Криминалисты как старых, так и новых школ слишком исключительно были заняты преступлением индивидуальным и не обращали достаточного внимания на коллективное преступление, а между тем изучение этого последнего могло бы в значительной степени содействовать правильному пониманию первого. Правда, время от времени подвергались изучению небольшие преступные шайки, всего чаще состоящие из трех членов и потому называемые «tierces», о которых упоминает в одной из своих работ Joly; изучались даже и шайки более многочисленные, но при этом почти всегда в так называемом коллективном преступлении видели не более как простую совокупность преступлений индивидуальных.

Такая точка зрения допустима лишь в том случае, когда личности действуют рассеянно без всякой объединяющей их связи; но она становится несомненно ложной, если преступники действуют сообща и целыми массами, под влиянием всеобщего увлечения, и если при этом находят себе исход те силы и задатки (virtualites), которые остались бы скрытыми при действии в одиночку. Вот этот последний случай и интересует нас. Правда, мы коснемся и тайных организованных обществ с преступными целями (sectes criminelles), но лишь для того, чтобы лучше изучить преступные шайки и сборища, для которых первые так часто служат скрытой причиной.

По какому же признаку мы можем судить, что известная группа лиц, вместо того чтобы быть простым скопищем, вдруг становится одной колоссальной личностью, в которой тысячи лиц сливаются как бы в один смутный облик? Без сомнения, по тому, что она приобретает свое собственное коллективное самолюбие, совершенно отличное от самолюбия составляющих ее членов, подобно, например, тому, как в Алжире каждое племя имеет свое собственное понятие о чести, совершенно отличное от понятия отдельных составляющих его арабов, что всего лучше и доказывает живую реальность таких племен.

Если простые народные скопища, эти случайные и недолговременные коллективные организмы низшего порядка, преобладают собственным самолюбием, то тайные организованные общества, хотя бы и преступные, почти всегда имеют его. Но в пылу совместного действия те и другие проявляют гордость и тщеславие, до крайности усиливаемые сознанием мнимого могущества, по крайней мере, до появления вооруженной силы.

Ничтожный знак неуважения к ним, самое малейшее проявление несогласия в чем-нибудь с ними вызывают их ожесточение. История показывает, что везде и всегда необузданностью и нетерпимостью народные скопища не уступали любому африканскому деспоту. Таким характером в особенности отличаются шайки, живущие, подобно профессиональным разбойникам, исключительно убийством, грабежом и поджогами. Тщеславие их доходит до смешного: они стараются блеснуть разными галунами и позументами, подобно тому, как торговые товарищества, организованные с целью эксплуатации публики, отличаются необыкновенной роскошью своих реклам, в которых нужно видеть не только обманчивую приманку, но и выставку тщеславия.

Каким же образом формируется толпа? Каким чудом масса лиц, так еще недавно рассеянных и совершенно индифферентных друг к другу, вдруг соединяется в одно целое, образует род магнитной цепи, издает одни и те же крики, бежит в одном и том же направлении, действует по одному и тому же плану? Единственно благодаря симпатии, этому источнику подражательности, этому животворящему началу социальных тел. Одного мановения руки вожака достаточно, чтобы пробудить эту спящую силу и направить ее к определенной цели. Но для того, чтобы первичный импульс мог повлечь за собой дальнейшие последствия, для того, чтобы только что возникшая волна народного движения могла быстро и широко распространиться, необходимо, чтобы умы были подготовлены к тому предварительной, может быть, даже бессознательной, но хотя бы в общих чертах сходной работой мысли.

Медленно распространяющийся психический контагий, тихая и безмолвная подражательность, незаметно передающиеся от одного лица к другому, всегда предшествовали тем бурным непреодолимым вспышкам подражательности, которыми характеризуются народные восстания. Только широкая пропаганда идей Лютера в начале XVI века и идей Руссо во второй половине XVIII века сделала возможными и возмущение Мюнцером крестьян в Тюрингии в 1525 году, и образование скопищ Тилли и Валленштейна во время Столетней войны, и формирование Jourdario полчищ в Авиньоне и Comtat-Venaissin во время французской революции.

Общая вера, общая страсть, общая цель – такова жизненная основа этого странного живого существа, которое мы называем толпой, основа, в свою очередь, обусловливаемая тем двояким контагием, о котором мы только что говорили. От особенностей этих руководящих страстей, идей и целей зависит и различие между толпами в гораздо большей степени, чем от климатических и расовых отличий составляющих эти толпы членов. Мы встречаем здесь и преступность, зависящую от темперамента или, скорее, от характера, и преступность, так сказать, случайную; словом, находим то же самое, что давно уже было подмечено при изучении индивидуального преступления; но это различие в характере преступности выступает здесь с большей ясностью и определенностью. Без всякого сомнения, существуют сборища и тайные общества, при самом своем возникновении уже наклонные к преступлению подобно тому, как бывают так называемые преступники от рождения. Факты первого рода объясняют нам истинное значение «врожденной преступности», под которой следует разуметь привычное и уже с самого начала наиболее охотно принимаемое направление к злым действиям тех сил, которые сами по себе могли бы быть направлены в совершенно другую сторону.

