии и за её пределами, которые, начиная с середины 1880-х годов, обращали внимание на то, что мегаполисы становились местами, где и проблемы, и возможности современной городской жизни проявляются в самых острых и гипертрофированных формах.
Фрагмент оригинальной, раскрашенной вручную «Наглядной карты лондонской бедности» Чарльза Бута, показывающий Шедуолл, Рэтклиф и Степни, близ Лондонских доков, 1889–1891 гг.

 

С одной стороны, качество жизни многих лондонцев было просто ужасающим и со временем только ухудшалось; а с другой — город предоставлял небывалые возможности для самореализации. Молодой Артур Конан Дойл отразил обе эти закономерности в двух работах того времени. «Этюд в багровых тонах», опубликованный в 1887 году, начинается с того, что доктор Ватсон, получивший ранение на войне, возвращается домой. Он стеснён в средствах, у него нет ни единой родной души, но он естественно — хоть и неохотно — стремится в столицу, которую с сожалением описывает как «огромную выгребную яму, в которую неудержимо стекаются бездельники и тунеядцы со всех уголков страны». Однако год спустя Конан Дойл в статье «Географическое распределение британского интеллекта» выразил диаметрально противоположное мнение, обозначив, что за последнее десятилетие в том, что касается интеллекта, «Лондон превзошёл остальную страну». «Этого, — утверждал он, — и следовало ожидать, если учесть сосредоточение в Лондоне всех богатств, а также то, что на протяжении нескольких столетий самые яркие умы во всех сферах жизни стремились к мегаполису». Невозможно представить два более контрастных описания Лондона, в равной степени отражённых Конан Дойлом в рассказах о Шерлоке Холмсе — город — «исполинский нарост» или «Новый Вавилон», укрывающий и привлекающий тёмных личностей, которые должны быть пойманы и арестованы; и город, подобный большому чуду, «Новый Иерусалим», предлагающий небывалые возможности и безграничные перспективы, питающий и поддерживающий людей выдающихся и сильных духом, как Шерлок Холмс, который навсегда свяжет свою профессиональную жизнь с Лондоном конца XIX века.
I
Распространено мнение, что в рассказах о приключениях Холмса и Ватсона три главных героя: великий детектив, первоклассный врач и… Лондон. В некотором смысле это действительно так. Прямо как Тауэр, «играющий» в оперетте «Йоменская стража», конандойловский Лондон — тоже не пассивная декорация. Город у Конан Дойла, как и у Диккенса, влияет и на форму, и на содержание рассказов. Хотя жизнь знаменитого сыщика началась совсем не в столице. Холмс — потомок старинного рода сельских сквайров, окончил колледж в небольшом университетском городке, а два своих первых дела, описанных в рассказах «Глория Скотт» (1874 г.) и «Обряд дома Месгрейвов» (1879 г.), раскрыл в Норфолке и Сассексе. Испытав силы в пригородах, он решил сделать карьеру первого в мире «детектива-консультанта» и переехал в Лондон. Там он жил сначала на Монтегю-стрит, рядом с Британским музеем, а в 1881 году, согласно «Этюду в багровых тонах», вместе с доктором Ватсоном вселился в дом 221-б по Бейкер-стрит, где прожил целых десять лет. После встречи с профессором Мориарти у Рейхенбахского водопада в «Последнем деле Холмса» (1891 г.) сыщик исчез, сымитировав смерть. Но позже, в «Пустом доме» (1894 г.), Холмс вернулся на Бейкер-стрит и провёл там ещё одно десятилетие (до 1903 г.). В тот год, как описано в «Человеке на четвереньках», он покинул Лондон навсегда и удалился на «маленькую ферму своей мечты» в Саут-Даунсе, близ Истборна, чтобы разводить пчёл и изучать философию. Два его последних дела проходят, как и два первых, в пригородах: «Львиная грива» (1907 г.) на побережье Сассекса, недалеко от его нового дома, а «Его прощальный поклон» (1914 г.) рядом с Хариджем. Но с 1880-х до начала 1900-х Шерлок Холмс постоянно живёт на Бейкер-стрит, поэтому и ассоциируется с Лондоном тех лет.
Тем не менее тесная связь детектива и города, в котором он работал, — не более чем удачная мистификация. В отличие от вымышленного персонажа, чьи «знания всех проулков Лондона были поистине экстраординарны», знакомство самого Конан Дойла с великой столицей было не слишком близким. За то короткое время, что он прожил в городе, писатель не успел стать «лондонским» в том глубоком смысле, как Диккенс, Джордж Гиссинг или Герберт Джордж Уэллс. Предки Конан Дойла — ирландцы (вот откуда и «Конан», и «Дойл»). Сам он родился в Эдинбурге в 1859 году, воспитывался в католическом Стонихерстском колледже в Ланкашире, потом — в Фельдкирхе, в Австралии. Позже вернулся в родной город — изучать медицину. Студентом работал фельдшером в Бирмингеме; совершил два длительных (как Джозеф Конрад) плавания — в Арктику и в Западную Африку — в качестве судового врача; недолго и не совсем удачно — из-за недобросовестности партнёра — практиковал в Плимуте; позже перевёлся в Саутси, близ Портсмута, где был гораздо более успешен (а в 1885 году даже женился). Конан Дойл написал свой первый рассказ о Шерлоке Холмсе здесь, на побережье, за несколько лет до того, как в 1891 году переехал с семьёй в Лондон, надеясь сделать карьеру врача-окулиста. Сначала они жили на Монтегю-плейс (врачебный кабинет находился в верхней части Уимпол-стрит, в доме 2 по Девоншир-плейс), потом — в Южном Норвуде: к этому времени Дойл уже оставил медицинские амбиции, чтобы полностью посвятить себя литературе.
Доктор Конан Дойл и миссис Конан Дойл, Южный Норвуд, журнал «Стрэнд», 1892 г.

 

Но в Лондоне семья пробыла совсем недолго. В 1893 году жена писателя Луиза заболела туберкулезом. После двух лет путешествий по тёплым краям они покинули столицу и в 1896 году поселились в Хиндхеде, в Суррее. Конан Дойл больше никогда не жил в Лондоне: через десять лет после смерти супруги он переехал в Виндлэшам-манор, в Сассексе, где и жил до конца своих дней. Став к тому времени неотъемлемой частью лондонской литературной, общественной и политической жизни, небольшую квартирку в столице он держал только для кратковременных посещений.
Вот почему знания Конан Дойла о Лондоне конца XIX века были не такими обширными, как он приписывал своему главному литературному персонажу, и не такими глубокими, как у Диккенса, Гиссинга или Уэллса. Во время работы над «Этюдом в багровых тонных» и «Знаком четырёх» визиты Конан Дойла в столицу были крайне редки и непродолжительны. Его представления о городе конца 1880-х годов, не слишком расширившиеся за четыре прожитых там года, в основном черпались из атласов.
Адвокатс-клоус, Хай-стрит, Эдинбург, 1868 г.

 

Конан Дойл так никогда и не стал истинным лондонцем. Истории о Холмсе и Ватсоне изобилуют описательными и топографическими ошибками. Говоря словами писателя Генри Джеймса, Конан Дойл был далёк от осознания «немыслимой необъятности» города, его районов и зданий, которые часто перечислял, но редко описывал. Более того, на закате жизни писатель утверждал, что ни разу не был на Бейкер-стрит. Но это неправда: в 1874 году он посетил Музей Мадам Тюссо, который в то время располагался именно там. Знаменитая Бейкер-стрит занимает важное, можно сказать, центральное место в рассказах о Холмсе и Ватсоне, но Конан Дойл никогда не описывал её архитектурных или бытовых деталей. Подобные пробелы привели британского критика Оуэна Дадли Эдвардса к заключению, что Лондон Шерлока Холмса 1880-х-1890-х годов был, по сути, не Лондоном, а завуалированным конан-дойловским Эдинбургом 1860-х-1870-х годов, с его узкими улочками, близким соседством знати и бедняков и сильным чувством сплочённости, которое не так ярко проявляется в крупных городах, где, как правило, царит разобщённость. Сеть беспризорников тоже, скорее всего, списана не с лондонских, а с эдинбургских мальчишек, с которыми мог сталкиваться Конан Дойл.
Краткое и поверхностное знакомство автора со столицей объясняет, почему у Холмса так часто возникают дела за её пределами: в Сассексе и Суррее, а иногда и в Уэст-Кантри, и в Бирмингеме — в тех частях Англии, которые автор знал лучше, чем столицу. Рассмотрим, где развиваются сюжеты каждой из четырёх его детективных повестей. В «Этюде в багровых тонах» действие происходит в Лондоне, а предыстория — в Америке; сюжет «Знака четырёх» тоже развивается в столице, но предшествующие истории события случаются в Индии; «Собака Баскервилей» переносит читателей в Уэст-Кантри, Лондон в этой истории присутствует только вкраплениями; а в «Долине страха» местом действия становится Сассекс, в эту повесть также включён второстепенный американский сюжет. Действие более чем одной трети из пятидесяти шести рассказов происходит за пределами Лондона. К ним относятся такие известные истории как «Серебряный» (Уэст-Кантри), «Пёстрая лента» (Суррей), «Горбун» (Олдершот), «Случай в интернате» (север Англии). Многие клиенты, ища помощи Холмса, приезжают в город из далёкой провинции, из отдалённых поместий, вроде Баскервиль-холла, и возвращаются домой вместе с прославленным столичным сыщиком, готовым взяться за расследование. Вот почему Холмс с Ватсоном так часто оказываются на вокзалах. Во время железнодорожной поездки в «Медных буках» Холмс отметил, явно опираясь на опыт своего создателя, что «в самых отвратительных переулках Лондона не совершается столько страшных преступлений, сколько в кажущейся приветливой и благообразной глубинке». Кроме того, в рассказах встречается множество упоминаний континентальных дел Холмса, которые он вёл от имени правящих домов Голландии и Скандинавии, Папы Римского, турецкого султана. Детектив блестяще разоблачил барона Мопертиуса, «самого ловкого мошенника Европы». Это был настоящий триумф, но Холмс оказался настолько морально истощён, что слёг в гостинице в Лионе. И не в Лондоне, а в Швейцарии, в Рейхенбахском водопаде, Холмс имитировал свою смерть. А во время трёхлетнего «перерыва» путешествовал по Европе, Азии и Северной Африке.
Безусловно, многие истории начинались, проходили и заканчивались в самом сердце центрального Лондона с его газовыми фонарями и двухколёсными экипажами. Холмс с Ватсоном уютно усаживались у камина в доме 221-б по Бейкер-стрит, а будущие клиенты нервно топтались у них под окнами.
Вот одно из таких описаний из «Медных буков»:

 

Стояло холодное утро ранней весны; мы, покончив с завтраком, устроились по обе стороны весело потрескивающего камина в нашей старой квартирке на Бейкер-стрит. Густой туман висел между серо-коричневыми домами, и лишь окна напротив мерцали тусклыми, расплывчатыми пятнами в тёмно-жёлтой мгле.

