Мы сделали попытку анализа коллективной преступности, но что сказать о коллективной ответственности? Это одна из наиболее трудных задач и, к сожалению, не разрешенных, хотя разрешение ее представляется существенно необходимым. Действительно, только та теория наказаний может вполне удовлетворить как современным требованиям, так и требования всех времен, которая обнимает как индивидуальную, так и коллективную ответственность, и которая дает возможность рассматривать и ту, и другую с одной и той же точки зрения. Но до сих пор, по-видимому, занимались лишь политической стороной этой общей задачи, хотя и в этом частном смысле не достигли еще окончательного решения ее. Так, тщетно старались, например, установить более или менее точное различие между законными восстаниями, имеющими право на одобрение истории, и между преступными бунтами, заслуживающими более или менее строгого наказания. Далее, если относительно некоторых восстаний случайно и соглашались в признании их беззаконными бунтами, то становились в затруднение перед новым вопросом, – какого наказания заслуживают подобные преступления. Этим именно и объясняются резкие переходы от полной амнистии к поголовным казням. Так было и в прошлом.

Упомянутые выше полуразбойничьи шайки XIV века время от времени получали полную амнистию, вплоть до Duguesclirta, который окончательно искоренил их; эти амнистии были так обычны, что бунтовщики наперед рассчитывали на будущую милость. Коллективная преступность всегда характеризовалась почти полной уверенностью в безнаказанности, и это весьма способствовало ее развитию; так как чем преступление, так сказать, было коллективнее, тем более участники его были уверены в безнаказанности.

Эти вековые сомнения и колебания нравственных и юридических воззрений на вменяемость поступков, совершенных сообща целыми народными массами, будут вполне понятны для того, кто знает, какое большое участие принимает подражание в образовании нравственных понятий и привычек в общественной среде. Единственное вполне точное и ясное (я не говорю – возможное и самое лучшее) определение честности заключается в том, что честным будет тот, кто сообразуется с господствующими в данной стране и в данное время обычаями и взглядами, напротив, бесчестным – тот, кто не сообразуется с ними. Правда, человек, не соглашающийся в настоящем с обычными мнениями и считаемый за это злодеем, может в ближайшем будущем за то же самое прослыть апостолом или героем; но это – дело будущего. В настоящем же, раз только он оскорбляет общественную совесть, как тотчас же подвергается ее осуждению.

Но если это так, если при переходе из одной среды в другую, от одной социальной группы к другой одно и то же действие перестает быть преступлением и становится подвигом или обратно, то как смотреть на грабежи, поджоги и убийства, как бы роковым образом совершаемые толпой, в которой каждый член возбуждается общим примером, подчиняется и следует общему мнению и, увлекаемый общим круговоротом этой маленькой тиранической группы, сразу как бы отрешается от всякого влияния остального общества, сделавшегося для него совершенно чужим? Нельзя ли сказать, что поступок каждого оправдывается участием всех, что всякая замкнутая группа стремится выработать свой собственный закон, свою собственную мораль, и что, следовательно, мысль о коллективной виновности всей этой группы заключает в себе противоречие? В самом деле, что такое так называемое национальное преступление, преступление, совершенное зараз всей нацией?

Это – или ничего не значащая фраза, или означает только то, что нация, подчиняясь новым увлечениям, оставляет обычаи предков, становится преступной в их глазах, но заслуживает похвалы в глазах современников.

Почему же то, что считается справедливым для большой нации, не будет таковым для маленького народа, сословия или племени, равно как и для толпы или тайного общества? По-видимому, преступления толпы, как и тайного общества, настолько же представляют спорный вопрос, как и преступления национальные.