Правда, следует установить более или менее резкое различие между толпами и тайными обществами, хотя случайно и совершающими преступления, но созданными под влиянием мотивов, нисколько не преступных и не лишенных даже известного рода благородства, и между теми шайками, которые, как, например, Chauffeurs в 1880 году или Camorra и Mala vita, организованы с прямой целью убийства и воровства. Однако не подлежит сомнению и то, что толпы и тайные общества, хотя бы только случайно принявшие преступный характер, часто становятся наиболее опасными и разрушительными, так как они-то именно и распространяются наиболее широко и поражают наблюдателя странным сочетанием величия и силы с чудовищной жестокостью.

Sighele в своем недавнем и глубоко содержательном произведении Folia delinquente («Преступная толпа») совершенно справедливо замечает, что вопреки сказанной случайно Спенсером мысли социальное целое очень часто отличается от составляющих его индивидуумов, а не является только простой их суммой.

Я со своей стороны добавлю, что иногда оно представляет как бы произведение (produit), когда составляющие его элементы однородны, иногда же оно составляет род алгебраической суммы (combinaison), когда элементы различны. В первом случае совершенно одинаковые чувства, которыми воодушевлены все члены общественного целого, внезапно возвышаются до крайней степени напряжения, взаимно поддерживая и усиливая друг друга как бы путем взаимного помножения. Это-то обстоятельство и объясняет нам, почему коллективная преступность группы лиц, соединяемых в одно целое или благодаря простой случайности, или в силу взаимного психического сродства, и действующих в одном и том же направлении, – почему эта коллективная преступность далеко превосходит среднюю величину преступностей частных лиц. Этим же обстоятельством объясняется и то, что коллективный эгоизм в тысячу раз властнее и интенсивнее, чем частные составляющие его эгоизмы.

Во втором случае социальное целое является совершенно своеобразным результатом, как бы равнодействующей множества расходящихся в разные стороны и даже прямо противоположных тенденций, представляемых составляющими его индивидами, соединенными в пылу лихорадочного возбуждения лишь на время их общего действия.

Но прежде всего заметим, что как бы ни была, по-видимому, благородна и законна та цель, которая создает толпу, образование последней во всяком случае представляет несомненный шаг назад в социальной эволюции, потому что чем теснее и крепче общественная связь, тем более она становится исключительной. Все эти люди, между которыми, как кровь между клеточками нашего организма, циркулирует экзальтированное чувство их солидарности, являющееся последствием их взаимного возбуждения, – все они тотчас же становятся совершенно чуждыми остальному человечеству, не входящему в их группу, делаются не способными сочувствовать страданиям других людей, еще недавно бывших их братьями и согражданами, а теперь ставших для них совершенно чуждыми или даже врагами, годными лишь к тому, чтобы их жечь, убивать или грабить. В этом можно видеть возвращение к нравственному состоянию диких, связанных между собой лишь союзом примитивной семьи, хотя я далек от того, чтобы видеть здесь проявление атавизма и говорю о нем только метафорически.

На этом основании благородство и возвышенность религиозных, политических и патриотических целей, преследуемых людьми, собравшимися в толпу или организовавшимися в тайное общество, нисколько не препятствует быстрому упадку их нравственности и крайней жестокости их поведения, лишь только они начинают действовать сообща. Немецкие крестьяне XVI века восстали и вооружились во имя евангельского милосердия и братства, но лишь только они начали свои совместные действия, как один из их руководителей с горечью отзывался о них: «Теперь я вижу, что большинство из них только и думает о воровстве и грабительстве».

Эти «братские орды» (hordes fratemelles), разграбивши и предав пламени дворцы и аббатства и умертвив их обитателей, принуждали затем и мирных сограждан и даже близких к себе лиц следовать за собой, угрожая в случае несогласия смертью, опустошением и пожаром. Подобным же образом, когда ciompi, эти парии флорентинской демократии, поднялись в XIV веке с тем, чтобы добиться права на существование, они сначала обрушились на покинутые дворцы магнатов, а потом, опьяненные разбоем и увлекаемые взаимно друг другом, кончили тем, что стали безразлично жечь и грабить как дома своих друзей, так и дома своих противников.