 

Описывая густой, жёлтый, как гороховый суп, лондонский туман и мистический ужас, который он разжигал в воображении, Конан Дойл отдал дань реальному погодному явлению, которое в течение 1880-х и 1890-х годов проявлялось всё более гнетуще, на которое обращали внимание метеорологи и экологи, а также такие писатели, как Генри Джеймс и Оскар Уайльд, и художники, как Уистлер и Моне. Джеймс любил лондонскую «атмосферу с её поразительными мистификациями, когда всё вокруг делалось коричневым, глубоким, мутным и расплывчатым». «Без тумана, — однажды заметил Моне, — Лондон не был бы таким красивым городом. Туман придаёт ему поразительную масштабность». Конан Дойл никогда не писал о лондонском тумане так восторженно или выразительно. По сути, он вообще редко о нём писал: беглый просмотр текстов о Холмсе и Ватсоне обнаруживает тридцать пять ссылок на туман, большинство из которых приводят всего к одному рассказу («Чертежи Брюса-Партингтона»), действие которого разворачивается в Лондоне, и одной повести («Собака Баскервилей»), происходящей в Девоне. Действительно, в рассказах о Холмсе и Ватсоне очень мало внимания уделяется тому, что можно назвать лондонской атмосферой. Практически не упоминается не только туман, но и запах смога и конского навоза, грязь на тротуарах и улицах, неослабный стук лошадиных копыт по мостовым и почти невыносимые пробки.
Туман — не единственное, о чём избегал писать Конан Дойл. Как однажды подметил историк Г. М. Янг, Лондон 1880-х и 1890-х годов — типичный для Холмса, — постепенно превращался из города, который описывал Диккенс, огромного и бесформенного, утонувшего в тумане, поражённого лихорадкой, задумчиво нависшего над тёмной таинственной рекой, в имперскую столицу: с Уайтхоллом, набережной Темзы и Южным Кенсингтоном. О лихорадке, как и о туманах, Конан Дойл тоже почти не писал. Единственное стоящее внимания упоминание появилось на страницах рассказа «Шерлок Холмс при смерти», в котором детектив утверждает, будто, расследуя некое дело «в Ротерхите, в переулке возле реки», подхватил «бесспорно смертельную и ужасно заразную болезнь кули, занесённую с Суматры». «Таинственная» Темза в «Знаке четырёх», когда Холмс и Ватсон плывут по ней на своём судёнышке, преследуя похитивших «сокровища Агры преступников, оставив позади Пул, миновав Вест-Индские доки, обогнув длинную Дептфордскую косу и Собачий остров», описывается без ярких подробностей. Превращению Лондона в «имперскую» столицу тоже не уделяется особого внимания, потому что основные изменения произошли уже после того, как Холмс ушёл на пенсию, в начале первого десятилетия XX века (а некоторые — много позже). Кроме одного краткого описания Альберт-холла, музейный комплекс Южного Кенсингтона удостоился лишь беглого упоминания; и хотя Холмс с Ватсоном часто пересекают Темзу, они никогда не были на Тауэрском мосту, который достроили в 1895 году — как раз к «возвращению» Холмса. Что касается Уайтхолла, где работал брат Холмса Майкрофт, и Министерства иностранных дел, о них было рассказано в «Морском договоре», но, как утверждает Оуэн Дадли Эдвардс, описанные интерьеры отсылают не к новому громадному неоклассическому творению сэра Джорджа Гилберта Скотта, а к тесным и тёмным Палатам эдинбургских адвокатов.
Лондон с высоты птичьего полёта, вид с воздушного шара, 1884 г., Уильям Лайонел Уайли и Генри Уильям Брюэр.

 

Неудивительно, что чаще остальных в рассказах Конан Дойла упоминаются всего два района: там писатель, хоть и недолго, жил в начале 1890-х годов. Первый район находился в центре города, простираясь от Блумсбери до Мэрилебона; он ограничивался Монтегю-стрит и Бейкер-стрит (для Холмса) и Монтегю-плейс и Уимпол-стрит (для Конан Дойла), пересечёнными двумя основными магистралями: Тоттенхэм-Корт-роуд и Оксфорд-стрит. Таким им обоим представлялся столичный центр. Потом Конан Дойл переехал в Норвуд, и Холмс начал «обживать» новый район: предместья к югу от Темзы, «к которым гигантский город выбрасывает свои ужасающие щупальца». Второй район включал не только Норвуд, но и два соседних округа — Сиденхам и Стритам, а так же Ламбет и Кенсингтон, Льюишем и Вулидж, Блэкхет и Гринвич, Брикстон и Кройдон, Уимблдон и Уондсворт. Довольно часто упоминаются и другие районы Лондона: Сити, Доки и Ист-Энд; Клеркенвелл и Ковент-Гарден; Мейфер, Сент-Джеймс и Пэлл-Мэлл; Риджент-стрит и Пиккадилли; Трафальгарская площадь, Флит-стрит и Стрэнд; Кенсингтон, Гайд-парк и Ноттинг-Хилл; Чизуик, Хаммерсмит и Фулхэм и (но крайне редко) Хэмпстед и Харроу.
Гранд-отель, вид с Трафальгарской площади, ок. 1890 г.

 

Нередко появляются железнодорожные вокзалы, особенно Паддингтон, Чаринг-Кросс, Ватерлоо, Лондон-Бридж и Виктория (большинство загородных приключений Холмса происходило к югу или западу от Лондона). Так же были упомянуты Британский музей, Альберт-холл, Министерство иностранных дел, Парламент, Вестминстерское аббатство, Собор Святого Павла и Хрустальный дворец; широко представлены театры, гостиницы и рестораны: некоторые реальные (Хеймаркет, Лангам и Симпсоне), некоторые вымышленные; госпиталь Святого Варфоломея, Черинг-Кросс, госпиталь Кингс-Колледжа (заслуга доктора Ватсона), Ватерлоо, Хаммерсмит, Воксхолльский мост (хотя Лондонский и Тауэрский мосты остались без внимания).
Этот утомительный список точно отражает пределы конан-дойловского знания Лондона, а также поднимает следующую тему, часто остающуюся без внимания. Одна часть холмсовского Лондона, включающая Вестминстерское аббатство и Британский музей, потрясающие особняки Ковент-Гардена, Блумсбери, Мейфер и Риджент-стрит Джона Нэша, была старой, а вторую, большую его часть отстроили незадолго до рождения и во время жизни сыщика (Холмс, как и Конан Дойл, родился в 1850-е годы). Вокзал Ватерлоо построили в 1848 году, Паддингтон — в 1854-м, а вслед за ними Викторию и Черинг-Кросс — в 1860 и 1864 годах. Первая линия метрополитена была открыта в 1863 году, она соединила Кингс-Кросс, Юстон и Паддингтон, и именно возле станции Алдгейт — конечной остановки на востоке — в рассказе «Чертежи Брюса-Партингтона» было обнаружено тело Артура Кадогена Уэста. Среди других зданий, упомянутых в рассказах, сиденхамский Хрустальный дворец, возведённый в Гайд-парке ко Всемирной выставке 1851 года, Вестминстерский дворец и Министерство иностранных дел, достроенные в 1860-х годах, Альберт-Холл, открытый в 1871 году. Чаринг-Кросс-роуд, Шафтсбери-авеню, Клеркенвелл-роуд, Виктория-стрит и Набережная Темзы были застроены в середине Викторианской эпохи, в то время как Нортумберленд-авеню и Розбери-авеню были заложены, когда Холмс уже жил в Лондоне. Большинство ближних пригородов, находящихся милях в восьми-девяти от Кингс-Кросса, возникли во второй половине XIX века, добирались до них конными автобусами, трамваями и пригородными железнодорожными линиями. Гостиницы, рестораны и театры становятся основной особенностью центрального Лондона только с 1870-х годов. Как в 1888 году заметил один современник: «Лондон действительно стал новым городом». Возможно, это покажется преувеличением, но самой поразительной особенностью славной столицы времён Шерлока Холмса и доктора Ватсона была не тоска по прошлому (как станет со временем), но активное стремление к будущему.
Безусловно, на протяжении большей части своей истории Лондон был сердцем королевского двора, правительства, судебной и законодательной власти; а также центром торговли и культуры, политической и общественной жизни, литературной и научной деятельности, он был большим портом, процветающим промышленным регионом и крупным финансовым центром. В конце XIX века все эти сферы (за исключением производства) достигают высшей степени подъёма, и Лондон закрепляет своё господство над остальной частью Соединённого Королевства, становится финансовой и имперской столицей мира. Начинается резкий подъём численности населения. По данным Совета Лондонского графства, в 1881 году население Лондона составляло 3,8 миллиона, а двадцать лет спустя — 4,5 миллиона, а население Большого Лондона выросло с 4,7 миллиона до 6,6 миллиона соответственно.
Хрустальный дворец, Сиденгам, ок. 1890 г. Джордж Вашингтон Уилсон.