Значение этого положения выступит с особенной ясностью, если принять во внимание ту подражательную связь, которая соединяет друг с другом не только членов одной и той же толпы или тайного общества, но также и сами эти агрегаты, последовательно развивающиеся одни по примеру других. При этом в значительной степени ослабляется различие между большими и малыми социальными группами, обыкновенно противопоставляемыми одна другой: самая ничтожная из них, соединившись с себе подобными, может принять внушительные и даже грозные размеры. В XIV веке народные волнения во Франции явились как подражание английским, и по обе стороны пролива бунты следовали одни за другими прямо в силу подражательности: пример парижской буржуазии мало-помалу распространился на провинциальные города и деревни. То же самое наблюдается во время волнений XVI столетия, во время Фронды и в дни французской революции. Месяц спустя после 14 июля 1790 года, когда впервые якобинцы приобрели действительное значение в столице Франции, появилось уже до 60 подобных обществ с такой же целью, с подобным планом и даже одинаковым образом действий. Три месяца спустя, по словам Taine’a, их было уже 122, в марте 1791 года – 229, в августе 1791 – около 400; в конце сентября 1791–1000, в июне 1792–1200, а несколькими месяцами позднее, по утверждению Koderer’а, их было уже 2600. Отсюда следует то, что каждый член хотя бы слабейшего из этих клубов, член самой ничтожной из революционных групп, чувствовал себя увлекаемым могучим человеческим потоком, совершенно подавляющим его своей численностью.

Все вышеизложенное может служить убедительным доказательством крайней недостаточности понятия о добре и зле, основанного на мнении или воле одной какой-либо ограниченной общественной группы, на интересе одной какой-либо партии, или класса, или даже одного народа. Нужно подняться выше и, проводя последовательно присущее нам стремление к беспрерывному расширению общественного горизонта, а вместе с тем и социальной предусмотрительности, нужно расширить их до последних пределов человечества, как в пространстве, так и во времени, особенно в будущем.

Проникнутые глубоким чувством нашей братской солидарности как с умершими, так и живыми, и особенно умеющими жить в будущем, как с самым последним из дикарей, так и с отдаленнейшими из наших предков или потомков мы сочтем безнравственным всякое правило поведения, которое, не принимая во внимание ни нравственных понятий прошлого, ни отдаленных последствий наших поступков в будущем, освобождает нас от всяких обязанностей как по отношению к современным, но чуждым для нас общественным группам, так и по отношению к грядущим поколениям. Мы сочтем также преступным всякий поступок, который ради частных интересов и нескольких единомышленников, хотя бы они считались миллионами, поселяет тревогу и ужас в громадной общечеловеческой семье, волнует, например, всю Европу и при этом, так сказать, сознательно игнорирует эти обстоятельства.

Для нас несомненно, что в Африке и в Полинезии существовали и существуют еще в настоящее время преступные племена, что в классической древности также были преступные хищнические народы, и что, наконец, в наше время также встречаются преступные толпы и тайные общества, преступность которых по своей глубине далеко превосходит самые выдающиеся образчики преступности индивидуальной.

Fern в своем последнем сочинении замечает, что отличительная черта наименее опасных преступников, преступников по страсти или в силу обстоятельств, состоит в том, что они обыкновенно действуют изолированно, тогда как наиболее опасные преступники, преступники по привычке и по темпераменту, большей частью приобретают себе сообщников. Итак, прибавляет он, соучастие в преступлении само по себе должно считаться отягчающим вину обстоятельством. Это, конечно, справедливо, но, к несчастью, неприменимо целиком к преступным толпам, в которых напротив преступления порождаются страстью, и в которых обстоятельством, делающим большинство из соучастников преступниками, и является сам факт их скучивания. Но замечание Ferri вполне применимо к центральному ядру преступных скопищ, к этой горсти сознательных преступников, которые других ведут к преступлению, а сами сблизились лишь вследствие взаимного сходства своей преступной натуры.