 

В Лондон приезжали иммигранты и работники со всех уголков Британии, Европы, из Северной Америки и остального мира. Увеличилось число конторских служащих низшего звена среднего класса, которые трудились в городе, а жили в пригородах (вспомните мистера Путера из «Дневника незначительного лица» Джорджа и Уидона Гроссмитов). Возросла численность предпринимателей и квалифицированных специалистов среднего класса, в город начали стекаться временные и постоянные жители со всех уголков страны и из Соединённых Штатов. Так, расширившись, крупнейший город мира стал более пёстрым и многоликим, чем когда-либо. В рассказе «Шесть Наполеонов» Конан Дойл более чем расплывчато описал, как Холмс с Ватсоном стремительно проехали «фешенебельный Лондон, Лондон гостиничный, театральный Лондон, литературный Лондон, коммерческий Лондон и, наконец, Лондон морской». И если фешенебельный, коммерческий и морской Лондон ещё можно себе представить, то, прикажи Конан Дойл, Холмс или Ватсон кэбмену отвезти их в «гостиничный» или «литературный Лондон», он бы имел смутное (или вообще никакого) представление, где они могут находиться.
II
Своеобразный образ Лондона конца XIX века, созданный Конан Дойлом, как будто состоящий из множества мазков, складывающихся в единое целое, подобен полотнам Моне. Но что же стоит за этим сугубо личным видением города, в который писатель поселил своё творение? Как признавали многие современники, ответ не так-то прост. Начнём с того, что Лондон, возможно, и являлся одним из самых авторитетных городов в мире, но — на фоне стремительного развития Соединённых Штатов и Германии — понимания того, как долго это продлится, не было. Скоро эти две страны обгонят Британию и по объёму промышленного производства, и в области финансов. Многонациональный Нью-Йорк обладал колоссальной энергией, его пять районов были невероятно сплочены, вслед за Чикаго там появились небоскрёбы. Сам Конан Дойл, впервые посетивший Соединённые Штаты в 1894 году, признавал, что Нью-Йорк — настоящий город будущего. Кроме того, положение Лондона в качестве выдающейся имперской столицы было не совсем таким, каким казалось. «Драка за Африку», создание Австралийского союза и завоевание Бурских республик означало, что имперская эйфория достигла зенита, особенно в великой столице; но убийство генерала Гордона в Хартуме, стремление Ирландии к самоуправлению, создание партии «Индийский национальный конгресс», требующей независимости для Индии, и унизительное поражение Британии в Южной Африке говорили совсем о другом. К 1900 году многие молодые африканцы и азиаты, некоторые из которых позже станут лидерами национально-освободительных движений, получили юридическое образование в Лондоне. Безусловно, в Лондоне, как в столице королевства, проходило множество торжеств и событий, радостных и печальных: в 1897 году, через 10 лет после парада в честь Золотого юбилея королевы Виктории, состоялся парад, посвященный её Бриллиантовому юбилею, четыре года спустя её оплакивали, потом состоялась пышная коронация Эдуарда VII — нового обожествляемого монарха. Но пока народ чествовал своего короля, его приближённые опасались скандала: никто не должен был узнать о пристрастии принца Уэльского (короля Эдуарда VII) к азартным играм и внебрачным связям, а также о возможном образе жизни его старшего сына, принца Эдди.
Становится ясно, что в жизни Лондона конца XIX века хватало подводных камней, были и другие — не менее значительные. Эталоном британского государственного деятеля, как видно на примере таких двух титанов поздневикторианской эпохи, как лорд Солсбери и мистер Гладстон, по-прежнему оставался энергичный, благородный, проникнутый духом патриотизма, неподкупный и… гетеросексуальный мужчина.
Уильям Гладстон, ок. 1893 г., гелиогравюра с картины Национального либерального клуба, Джон Колин Форбс.
Арчибальд Примроуз, 5-й граф Роузбери, 1894 г., Генри Т. Гринхэд.

 

Но 1880-е и 1890-е годы стали также и эпохой морального смятения, растущей озабоченности, касающейся декадентства, разложения, распада и вырождения, беспокойства о «новой женщине» и угрозе, которую она представляла для традиционных гендерных отношений. Страшило и то, что лондонское высшее общество оказалось втянуто в то, что на судебном процессе над Оскаром Уальдом окрестили «грубой непристойностью», особенно в связи с открытием на Кливленд-стрит гомосексуального борделя, который, по слухам (вероятно, ошибочным), посещал принц Эдди. Новое поколение политических лидеров уже не могло похвастаться идеальной репутацией. В светских и политических кругах ходили слухи, что лорд Розбери, преемник Гладстона, был гомосексуалистом, а его итонский современник Артур Бэлфур, племянник лорда Солсбери и его политический наследник, был известен как «Фанни» или «гермафродит». С точки зрения партийной политики, под предводительством Солсбери, а затем Бэлфура, выступали консерваторы и унионисты, являющиеся доминирующей силой и в правительстве, и в национальной политике на протяжении практически всей жизни Холмса в Лондоне, они обязались поддерживать Британскую монархию, защищать Британскую Империю и сохранять унию с Ирландией. Местная политическая жизнь великой столицы шла в очень разных направлениях, пока консерваторы не учредили Совет Лондонского графства, до 1907 г. он управлялся близким клевым взглядам «Прогрессивным» альянсом либералов, фабианцев и социалистов с более радикальной программой. Не к этому стремилось правительство Солсбери, и в попытке стабилизировать сложившуюся ситуацию, в 1899 году оно разделило город на 28 округов.
В Лондоне конца XIX века хватало и других противоречий и контрастов, главные из которых по-прежнему оставались между теми, кого Бенджамин Дизраэли назвал «богатеями» и «бедняками». Принц Уэльский возглавлял пышный и безвкусный «молодой двор» в Мальборо-хаус, где подвизались скороспелые аристократы, богатые еврейские банкиры и неисправимые ловеласы. Землевладельцы, наслаждавшиеся внушительными доходами от акций, роялти на минеральные ресурсы и городские усадьбы, по-прежнему в «сезон» придавали Лондону блистательный вид; тогда как пэрам и джентри, которые зависели исключительно от арендной платы за сельскохозяйственную землю, повезло значительно меньше: цена на сельхозпродукцию упала во время Великой депрессии.
В других местах, на Парк-лейн и в Мейфер, южноафриканские «рэндлорды» и американские миллионеры смешивались с местными плутократами вроде Эдварда Гиннесса (лорда Айви), Альфреда Хармсворта (лорда Нортклиффа), Уитмена Пирсона (лорда Каудрейя), и их процветание усиливало общепринятое мнение, что поздневикторианский Лондон был самым богатым городом мира. И это при том, что уровень бедности в 1880-х и 1890-х годах был просто катастрофическим. Обострённое ощущение социального кризиса и разделения, подтверждённое беспорядками и забастовками поздних 1880-х, вскоре было преодолено, но понимание того, что Лондон погряз в серьёзной социальной проблеме, осталось. Чарльз Бут подготовил второе издание книги «Жизнь и труд жителей Лондона» в девяти томах между 1892 и 1897 годами, а третье, в семнадцати томах, — между 1902 и 1903 годами. Его однофамилец, генерал Уильям Бут, основатель Армии спасения, опубликовал свою работу «Тёмная Англия и путь к спасению» в 1890 году, изображая Лондон городскими джунглями, частично заселёнными «дикарями», уродливыми физически и духовно. У. Д. Стед, соавтор генерала, привлекал внимание к детской проституции в Лондоне; а во время и после зверств Потрошителя в мировой прессе начали появляться скандальные статьи, характеризующие Лондон Холмса как мировую столицу преступности и зла.
И всё же, хотя факты бедности и проституции неоспоримы, Лондон Шерлока Холмса становился всё более и более безопасным: начиная с 1850-х годов и до Первой мировой войны показатели преступности стремительно падали.
«Седьмое кровавое убийство, совершённое ист-эндским монстром» (Джеком-потрошителем). «Иллюстрированные полицейские новости», 17 ноября 1888 г.

 

В «Докладе комиссара полиции мегаполиса» 1882 года было подчёркнуто, что Лондон стремится к тому, чтобы стать «самой безопасной столицей для жизни и работы в мире», а пятнадцать лет спустя уголовная регистрация Министерства внутренних дел, рассматривающая тенденции во время правления королевы, решительно заявила, что «с 1836 года уровень преступности значительно снизился». У этих событий было много причин и последствий. В 1880-х годах официальная полиция поднялась в глазах общественности выше, чем когда-либо до этого. Бытовало мнение, что они порядочные, справедливые, отважные и неподкупные и даже лучше, а если их пародировали, то очень мягко, как в комической опере Гильберта и Салливана «Пираты Пензанса».
К полицейским в форме присоединялись детективы в штатском, работающие на новый Департамент уголовного розыска, также пользующиеся уважением, пока международные эксперты, известные как «криминологи», разрабатывали методы научного расследования преступлений и писали множество книг соответствующей тематики — даже Холмс внёс свой вклад «парочкой монографий». Так как полицейские и детективы менялись, менялась и преступность. В Лондоне Диккенса она была открытой, зверской и ожесточённой. Ограбления и убийства часто совершались на виду и с особой жестокостью, преступников причисляли к «опасным классам», угрожающим общественному порядку. Но в Лондоне Шерлока Холмса преступления чаще всего совершались в частных, якобы респектабельных жилищах; были не такими жестокими — чаще всего строились на мошенничестве, воровстве или шантаже; и чтобы раскрыть их, требовался интеллект, а не физическая сила; они представляли меньшую угрозу общественному порядку, поскольку злоумышленники всё чаще рассматривались как порочные индивиды и криминальные «профессионалы», а не обобщённый, неявно выраженный преступный низший класс.
Полисмены и гужевой транспорт, 1890 г., Пол Мартин.

 

Такой была столичная среда конца XIX, в которой Конан Дойл ненадолго обосновался сам, и хотя он не был лондонцем, во многом он был продуктом той эпохи и в своих произведениях отражал собственную жизнь и взгляд на многие её противоречия и двойственность. С одной точки зрения, он казался типичным поздневикторианским консерватором, гордящимся «врождённым превосходством» своего народа, непоколебимо верным британскому трону, преданным Британской империи и глубоко патриотичным. Он отверг своё ирландское наследие и ирландский национализм и большую часть жизни был пылким противником гомруля, в котором видел предвестника распада Британской империи. Он боготворил королеву Викторию («само сердце нашей жизни… дорогая мать для нас всех») и был ярым поклонником Эдуарда VII (он был подавлен его «величественными… пышными… и торжественными» похоронами). Конан Дойл добровольно поступил на медицинскую службу в Южной Африке и написал книги, оправдывающие поведение Великобритании во время Англо-бурской войны, за которые получил рыцарство. Он баллотировался (безуспешно) от Юнионистской партии на всеобщих выборах 1900 года и ещё раз — шесть лет спустя, выступал против предоставления права голоса женщинам и был пылким сторонником и хроникёром Британской войны между 1914 и 1918 годами. Более того, с его любовью к спорту, следованием рыцарского кодекса поведения джентльмена, военной выправкой и солидными усами, Конан Дойл вполне мог быть «полковником Блимпом» своего времени. Совсем другой образ позже культивировала, приукрашивая, его семья, эксплуатируя биографию, написанную Джоном Дикинсоном Карром, в которой (несколько неправдоподобно) утверждается, будто Конан Дойл во многом схож с Шерлоком Холмсом, что воплощено во фразе «твёрд как сталь, прям, как клинок», выгравированной на надгробии писателя. Некоторые современные специалисты также соглашались с этим мнением, хотя с совершенно иной целью: разоблачая в Конан Дойле неисправимого расиста и несгибаемого империалиста.
Пиккадилли и Ковентри-стрит, ок. 1890 г., Джордж Вашингтон Уилсон.

 

И всё же Конан Дойл отнюдь не симпатизирует многим традиционным консервативным добродетелям поздневикторианской Британии и её империи. Он был европейским космополитом, знающим культуру и языки Германии и Франции. Он часто выбирал местом действия своих исторических романов континент, а не Британию, и восхитительно внедрил мастерски замаскированных Гладстона («сурового, заносчивого, проницательного и доминирующего») и лорда Розбери («наделённого красотой ума и тела») в качестве клиентов Шерлока Холмса во «Втором пятне». Он «возрадовался», что прогрессисты приобрели контроль над вновь учреждённым Советом Лондонского графства и не одобрял ни наследственность палаты лордов в качестве второй палаты, ни «плохой монополии» с нетрудовыми доходами крупных землевладельцев Лондона; он выступал за реформы и либерализацию «прискорбных» законов о разводах и в конечном итоге пришёл к поддержке ирландского гомруля.
Риджент-стрит, вид с севера, ок. 1890 г., Джордж Вашингтон Уилсон.

 

Конан Дойл отверг католичество, в котором воспитывался и учился, а с ним и все остальные формы христианства: начиная с юношеского возраста увлёкся спиритуализмом. Отец его был алкоголиком; сам он в своей эдинбургской диссертации на степень доктора медицины писал о сифилисе, рассматривал вопросы гомосексуализма в своих рассказах (без Шерлока Холмса), восхищался и знал Оскара Уайльда, считая его тюремное заключение несправедливым. Он поддерживал долгосрочную связь с женщиной, Джин Леки, пока его первая жена болела туберкулезом, описал их отношения, тонко завуалировав, в романе «Дуэт» (1899 г.) и женился на Джин, когда овдовел. Он также был поклонником Американского общества борьбы с рабством Генри Хайленда Гарнета; он опасался, что временами Британия была слишком навязчивой, что мешало её имперской миссии; он выступал против (как и Джозеф Конрад) монополий и эксплуататорского поведения бельгийского монарха в Конго (среди его союзников были Роджер Кейсмент и Э. М. Моррел); и во время проведения кампании против судебных ошибок в британской правовой системе выступал от имени выходца из Южной Азии и еврея немецкого происхождения.
Как и его создатель, правда, в другой форме, Шерлок Холмс был также — в сложности и противоречивости его характера — типичным представителем 1880-х и 1890-х годов. С одной стороны, Конан Дойл сделал его практически сверхчеловеком, «волшебником», наделённым «специальными знаниями и особыми полномочиями», граничащими с чудом, это означало, что он мог «перехитрить любого противника, сколь угодно хитрого, и решить любую головоломку, сколь угодно причудливую».
Артур Конан Дойл, 1890-е гг.

 

Его ум представляет собой самую прекрасную мыслящую машину, которую когда-либо знал мир, клиенты изумляются наблюдательным и дедуктивным способностями, а он раскрывает сложные дела, как в «Чертежах Брюса-Партингтона», с удивительным профессионализмом.
«Восхитительно, — говорит ему Ватсон. — Вы никогда не достигали больших высот». Холмс также исключительно смелый, сильный, самоуверенный, мужественный, изобретательный, своевольный, доминирующий и отчаянный; он благородный и патриотичный «странствующий рыцарь», строго соблюдающий джентльменский кодекс чести и поведения; он порицает аристократов и плутократов, когда понимает, что они вели себя неправильно или неподобающе; и как «благодетель человечества» он неоднократно восстанавливает порядок в мире, которому постоянно что-то угрожает. В связи с этим он считает себя выше закона: без колебаний проникает в частные владения (и, несомненно, стал бы первоклассным преступником, если бы пожелал); оправдывает убийц, которых обнаружил, если признаёт, что их преступление морально оправданно; он рассчитывает, когда необходимо, на влияние и поддержку людей, занимающих довольно высокие посты; он никогда не появляется на скамье подсудимых, ни в качестве свидетеля, ни в качестве обвиняемого; он — самозваная и самоучреждённая «последняя и высшая судебная инстанция», которая «представляла правосудие». По существу, Шерлок Холмс был ранней версией сверхчеловека, описанного Ницше в книге «Так говорил Заратустра», впервые опубликованной в 1883 году на немецком (которым Конан Дойл свободно владел) и переведённой на английский в 1896 году.
Но стоит посмотреть с другой точки зрения, и получится совершенно иной образ: Шерлок Холмс кажется не столько сверхчеловеком, сколько его противоположностью — потакающим своим желаниям, наркозависимым представителем богемы, эстетом и декадентом конца XIX века, замкнутым и отстранённым интеллектуалом, который мог бы сойти со страниц не Ницше, но Оскара Уайльда. Большую часть времени он страдает от скуки и апатии. Неясны и его предпочтения — у него было несколько друзей, кроме Ватсона, и он имел «отвращение к женщинам». Он принимает героин и кокаин (хотя лишь «семипроцентный раствор»); любит трубки, сигары и сигареты: в его неприбранной квартире в доме 221-б по Бейкер-стрит частенько стоит непроглядный дым; он неплохо играет на скрипке, правда в любое время дня и ночи; он невротичен, вял и часто уныл; в таких состояниях он проявляет себя не человеком действия и дела, а интровертным, бледным мечтателем. Но при всех своих претензиях быть холодной и расчётливой мыслящей машиной Холмс также обладает сильным артистическим и театральным характером и мог бы стать великим актёром (а также великим преступником). Он любит придавать драматичности развязкам своих дел, он наслаждается аплодисментами и почитателями, в переодеваниях он находит как профессиональную необходимость, так и личное удовольствие, гримируя и маскируя себя под другого мужчину или даже под женщину. «Вазелин — на лоб, — говорит он Ватсону в рассказе „Шерлок Холмс при смерти“, словно провозглашая декадентский манифест, — белладонну— в глаза, румяна — на скулы и плёночку пчелиного воска — на губы, всё вместе это производит весьма недурной эффект». Отчего же Шерлок Холмс находит Лондон конца XIX века попеременно и противоречиво то отупляющим, то будоражащим, и каковы обстоятельства, при которых доктор Ватсон часто наблюдает, как Холмс превращается в мгновение ока… из томного мечтателя в человека действия?
Уличный торговец шербетом и водой, Чипсайд, 1893, Пол Мартин.
III
На первый взгляд ответ на эти вопросы очевиден: на протяжении 1880-х и 1890-х годов «тёмные джунгли» криминального Лондона считались уникально массовым и непревзойденно масштабным средоточием нищеты, опасности, зла и преступлений, что открывало перед Холмсом широкие следственные и криминологические возможности, которых бы он никогда не нашёл в «застойных» провинциях, в Глазго или Кардиффе, Бирмингеме или Бристоле, или в любом другом европейском городе или континентальной столице. Поэтому желание первого в мире консультирующего детектива осесть в первом городе мира вполне понятно. «Он любил находиться, — как доктор Ватсон наблюдает в начале „Постоянного пациента“, — в центре пятимиллионного города, оплетая его своей сетью и циркулируя по ней, реагируя на каждый незначительный слух или подозрение, на нераскрытое преступление». «В этом грандиозном человеческом рое, — в другой раз говорит Холмс своему верному другу, — возможно ожидать любых комбинаций событий». Но на практике, и довольно часто, высокие ожидания Холмса оставались неоправданными: полиция усиливалась, преступность ослабевала, и несмотря на то, что охочая до сенсаций пресса утверждала обратное, Лондон становился всё более безопасным городом, насильственная преступность сокращалась, нарушения в основном не выходили за рамки мелких масштабов и, как и проституция, касались в основном рабочего класса. Поэтому Холмс постоянно сокрушается, что, невзирая на все его надежды и намерения, порой ему бывает совершенно нечего делать. «В наши дни, — постоянно жалуется он, — нет ни преступлений, ни преступников»; «человек — или, по крайней мере, — преступный человек потерял всякую находчивость и оригинальность»; «дерзость и романтика, похоже, навсегда покинули преступный мир». Преступление было «банальным» (ключевое слово), это означало, что жизнь становилась банальной, и вместо интересных сложных дел попадались просто «какие-то неуклюжие злодеяния, с мотивами столь прозрачными, что даже в Скотленд-Ярде видят всё насквозь».
Это значит, что Холмс, не вписывающийся в стиль лондонской жизни, предаётся депрессии и уайльдовскому томлению, ибо слишком часто пребывает в положении детектива, которому нечего расследовать. И только в сравнительно редких случаях, когда он сталкивается с «интересной маленькой проблемой», его внимание обостряется, и в вялом представителе богемы внезапно пробуждается (сверх) человек действия. Но из относительно небольшой доли этих дел, связанных с убийствами или тяжкими телесными повреждениями, некоторые были «совершенно свободны» от любого вида «правовых преступлений», они, как правило, бытовые и законспирированные, служебные и «беловоротничковые», но не общественные, жестокие и «пролетарские». В результате основная работа Шерлока была связана с осложнениями и последствиями тайн, разоблачением двуличности и укрывательства, или с подделками и хищением; или же желанием «замять» «скандал» (ещё одно ключевое слово), который может привести к стыду и унижению среди прочей знати, и с восстановлением утерянных конфиденциальных правительственных документов. В «Установлении личности» и «Человеке с рассечённой губой» оба преступника, хотя и не нарушали закона, были виновниками жестоких обманов. В «Подрядчике из Норвуда» Холмс пресекает попытку одноимённого подрядчика «обмануть кредиторов», а в «Чёрном Питере» сюжет основывается на краже ценных бумаг у дискредитированного банкира. В «Скандале в Богемии» Холмс (безуспешно) пытается вернуть компрометирующие любовные письма короля Богемии бывшей возлюбленной Ирен Адлер; «Случай в интернате» развивается вокруг существования и сокрытия незаконнорожденного сына лорда; а в «Конце Чарльза Огастеса Милвертона» Холмс принимает вызов «короля шантажа». Похожие услуги он оказывает правительству Великобритании. В «Морском договоре» он успешно восстанавливает секретный договор между Британией и Италией; во «Втором пятне» ищет резкое и грубое «письмо от иностранного монарха», опубликование которого способно спровоцировать «общеевропейскую войну», а в «Чертежах Брюса-Партингтона» разработки новой подводной лодки — «наиболее ревностно охраняемый государственный секрет» — «пропали: украдены, исчезли».
Многие лондонские дела Холмса касаются разоблачения злодеяний, которые люди стремились держать в тайне, или с восстановлением документов, конфиденциальность которых хочет сохранить правительство. Это, в свою очередь, означает, что, несмотря на неоднократные заявления, будто его интересуют дела, а не статус обращающегося к нему клиента, на практике лишь немногие из тех, кто искал его помощи, принадлежат низшим слоям общества; на примере «Случая в интернате» становится понятно, что его клиенты имеют определённый статус, даже когда Холмс выезжает за пределы столицы. Также дела часто касаются подделок, дезинформации, вымогательства или тайн, например, в «Собаке Баскервилей», «Тайне Боскомской долины», «Серебряном» и «Загадке поместья Шоскомб». Даже когда Холмс занимался расследованиями за пределами великой столицы, части Соединённого Королевства, в которые тот решался забрести, как правило, примыкают к городам: центром притяжения «местечковых» историй неизменно оказываются графства Сассекс, Суррей, Беркшир и Кент. Уэльс не фигурирует ни разу. Ближайшее от него место, где бывал Холмс, — Херефордшир. Также, несмотря на происхождение Конан Дойла, его герой никогда не посещал Шотландии, и в историях крайне редко фигурируют шотландцы. Что касается Ирландии, земли предков Конан Дойла, то он отверг католицизм и (большую часть своей жизни) выражал сожаление по поводу ирландского национализма. Так что неудивительно, что Холмс никогда не пересекал Ирландского моря и что немногие персонажи-ирландцы — как правило злодеи: американская шайка убийц под названием «Чистильщики» из «Долины ужаса» списана с ирландского тайного общества «Молли Магуайере»; имя профессор Мориарти из «Последнего дела Холмса» Конан Дойл взял из современной ему ирландской школы; да и сам Холмс выдаёт себя за ирландо-американца с сильными антибританскими и прогерманскими убеждениями в «Его прощальном поклоне».
Риджентс-квадрант, Риджентс-стрит, 1886 г., Лондонская стереоскопическая и фотографическая компания.