Таким образом, вопрос, в сущности, сводится к тому, чтобы провести ясную границу между вожаками и пассивными членами толпы (les meneurs et les menes). В теории провести это различие кажется трудным, но на практике это значительно легче. Естественно, что ответственность должна падать на первых, но и последних нельзя считать совершенно не подлежащими наказанию. Правда, может быть, что они поступали так не вполне свободно, а подчинились только влиянию неодолимой силы; но эта последняя и оказалась в отношении к ним неодолимой только потому, что они по природе были наклонны поддаться ей без сопротивления. Таким образом, причина их поступка лежит отчасти в них самих, отчасти – столько же или даже в большей степени – в другом или других. Здесь-то с особенной ясностью обнаруживается недостаточность схоластической теории, которая стремится обосновать ответственность на так называемой свободной воле. Кому может прийти в голову мысль о свободной воле толпы или даже тайного общества? Не очевидно ли, что автономия этих моральных организмов есть не что иное, как внутренняя необходимость (une fatalite interne)? Даже сами вожди не могут похвалиться этой свободой: их руководство часто является лишь замаскированным подчинением требованию обстоятельств, правда, созданных ими же самими. Таким образом, коллективная ответственность ни в каком случае не может быть пропорциональна коллективной свободе, на том простом основании, что такой свободы не существует. Но зато она должна строго соответствовать степени связности, органической стройности и единодушия или, говоря другими словами, степени коллективного сознания и тождества, обнаруживаемых толпой или тайным обществом в их действиях. Впрочем, как известно, преступные толпы, часто прямо безумные, не отличаются особенной логичностью своих действий.

Мне встретилась формулировка этих отношений, напоминающая своим изяществом математические формулы и потому охотно повторяемая многими авторами. В ней есть значительная доля правды, и потому она заслуживает рассмотрения. Утверждали, что коллективная ответственность находится в обратном отношении с ответственностью индивидуальной и вначале принимали это в том смысле, что чем ответственнее какая-либо толпа, тайное общество или другая социальная группа, тем более отдельный член ее становится не ответственным. Но что же такое, в сущности, толпа, секта или вообще какое-нибудь общество, если не агрегат индивидуумов? И что в конце концов может означать ответственность группы, если не ответственность всех ее членов безразлично, единственно в силу их соучастия в этой группе? Таким образом, различие между двумя видами ответственности, которые, как говорят, уравновешивают друг друга, в сущности, или ничего не означает, или значит только то, что каждый индивид в одно и то же время оказывается ответственным в двояком смысле: он ответствен за свои собственные поступки и в то же время отвечает за действия других людей, как за свои собственные, единственно в силу той солидарности, которая связывает всех соучастников в одно целое. И действительно, в принципе ничего нельзя иметь против того, что каждый индивид отвечает за последствия поступков, совершаемых лицами, с которыми он солидарен.

В самом деле социальным цементом является глубокое чувство солидарности, основанное на фикции, столь же необходимой, как и смелой, именно на предположении, что несправедливость (например, похищение собственности, нанесение ран и т. д.), причиненная одному из нас, оказывается несправедливостью по отношению ко всем остальным, и что ошибка, допущенная другими, является также и нашей ошибкой. Эта фикция, составляющая всю силу дисциплинированной армии и всякого благоустроенного общества, тем ближе к истине, чем более напряженной является коллективная жизнь общественной группы. Следовательно, чем более толпа или тайное общество обнаруживают корпоративный дух, последовательность и стройность, чем более они проявляют единства, оригинальности и тождества, тем менее заслуживают уважения притязания отдельных членов, бывших солидарными в преступлении, уклониться от этой солидарности и в наказании. Все они без исключения должны считаться участниками в преступлении, совершенном хотя бы только некоторыми из них.

Однако никогда не следует забывать, что такое соучастие в преступлении другого лица носит отчасти фиктивный характер? и что коллективная ответственность, о которой идет речь, должна, кроме того, быть рассматриваема как целое, одна только часть которого тяготеет над головой каждого из соучастников. Напротив, при прежнем режиме, а нередко даже и в настоящее время на коллективную преступность смотрели и смотрят как на залог (l’hypotheque), который, по мнению юристов, во всем своем объеме лежит (greve) и на малейшей части заложенного имущества: est tota in toto et tota in qualibet parte.

По-видимому, благодаря этой точке зрения общественное негодование часто всей своей тяжестью обрушивается на трех-четырех бунтовщиков, которых только и арестуют из тысячи принимавших участие в бунте. Очевидно, что это слишком грубое воззрение должно быть оставлено; в противном случае формула относительно обратной пропорциональности между личной и коллективной ответственностью теряет всякое значение. Действительно, с одной стороны, индивид должен считаться менее ответственным за свои собственные поступки в силу своей принадлежности к целой преступной группе; а с другой стороны, он же оказывается и более ответственным как лицо, отвечающее за действия всей этой группы. Не явное ли это противоречие?

Поэтому вышеприведенную формулу нужно понимать в таком смысле: чем более та группа, часть которой он составляет, виновна в своей совокупности, тем менее виновен он в отдельности, так как на его долю приходится лишь небольшая часть общей виновности.

Но даже и в таком исправленном виде эта формула применима, и притом лишь крайне неопределенно, разве только к пассивным членам преступной группы; относительно же вожаков скорее применима формула как раз обратная. К первым она применима в силу того, что их индивидуальность тем более слабеет и даже вполне уничтожается, чем более крепнет, обособляется и централизуется организация толпы или тайного общества, этого бурного человеческого потока, увлекающего отдельных личностей. Эта увлекающая сила организованных групп в некоторых, правда, редких случаях может доходить до того, что личность человека изменяется самым коренным образом. Она выше силы гипнотического внушения, с которым ее сравнивали. Я не могу присоединиться к мнению Sighele, что, если даже и гипнотическим внушением нельзя превратить честного человека в убийцу, то тем труднее это сделать с помощью внушения в бодрственном состоянии (a Vetat de veille), с которым мы обыкновенно встречаемся в народных волнениях. Факты доказывают, что деморализующее действие мятежа или даже тайного заговора далеко превышает влияние какого-либо гипнотизера, и в этих случаях внушение играет значительно меньшую роль, чем принуждение, страх и нравственная трусость. Уж если где уместно говорить о смягчающих обстоятельствах, то именно в этом случае.

Что касается вожаков, то прежде всего заметим, что именно они освобождают ту гибельную силу, которая подобно страшному боа стягивает своими кольцами обезличенные и порабощенные человеческие личности. Своей душой они оживляют эту силу и по своему образу и подобию ее формируют. Вот почему их частная вина стоит скорее в прямом, чем в обратном отношении с общей виной? и за свои личные поступки они должны поплатиться тем строже, чем тяжелее внушенные ими преступления других.

Таким образом, различие между двумя видами ответственности, как бы мелочно и искусственно оно ни казалось, не лишено, однако, практического значения. Его принимали инстинктивно во все времена и в самых различных смыслах. Если бы в отдельной личности, этом как бы случайном агрегате страстей и разнообразных, часто несвязных желаний, можно было с такой же легкостью, как и в толпе, этом случайном агрегате личностей, различать составляющие их элементы, то следовало бы и в первом случае отдельно рассматривать, с одной стороны, ответственность мозга в целом, а с другой – ответственность различных нервных центров, заведующих различными функциями. Эта мысль принадлежит Paulghan’у. Но возможно ли согласиться с мнением этого автора, что и здесь наблюдается также обратное отношение между двумя видами ответственности? Это мнение было бы справедливо только в том случае, если бы гармония целого покупалась ценой гармонии отдельных частей? и если бы центральное управление, так сказать, устанавливалось на счет местных автономий; но в действительности не наблюдается ли как раз обратное?

Значение коллективной ответственности в продолжение долгого времени постепенно умалялось, и прогресс уголовного права, по-видимому, состоял, в сущности, в индивидуализации как преступления, так и наказания. Но это только так казалось; в действительности же было лишь замещение древней формы коллективной ответственности новой формой такой же коллективной ответственности. Место ответственности наследственной и семейной заступает ответственность поистине социальная, при которой определяющим началом является сознательная воля. Было время, когда все родственники представляли как бы союз заговорщиков по рождению, подозрительных и враждебных по отношению к другим подобным союзам. Тогда можно было, не рискуя впасть в большую ошибку, преступление одного из членов этого союза вменить в ответственность всем другим, так как все они более или менее способствовали этому преступлению. В настоящее время союз этот распался, и на его развалинах создались другие, причем с ростом свободной ассоциации все более и более растет сознание соучастия в частном преступлении и наказании всех без различия членов этих новых союзов.