 

В основном приключения Холмса и Ватсона происходили в великой столице: на юго-востоке Лондона, а остальная Англия и другие части Соединённого Королевства едва ли брались в расчёт. Как свидетельствует этот лаконичный географический анализ, герои часто сосредотачивались на взаимосвязанных мирах монархов и правительства, аристократов и плутократов, финансистов и рантье, дипломатов и военных, царящих в большей части города и распространяющихся за его пределы: в выше упомянутые богатые «соседние графства» — миры, которые также были живо изображены (и раскритикованы) Дж. А. Хобсоном в его книге «Империализм: Исследование», впервые опубликованной в 1902 году: в том же году, когда Конан Дойл создал «Собаку Баскервилей», решив возродить своего отринутого героя к жизни. Это, в свою очередь, кажется более убедительным обоснованием, почему Холмс хочет жить и работать в Лондоне, чем те, которые он обыкновенно, но несколько неправдоподобно, выдвигает. Что действительно привлекло великого детектива в великую столицу, так это то, что она была центром большого и растущего ядра национального и имперского «джентльменского капитализма», который Хобсон так тонко охарактеризовал в своей мощной антиимперской полемике. Становится понятно: Холмс не настолько сильно обеспокоен «интересными проблемами», какими бы они ни были, чтобы не обращать внимания на социальный статус клиента. Вместо этого, он выступал специалистом по улаживанию конфликтов для, как правило, привилегированных, но иногда несчастных людей, живущих на юго-востоке Англии, которые были агентами и бенефициарами — или жертвами — имперского и финансового превосходства Британии конца XIX века. И короли, и принцы, папы римские и президенты, монархи и банкиры, составляющие основную континентальную клиентуру Холмса, принадлежали к соответствующему миру и приходили к нему с соответствующими проблемами.
Лондон Шерлока Холмса был не только финансовой столицей Соединённого Королевства и Европейского континента, но также и трансатлантической Англо-Америки, концептом и моделью, которая становится ещё более конкурентоспособной в 1880-х и 1890-х годах. С одной стороны, это была эра международного сближения и культурного взаимопроникновения: Великобритания и США всё больше начинали ценить то общее, что у них было; но также это было и время, когда Соединённые Штаты начали оспаривать статус Соединённого Королевства в качестве мирового индустриального и финансового лидера, и наращивать собственные имперский и морской потенциалы. «Мы должны сотрудничать с ними или будем прозябать в их тени», — со знанием дела заключил Конан Дойл после своего первого визита, почувствовав враждебность Америки к Британии, хотя ему пришлась по вкусу американская дружелюбность. Ранее он посвятил свою книгу (не из шерлокианы) «Белый отряд» «надежде на будущее и воссоединению англоязычных рас». Двойственные англо-американские отношения хорошо видны и в историях о Холмсе и Ватсоне. Величайший детектив, один из пожизненных героев Конан Дойла, получил свою фамилию от Оливера Уэнделла Холмса, американского писателя и врача; в «Знатном холостяке» он выразил взгляды своего создателя, когда заявил: «Всегда приятно встретить американца… ведь я один из тех, кто верит, что причуды монарха и недосмотр министра давно минувших дней не помешают нашим детям однажды стать гражданами некой огромной страны под флагом, совмещающим „Юнион Джека“ и Звёзды с Полосами». Но в другом месте взгляд на Америку, изложенный в историях, был заметно менее одобрительным. Мормоны резко раскритикованы в «Этюде в багровых тонах»; ку-клукс-клан осуждается в «Пяти зёрнышках апельсина»; «Чистильщиков» ждёт аналогичный приём в «Долине ужаса»; оба злодея из «Пляшущих человечков» и «Трёх Гарридебаров» были американцами со «зловещей и убийственной репутацией»; и золотопромышленник Нейл Гибсон, главный персонаж в «Загадке Торского моста», американский «Золотой Король» был чрезвычайно непривлекательным.
Банк Англии (слева) и Королевская биржа (в центре), Фрэнсис Фрит и К°, ок. 1900 г.

 

Британская империя, столицей которой (а не Англо-Америки) прежде всего был Лондон, также рассматривалась Конан Дойлом с вероятной степенью неопределенности. С одной стороны, Лондон был местом, в которое британцы возвращались после службы за границей: самый известный из них — доктор Ватсон, залечивающий раны, полученные в Афганистане. Другие, сколотив состояние в империи, возвращались домой, надеясь жить в мире и процветании на родине. В «Собаке Баскервилей» сэр Чарльз Баскервиль возвращается в Британию, «сделав большие деньги на спекуляциях в Южной Африке», чтобы заняться своим домом и поместьем на западе страны; в «Тайне Боскомской долины» Джон Тэрнер «сделал деньги в Австралии и несколько лет назад вернулся в страну отцов»; а в «Установлении личности» мисс Мэри Сазерлэнд пользуется средствами, который оставил ей дядя Нэд: «капиталом в новозеландских бумагах — четыре с половиной процента годовых».
Шейный платок, посвящённый Золотому юбилею королевы Виктории, демонстрирующий подданных её империи, ок. 1887 г.

 

С другой стороны, Британская империя была местом, где те, кто оступился в Великобритании, могли отважиться искать искупление. В «Дьяволовой ноге» «великий охотник на львов и путешественник» доктор Леон Стерндейл, призванный Холмсом «схорониться» в Центральной Африке, отравляет своих врагов, ведомый ужасной (но оправданной) местью. В «Случае в интернате» незаконнорожденный сын лорда Холдернесса, прибегнувший к похищению и потворствующий убийству, «ищет счастья в Австралии». Студент, попавшийся на списывании в «Трёх студентах», собирается начать новую жизнь в колониях. «Я верю, — говорит ему Холмс, — что в Родезии вас ждёт светлое будущее. На этот раз вы низко упали. Давайте же посмотрим, как высоко вы сможете взлететь». Тогда империя была не местом искупления и освобождения, но свободы и возможностей, как в «Медных буках», в которых мистер Фаулер и мисс Рукасл сбегают от злобных родственников девушки, и Фаулер становится «правительственным чиновником на острове Святого Маврикия».
Однако наблюдаются и постоянные сомнения в империи в шерлок-холмсовском каноне. Конан Дойл часто изображает её зловещим местом, где доведённые до отчаяния люди совершают ужасные вещи, которые, когда они возвращаются домой, впоследствии становятся причиной затруднений или (наиболее часто) мести. В «Знаке четырёх», в котором чувствуется влияние Роберта Льюиса Стивенсона и Уилки Коллинза, изображены два негодяя, укравшие «сокровища Агры» в Индии и позже севшие там в тюрьму. В конечном итоге они сбежали и были полны решимости заполучить сокровища обратно, ища реституции и возмездия в Лондоне, с ними заодно был злой и «дикий» андаманец. В «Исчезновении леди Фрэнсис Карфэкс» преступником был «Святой» Питерс, который охотится на одиноких доверчивых женщин из высшего общества. Холмс описывает его как «одного из самых беспринципных негодяев, когда-либо появляющихся в Англии» и добавляет: «Эта молодая страна породила достаточное количество законченных типчиков». Аналогичные мстители, вернувшиеся из Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки, появляются в таких рассказах, как «Глория Скотт», «Одинокая велосипедистка», «Человек на четвереньках» и «Тайна Боскомской долины», но все они были превзойдены в «Пёстрой ленте» жестоким, «распутным и расточительным» доктором Гримсби Ройлоттом. Отпрыск угасающей дворянской семьи, он выучился на врача и отправился в Индию, где «забил своего дворецкого до смерти… чудом избежав смертного приговора» и был надолго заключён в тюрьму. Он также «увлёкся изучением индийских животных», вернулся в Британию «угрюмым и разочарованным», прихватив с собой гепарда и бабуина, которых выпустил в саду своего загородного дома; убил одну из падчериц и почти что убил вторую, подослав к ним обеим «болотную гадюку… самую смертоносную змею Индии». С этой точки зрения, версия империи Конан Дойла наиболее близка к хобсоновской — это место, населяемое поверженными героями, которые покинули Великобританию, но потом вернулись в родные пенаты.
IV
Именно в этот изменчивый и плодотворный мир конца XIX века, попеременно местечковый и столичный, деревенский и национальный, европейский и североамериканский, имперский и глобальный, но всегда, как представляется, сосредоточенный и сконцентрированный на Лондоне, Конан Дойл поселил своих детектива и доктора. Этот детально разработанный многогранный контекст помогает объяснить многие противоречия и парадоксы, допущенные их создателем: в самих историях, в главных героях и в трактовке Лондона; но картина ещё более усложняется, ведь время, на протяжении которого Конан Дойл писал о Холмсе с Ватсоном — и о Лондоне, — было значительно длиннее, чем то, в которое двое друзей интенсивно работали. Стоит повторить, что основные дела происходили в периоды между 1881 и 1891-м, а также 1894 и 1903 годами. Однако «Этюд в багровых тонах» и «Знак четырёх», а также сборники рассказов «Приключения Шерлока Холмса» и «Записки о Шерлоке Холмсе», завершившиеся «смертью» великого сыщика, были написаны между 1887 и 1893 годами; «Собака Баскервилей», «Возвращение Шерлока Холмса» (ещё один сборник рассказов) и «Долина ужаса» были опубликованы между 1902-м и 1914 годами; а два последних сборника, «Его прощальный поклон» и «Архив Шерлока Холмса» вышли в свет в 1917 и 1927 годах, второй — всего за три года до смерти Конан Дойла. К тому времени, как писатель окончательно распрощался со своим самым знаменитым творением, прошла почти четверть века с тех пор, как Холмс ушёл в отставку, и почти полвека с тех пор, как он дебютировал в «Этюде в багровых тонах».
«Холмс вытащил часы». Доктор Ватсон и Шерлок Холмс, иллюстрация к рассказу «Случай с переводчиком», журнал «Стрэнд», сентябрь 1893 г., Сидни Пэджет.

 

Как Конан Дойл отмечает в предисловии к «Архиву»: «Его приключения начинались в самый разгар Викторианской эпохи, он пережил недолгое правление Эдварда и даже застал наши беспокойные дни». Это означает, что взгляд на мир, предложенный Конан Дойлом в 1880-х и 1890-х годах, вскоре перестал быть современным и становился всё более далёким и анахроничным; и обновлённый Лондон «золотой молодёжи» 1920-х годов очень отличался от «города мира» 1880-х.
Сюжеты двух первых повестей и двух сборников рассказов, которые Конан Дойл написал между 1887-м и 1893 годами, близки по времени к периоду, когда происходили, и это придавало им непосредственности и жизненности, что было не столь ярко выражено в последующих произведениях. Кроме того, повторение Конан Дойлом одной и той же формулы пятьдесят шесть раз на протяжении почти сорока лет мешает уловить смелую оригинальность и мощную современность его ранних, первопроходческих рассказов. В его фирменном стиле и методах описания главного героя чувствуются отголоски ранних сыщиков, которые появлялись в произведениях Чарльза Диккенса, Эдгара Алана По и Уилки Коллинза, но Конан Дойл также обратился к личности и приёмам доктора Джозефа Белла, у которого учился в Эдинбурге. С точки зрения строения и конструкции рассказы выигрывали благодаря опыту Конан Дойла в написании логически выстроенных и упорядоченных научных работ, также они обязаны примеру По и даже больше Мопассана (неудивительно, что один из предков Холмса был французом). Конан Дойл был первым писателем, превратившим детективные рассказы в узнаваемый жанр, создавшим формат, который первоначально был весьма редок, но вскоре стал поразительно привычным. Если одолжить и применить к Холмсу одну из шекспировских цитат: над ним не властны годы, не прискучит его однообразие вовек. Рассказы были отлично приняты новым массовым читателем популярной литературы, сформировавшимся после принятия Закона об образовании Фостера 1870 года, аудиторией, ищущей и информацию, и развлечения в новых многотиражных поздневикторианских газетах и периодических изданиях, в том числе и в журнале «Стрэнд», на страницах которого впервые появились рассказы о Холмсе и Ватсоне. Аналогично развивалось и трансатлантическое издательское дело (одновременное ужесточился закон об авторском праве в Соединённых Штатах), и Конан Дойл оказался среди первых британских писателей, сумевших просочиться на растущий рынок американских периодических изданий, в частности в «Ежемесячный журнал Липпинкотта».
Были и другие характерные черты, сделавшие ранние повести и рассказы инновационными и современными, но их уже трудно восстановить. Лондон, несомненно, был современным городом. Грандиозные вокзалы, здание Парламента и Альберт-Холл были едва ли на поколение старше самих лондонцев. Технологическая инфраструктура, образованная железными дорогами, телеграфами и двухколёсными экипажами (редко — конными автобусами, подземкой, телефонами или пишущими машинками), на которую Холмс часто полагается, также была создана относительно недавно. К середине 1870-х годов двухколёсный экипаж развился до своей окончательной формы, и число кэбов на улицах возросло в десятки раз между 1830-ми и 1880-ми годами. К тому же Холмс сотрудничал с (или же работал вопреки ей) оснащённой по последнему слову техники полицией. Общественность только недавно широко признала и стала уважать полицию в форме; лондонское Управление уголовных расследований, в котором работали исполненные благих намерений, но скучные инспекторы Грегсон и Лестрейд, встало на путь истинный только в 1878 году, менее чем за десятилетие до написания «Этюда в багровых тонах»; Новый Скотланд-Ярд Нормана Шоу формировался между 1887 и 1890 годами — одновременно с публикацией двух первых повестей с участием Холмса.
Интернат на Кэтрин-стрит (сейчас Крэнвуд-стрит), Хакни, 1887 г.

 