Значительные затруднения представляет установление карательных и в особенности предупредительных мер по отношению к коллективным преступлениям. Что касается предупредительных мер, то самая лучшая полиция окажется бессильной в этом отношении, если не преследовать тех возмутительных злоупотреблений прессы, которые служат иногда прямыми побуждениями к пороку и преступлению. Что же касается карательных мер, то все будет бесполезно, пока будет существовать суд присяжных (la Jury). Его слабость в этом отношении и его малодушная наклонность оправдывать все, что носит хотя бы кажущийся политический характер, служили причиной, что часто коллективные преступления исключались из области его компетенции и передавались военному суду. Таким образом из одной крайности переходили в другую, и это всего лучше доказывает необходимость чисто уголовной магистратуры, составляемой из лиц, специально подготовляемых, которые бы вместе с желаемой компетентностью обладали и соответственными чертами характера.

Вопрос о том, нужно ли здесь наказание, разрешается сам собой. Странно было бы защищать мнимое бессилие уголовных наказаний именно в то время, когда анархические шайки начали совершать свои подвиги. Кому же придет в голову оспаривать пользу хорошей полиции и твердой судебной власти? Но какими принципами должны руководствоваться судьи? Здесь необходимо строго различать, с одной стороны, меры, принимаемые с целью прекращения коллективного преступления в момент его совершения, и, с другой – те мероприятия, которые следуют уже за совершением этого преступления и имеют целью не допустить его повторения. В первом случае общество, защищаясь против толпы с помощью жандармов и солдат, напоминает человека, который, защищаясь от убийцы, может даже причинить смерть последнему. Но человек этот не обладает судебной властью. Подобным образом и общество защищается как может, не соразмеряя своих ударов и нанося их с лихвой: пули могут угодить как в вожаков, так и в пассивных членов толпы, как в наиболее виновных, так и в менее преступных, даже в простых зевак, случайно попавших в толпу. До некоторой степени к этой форме коллективной преступности можно приравнять тот случай, когда покушения, отделенные друг от друга известным промежутком времени, но связанные между собой единством происхождения из одного и того же адского замысла, представляют из себя грозный ряд готовых разразиться злодеяний и требуют энергического противодействия ввиду возрастания общественного страха.

Совсем другое дело, когда ряд этих злодеяний, по общему признанию, прекратился, и когда уже после этого перед судом представали виновники этих ужасов или кто-либо из них, выхваченный из среды своих соучастников. В этом случае уже нет надобности сыпать удар за ударом, нет надобности в свою защиту поражать направо и налево и, если даже общество требует отмщения, то нет уже надобности обращать на это особенное внимание. Однако наказание и в этом случае прежде всего должно быть примерным; не думайте, что известный индивид должен нести наказание соответственно той опасности, которую он представляет для общества: он лично может быть не страшен, но его безнаказанность может явиться источником новых опасностей. Для того же, чтобы наказание этого индивида могло послужить уроком как для него самого, так и для других, необходимо, чтобы вменяемые ему лично преступления, а равно и его соучастие в деяниях его соумышленников были совершены при условиях, необходимых для нравственной ответственности, понимаемой в строго определенном смысле. Условия эти мною указаны, и к ним я не буду возвращаться. Иначе говоря, необходимо, чтобы этот индивид был виновен; потому что, я надеюсь, никто не станет оспаривать, что есть преступления, к которым идея виновности не приложима. Если, например, человек попадет в злодейскую шайку под влиянием припадка безумия, ясно выраженного бреда преследования или даже навязчивой идеи, если он находится в состоянии систематического помешательства, принимающего вид ничем не сдерживаемой отваги, то такой человек достоин сожаления, и его безнаказанность или полубезнаказанность не может служить поводом к подражанию. Но к этому влиянию безумия нельзя приравнивать иногда столь же неодолимое увлекающее действие, производимое на человека той шайкой, в которую он попал: он попал в нее по доброй воле, подобно тому, как некоторые произвольно опьяняют себя алкоголем. Таким образом, здесь он отчасти, если только не всецело, справедливо считается ответственным за свои поступки; и поскольку наказание признается справедливым, постольку же оно будет и полезным.