Несомненно, сотрудничество (и часто неразбериха) с полицией было новым и обязательным компонентом рассказов о сыщиках, как замечал писатель Реджинальд Хилл: «без полиции не может быть никакой детективной литературы».
Три ранних рассказа: «Установление личности», «Пёстрая лента» и «Медные буки» — описывают попытки властных отцов помешать дочерям вступить в права законного наследства, препятствуя браку, тщетно сопротивляясь Закону об имуществе замужних женщин, принятому в 1882 году. Перечисленные произведения также резонировали с усиливающейся консервативной политической культурой тех лет, с её поддержкой установленного порядка монархии и империи. На стене гостиной на Бейкер-стрит красуются буквы VR, монограмма королевы Виктории, «патриотически» пробитая Холмсом из пистолета, а также портрет генерала Гордона, убитого в Хартуме в 1885 году.
Кроме того эти первые произведения были также либеральны, более того, радикальны, поскольку в них часто затрагиваются вопросы социальной справедливости, а не только разоблачаются преступные деяния. В «Морском договоре» Холмс хвалит самоуправляемые школы, созданные благодаря Закону об образовании Форстера, который был одной из главных реформ первого министерского срока Гладстона с 1868 по 1874 год. Они были, как он уверяет Ватсона, «…маяками! Путеводными звёздами будущего!», которые помогут создать «мудрую, лучшую Англию». Эта громкая поддержка улучшения возможностей тех, кто стоял на нижних ступенях социальной лестницы, сопровождалась сочувствием к смешанным бракам (в «Жёлтом лице») и непрерывной критикой проступков тех, кто наверху. Рассказы «Скандал в Богемии», сосредоточенный на сексуальной распущенности, и «Берилловая диадема», посвящённая серьёзному личному долгу, затрагивали ошибки и проступки членов королевской семьи: в этом просматривается завуалированная критика неприемлемого поведения принца Уэльского и его старшего сына, принца Эдди (Транби-Крофтское дело имело место в 1890 году, а два года спустя — скандал вокруг Кливленд-стрит). В «Союзе рыжих» злодей Джон Клей, описанный, как «убийца, вор, взломщик и мошенник», — потомок герцога, в котором течёт королевская кровь. Хотя Конан Дойл часто писал об аристократах и землевладельцах в подобострастных тонах, как о носителях великих имён и самых почтенных продолжателях родов на Земле, в ранних рассказах он не слишком-то хорошо к ним относился. Сэр Джордж Бёрнвелл был мелодраматическим злобным баронетом, а снобистский лорд Роберт Сент-Саймон, сын обедневшего герцога Балморала (ещё один плевок в королевскую семью?), стремится восстановить благосостояние семьи, бессовестно женившись на американской наследнице из-за состояния.
Кроме того, в ранних рассказах Конан Дойл подчёркивает некомпетентность чиновников. В первоначальной интерпретации инспекторы Грегсон и Лестрейд были заносчивыми и неумелыми, и несколько раз их репутация была спасена только благодаря холмсовскому блестящему руководству и скромному великодушию.
Почти десять лет начиная с 1893 года Конан Дойл не писал рассказов про Шерлока Холмса, но в 1902 году вернулся к нему в повести «Собака Баскервилей», описывающей якобы упущенное из виду дело, произошедшее более чем за десять лет до его «смерти»; а потом по-настоящему воскресил своего детектива в «Пустом доме», в котором выясняется, что Холмс выжил после встречи с Мориарти.
Этот рассказ, впервые опубликованный в конце 1903 года, ознаменовал новый виток писательской активности, продлившийся до 1914 года. «Долина ужаса» и все, кроме последнего, рассказы в сборнике «Его прощальный поклон» были завершены незадолго до начала Первой мировой войны. Но действие «Пустого дома» разворачивается в 1894 году, что означало постепенное расширение разрыва между внутрирассказным временем и временем написания, в будущем он станет только сильнее, когда Конан Дойл решит отправить Холмса на пенсию в конце 1903 года (по сюжетному времени), в том самом году, когда сам вернулся (в реальности) к своему герою (через год после того, как Холмс откажется принимать рыцарство, его получит Конан Дойл). Но хотя Холмс оставался фигурой поздневикторианской эпохи, живущей в поздневикторианском Лондоне, Конан Дойл всё больше писал о нём с эдвардианской точки зрения. В «Убийстве в Эбби-Грейндж» и «Дьяволовой ноге» он вторгается в сферу современных проблем в связи с потребностью нового закона о разводе. Однако происходящие в 1890-х годах «Второе пятно» и «Чертежи Брюса-Партингтона» отражают возросшую международную напряжённость XX века: «вся Европа» была «вооружённым лагерем». Так же в «Шести Наполеонах», «Пенсне в золотой оправе», «В Сиреневой сторожке» и «Алом кольце» разбираются страхи, касающиеся иностранных нигилистов, анархистов и революционеров, что являлось скорее эдвардианской, а не поздневикторианской проблемой (которая рассматривалась и Джозефом Конрадом, опубликовавшим в 1907 году политический роман «Тайный агент»). В «Дьяволовой ноге», действие которой происходит в 1897 году, Холмс, находящийся на грани нервного срыва, отправляется подлечиться в Юго-Западную Англию; но его подавленное состояние может также быть отражением нарастающего ощущения кризиса, охватившего правящие классы Британии между 1910 и 1914 годами.
В то же время эдвардианский Лондон был совсем другим городом, нежели в 1880-х и 1890-х годах: он подвергся новым, беспрецедентным расширениям и преобразованиям. Большинство новых дорог и зданий, относящихся к «имперскому Лондону», были построены на протяжении десяти лет между тем, как Холмс ушёл на покой, и началом Первой мировой войны. Среди новых оживлённых улиц, проходящих через центр города, были Миллбэнк, идущая вдоль набережной Темзы к востоку от Вестминстерского дворца; Кингсвэй и Олдвич, проходящие через трущобы к югу от Блумсбери; и Мэлл, соединившая недавно построенный ансамбль парадной Арки Адмиралтейства, Монумент Виктории и видоизменённый фасад Букингемского дворца. Этот грандиозный путь, по которому двигались процессии, означал, что теперь Лондон мог соперничать с Веной и Парижем, Берлином и Санкт-Петербургом как место проведения королевских и государственных мероприятий. Повсюду в других местах центрального района города стали появляться новые здания в стиле «высокого эдвардианского барокко», включая Военное министерство и Казначейство на Уайтхолле; Центральный уголовный суд и штаб Управления Лондонского порта; роскошные универмаги как «Хэрродс», «Селфридж» и «Барберри»; шикарные отели, включая «Ритц», «Пиккадилли» и «Вальдорф»; «Лондонский Колизей» и театры на Шафтсбери-авеню; Методистский центральный зал и Королевский автомобильный клуб; начало положил Каунти-Холл, расположившийся к югу от Темзы и разместивший Совет Лондонского графства. Как справедливо отмечал Дж. М. Янг, эти изменения коренным образом повлияли на публичное лицо столицы в годы после того, как умерла королева Виктория, а Шерлок Холмс ушёл на покой. Действительно, они были настолько велики, что, когда Холмс и Ватсон намереваются — после их последней встречи в «Его прощальном поклоне» — совершить поездку из Хариджа в Лондон в 1914 году, они обнаруживают, что многие места неузнаваемы после их десятилетнего отсутствия.
Даже приблизившись к предместьям Лондона, Холмс и Ватсон отмечают множество озадачивающих изменений. Они проезжают через кольцо недавно появившихся пригородов, среди которых Актон, Барнс, Чингфорд, Голдерс-Грин, Мертон и Морден. Если бы они совершили сентиментальный визит в свою старую берлогу на Бейкер-стрит, то увидели бы обширный современный район многоквартирных домов, заполонивших Мэрилебон и область вокруг Мраморной арки, предлагающий совершенно другой, — не похожий на тот, что соблюдала миссис Хадсон, — стиль жизни. А если бы отправились в Скотланд-Ярд, то обнаружили бы основные нововведения в методах расследования, среди которых использование отпечатков пальцев и фотосъёмки.
Они также заметили бы, как революционировал лондонский транспорт: частично из-за появления электрических трамваев, частично из-за продления линий метро до новых, отдалённых окраин. Ещё более значительным стало стремительное исчезновение лошадей с лондонских улиц. В 1903 году насчитывалось 3623 конных автобуса и всего 13 автобусов с моторами, но к 1913 году осталось всего 142 конных автобуса, а автобусов с моторами стало 3522. Что касается кэбов, то в 1903 году по городу ездило более 11 000 двухколёсных экипажей и только одно такси с мотором, тогда как в 1913 году насчитывалось более чем 8000 такси с мотором и менее чем 2000 конных. Всё это очень сильно отличало эдвардианский Лондон от поздневикторианского. Он стал грандиознее, больше и технологичнее. Кроме того, это наводило на мысли, что Холмсу было бы невозможно действовать в другой городской среде, где газовое освещение и двуколки вытеснены электричеством и моторами, вот почему Конан Дойл отправил своего сыщика в отставку в 1903 году, а время действия рассказов никогда не выходило за рамки 1880-х, 1890-х и рубежа веков. Сам создатель Холмса всё больше и больше находил эдвардианский Лондон слишком изменившимся, чтобы самому испытывать к нему симпатию. В «Отравленном поясе», научно-популярной повести, опубликованной в 1913 году, он близко подошёл к тому, чтобы убить всё население «страшного, безмолвного города», окутав землю облаком отравленного эфира.
Первая мировая война уничтожила большую часть Британии конца XIX века. Она унесла жизни сына и брата Конан Дойла, и писатель открыто перешёл в спиритизм, который уже давно его привлекал. Это увлечение отнимало у него много сил и времени, а также вызывало немалые насмешки со стороны общественности. Большая часть написанного с тех пор была посвящена его представлениям о сверхъестественном, историй о Холмсе и Ватсоне становилось всё меньше, они были собраны в последнем сборнике под названием «Архив Шерлока Холмса». Однако несмотря на веру и доверчивость своего создателя, великий детектив был по-прежнему убеждён, что существует только один мир — реальный, а посему интеллект и скептицизм — единственно верные направляющие человеческого поведения, и в этих заключительных историях он осуждает человеческую тягу к искусственному продлению жизни, а также не приемлет самоубийство. К тому же поздние истории отличаются от ранних более явными описаниями телесных увечий и более откровенным обращением к интимным вопросам, начиная с «дневника распутства» барона Грюнера из «Сиятельного клиента», и заканчивая холмсовским признанием «заботливости и любви» по отношению к Ватсону в «Трёх Гарридебах». Также финальные рассказы были короче более ранних, часто предлагали «вспыхивающие проблески человеческого страдания и испорченности», и в них Холмс уже не тот сверхчеловек, которым был раньше: стало невозможным поддерживать мировой порядок и защищать национальную безопасность героическими усилиями лишь одного человека, хоть и блестящего. Так что последние истории пропитаны всеобъемлющим чувством обречённости и тоски. «Не такова ли жизнь, — спрашивает Холмс Ватсона в начале „Москательщика на покое“, — жалкая и никчёмная?» То было совсем иное разочарование, нежели бездеятельное уайльдовское томление 1880-х и 1890-х годов: ошеломлённое недоумение на лице послевоенного мира было скорее мрачным, чем смелым. Когда Холмс опасается, что «наш бедный мир» рискует стать «выгребной ямой», он, возможно, и повторяет ватсоновское описание Лондона из «Этюда в багровых тонах», но на сей раз не предлагает спасительной альтернативы.
Австралия-Хаус и Олдвич, вид с востока, ок. 1930 г., Джордж Дэвидсон Рид.

 

Этот смиренное ощущение дезориентации могло ещё больше усиливаться, стоило только осознать, что город Шерлока Холмса 1880-х и 1890-х годов изменился до неузнаваемости: большая часть центрального Лондона была перестроена, а население Большого Лондона между 1911 и 1931 годами выросло на миллион. Многие старинные аристократические дворцы на Пиккадилли и Парк-лейн были снесены, а на их месте — построены многоквартирные дома, всевозможные конторы и магазины. Риджент-стрит Джона Нэша была разобрана и перестроена по проекту сэра Реджинальда Блумфилда. В новом Лондоне были созданы штаб-квартиры для доминионов Канады, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки, а также Индии; и затянувшееся строительство Каунти-Холла было наконец-то завершено.
Обложка программки британской премьеры фильма «Метрополис» в Павильон-синема, Мраморная арка, 1927 г.

 

Работа над Буш-Хаусом была начата в 1925 году, а над Бродкастинг-Хаус — спустя три года: новые здания для нового средства радиовещания и, в конечном счёте, телевидения, которое изменит практику и суть расследования. Конные экипажи полностью исчезли с улиц Лондона, вытесненные моторизированными такси, в то время, как дальнейшее расширение метрополитена привело к появлению обширной пригородной «Метроландии», охватывающей Илинг, Уэмбли, Хендон, Финчли, Перли, Колсдон и Дагенхем; а создание новой Грэйт-Вест-роуд привело не только к расширению Хестона и Хаунслоу, но также к строительству «Голдон-Майл» в Брентфорде, где с 1925 года был воздвигнут ряд знаковых фабрик в стиле ар-деко. Сопоставляя эти изменения со сборником «Архив Шерлока Холмса», появившимся в том же году, Гарольд Кланн заключает, что Лондон остаётся «крупнейшим городом и столицей величайшей империи, которую когда-либо видел мир»; но признаёт, что, с точки зрения статистики, в скором времени он может быть настигнут Нью-Йорком. К тому времени, как это действительно произошло, стало очевидно: Лондон 1920-х годов больше не был неоспоримым мировым городом, как в поздневикторианскую пору, и он перестал быть местом, где будущее — как плохое, так и хорошее — становилось настоящим.
Нью-йоркский городской пейзаж, справа — Эмпайр-стейт-билдинг, ок. 1930 г.

 

Ещё в 1914 году, когда Конан Дойл снова посетил Америку, он изумился изменениям, произошедшим на Манхэттене с тех пор, как побывал здесь двадцать лет назад. «Кажется, — отмечал писатель, добравшись до вершины пятидесятидевятиэтажного небоскрёба Вулворт-Билдинг, — будто кто-то оросил землю из исполинской лейки, и в одночасье выросли эти колоссальные здания, из которых получился… Нью-Йорк, — и подытожил: — Это замечательный город, а Америка — замечательная страна, которую ждёт большое будущее». В 1927 году Эрих Помер и Фриц Ланг выразили ту же точку зрения ещё более категорично в своём эпическом научно-фантастическом фильме «Метрополис», действие которого как будто бы происходит в высотном городе будущего, по факту же — в современном тому времени Манхэттене, который бурлил и устремлялся ввысь на протяжении процветающих двадцатых, являя собой совершенно новую версию «века джаза», город нового мира. Даже после биржевого краха, который случился всего за год до смерти Конан Дойла, Нью-Йорк продолжает расти и стремиться к звёздам с завершением строительства Крайслер-билдинг и Эмпайр-стейт-билдинг, самых высоких в мире небоскрёбов, и с сооружением Рокфеллеровского центра, этого великого памятника благотворительности и стиля ар-деко. В 1938 году Джерри Сигел и Джо Шустер создали собственную комикс-версию ницшевского сверхчеловека — Супермена, живущего в городе под названием Мегаполис, во многом похожем на город из фильма Ланга и Помера; а в следующем году Боб Кейн и Билл Фингер ответили Бэтменом, который жил в вымышленном Готэм-сити, другой версии едва замаскированного Нью-Йорка, хотя чаще ночного, чем дневного. Супермен с Бэтменом станут культовыми крестоносцами и донкихотами XX века. Они предпочитают трико и современную технику шапке охотника на оленей и конному экипажу, они органично смотрятся на Манхэттене, но не в Мэриле боне, а Бэтмен даже присвоил почётное звание, дарованное Конан Дойлом своему созданию: подобно тому, как Нью-Йорк превзошёл Лондон, став величайшим городом мира, так и Бэтмен заместил Шерлока Холмса на должности «величайшего в мире детектива».
V
Но заместил ли? Справедливый ответ на этот вопрос, разумеется, должен быть: «нет». Ни Бэтмен, ни Супермен не сделали этого и не могли бы сделать. Ибо, хотя комиксы и блокбастеры вдыхают жизнь в Готэм-сити и Метрополис, наделяя живущих в них высокотехнологичных крестоносцев известной долей притягательного всеобъемлющего обаяния, они едва ли начали конкурировать с исключительностью и непреходящей привлекательностью Шерлока Холмса и его по-прежнему расширяющимся мультимедийным долголетием. На протяжении последней сотни лет повести и рассказы были переведены практически на все основные языки и не прекращали печататься на английском. При жизни Конан Дойла некоторые рассказы переносились с книжных страниц на сцену, начиная с 1899 года, когда американский актёр Уильям Джиллет создал театрального Холмса и играл эту роль на протяжении многих лет по обе стороны Атлантики. Первый немой фильм под названием «Озадаченный Шерлок Холмс» появился ещё в 1900 году, а сорок пять коротких и два полнометражных были сняты компанией «Столл» между 1921 и 1923 годами. Первый звуковой фильм с Шерлоком Холмсом в качестве главного героя был сделан в 1929 году, и Бэзил Рэтбоун с Найджелом Брюсом четырнадцать раз снялись в качестве получивших голос американских Холмса и Ватсона между 1939-м и 1946 годами.
Джереми Бретт в роли Шерлока Холмса в сериале, снятом киностудией «Гранада» в 1984–1994 гг.

 

Потом Холмс покорил радио: адаптации всех повестей и рассказов, подготовленные «Би-би-си Радио 4», транслировались между 1989 и 1998 годами, появилось множество телевизионных версий, среди которых фильмы с Дугласом Уилмером, а позже — с Питером Кашингом, снятые между 1964-м и 1968 годами, и Джереми Бреттом — между 1984-м и 1994 годами. Множество «новых» историй о Шерлоке Холмсе были написаны, адаптированы для радио и сняты для телевидения, а в Лондоне, Эдинбурге и Москве ему были установлены памятники. В 1934 году в Лондоне было основано Общество Шерлока Холмса, в Нью-Йорке — общество Ополченцев с Бейкер-стрит, первые из многих распространившихся по всему миру групп появились в Австралии, Индии и Японии, и они, в свою очередь, породили странный, обсессивно-компульсивный мир «шерлокианы». Всё это говорит о том, что конан-дойловский герой остался, говоря словами Ф. Д. Джеймс, «бессменным великим сыщиком», стал самой известной вымышленной фигурой англоязычной литературы и наиболее часто появляющимся на экранах героем: его играло более семидесяти актёров более чем двухстах фильмах.
Бэзил Рэтбоун сыграл Шерлока Холмса в пятнадцати фильмах в период между 1939 и 1946 гг.

 

Из вышеперечисленного следует, что Шерлок Холмс давно оставил позади и время, и место, в котором был создан, и зажил своей собственной (и даже не одной) жизнью, далеко за пределами Лондона конца XIX века. На самом деле, этот процесс начался ещё в 1920-х годах, при жизни Конан Дойла, по-прежнему пишущего новые рассказы: уже тогда Холмс и Ватсон — и поздневикторианский город, в котором они жили, — оглядывались назад с задумчивой тоской по былым счастливым денькам. В конце этого десятилетия Т. С. Элиот заметил, что «в рассказах о Шерлоке Холмсе конец XIX века всегда романтичен и всегда ностальгичен», и что «приятная внешность» города является неотъемлемой частью этой ностальгии и романтики. Для Элиота, как и для всего межвоенного поколения, рассказы Конан Дойла стали возможностью сбежать из «бесплодной земли» современности, олицетворённой промозглой (и по-прежнему туманной) тусклостью современного Лондона. Более того, Элиот пошёл дальше и предсказал, что ностальгия и романтика будут усиливаться и обостряться среди будущих поклонников Холмса и Ватсона, уже не обладающих своими собственными воспоминаниями о XIX веке. И последующие поколения с избытком подтвердили это предсказание: бесчисленные читатели, радиослушатели и телезрители по всему миру продолжают воображать, будто побывали в Лондоне 1895 года, с его зловещим вездесущим туманом и Холмсом, щеголяющим в шапке охотника на оленей, с трубкой, зажатой в зубах, и плаще без рукавов. Но следует напомнить, что лондонский туман в 1880-х и 1890-х появлялся на улицах города чаще, чем на страницах конан-дойловских рассказов, и что только после принятия в 1953 году Закона о контроле над загрязнённым воздухом опасное для жизни экологическое загрязнение становится предметом ностальгии; а шапка Холмса, трубка и плащ присутствуют лишь на иллюстрациях Сидни Пэджета и в фильмах с Бэзилом Рэтбоуном в главной роли: в текстах Конан Дойла ничего подобного нет (в телевизионном сериале с Джереми Бреттом эти детали практически отсутствуют: создатели пытались максимально приблизиться к оригиналу).
Кроме того, подобная смутная, романтическая, освещённая газовыми фонарями ностальгия удобно игнорирует многие «нелицеприятные стороны» Лондона конца XIX века: грязь и вонь, шум и перенаселение, убожество и нищету. Это указывает на непонимание обстоятельств, недостатки и отличительные особенности конан-дойловской версии мирового города или же на альтернативный источник вдохновения, больше напоминающий Эдинбург, чем великую столицу. Это мешает оценить специфику времени и уникальность Шерлока Холмса, а также его создателя: их несовместимые индивидуальности так явно резонируют с 1880-ми и 1890-ми годами, двумя десятилетиями, в течение которых тревога и надежда, бедность и прогресс, упадок и дерзание шли рука об руку. Это также мешает увидеть, как рассказы, бывшие новаторскими и современными, становятся под конец жизни автора всё более шаблонными и анахроничными, и всё более оторванными от своего исторического времени и места действия. Таким образом, становится понятным: посмертная слава Холмса — не утихающая десятилетия спустя после смерти Конан Дойла, — предмет, сам по себе достойный пристального внимания как классический образец, — вроде оперетт Гилберта и Салливана, рассказов о Дживсе и Вустере П. Г. Вудхауса, — оригинального литературного жанра, долго и успешно переживающего обстоятельства, при которых он был создан. Но собственная жизнь Холмса в его собственное время и в его собственном городе по-прежнему более увлекательна, ибо он был вымышленным персонажем, который олицетворил, а также преодолел брешь между двумя очень разными особенностями Лондона конца XIX века, как места, где убогая реальность городской безысходности сосуществовала с романтическими возможностями столичного освобождения. Следующие эссе поведают о великом городе и великом неизменно живом сыщике достойно и обстоятельно, проливая свет на расследования и открытия. О довольно «приятной внешности» тумана и ностальгии по газовому освещению, холмсовской шапке охотника на оленей, которую он почти никогда не носил, и трубке, которую никогда не курил. Перед вами предстанут новейшие исторические справки и богатые доказательства, которые перенесут нас в Лондон конца XIX века, к поздневикторианскому Шерлоку Холмсу. Больше никаких ошибочных установлений личности. На следующих страницах игра примет серьёзный оборот.
Отель «Альгамбра» на Лестер-Сквер, ок. 1890 г., Эрнест Дадли Хит.
Назад: ПРЕДИСЛОВИЕ
Дальше: ГЛАВА 1 Джон Стокс. «Богемные привычки» Шерлока Холмса