Ким Чен Ир влюбился в кинематограф в раннем детстве, когда родители взяли его с собой на только что открывшуюся в Пхеньяне «Корейскую киностудию». В первые годы после раздела Кореи два государства конкурировали друг с другом во всем, в том числе и в кино, и наперегонки снимали первый послевоенный фильм «освобожденной» Кореи. Северокорейцы проиграли гонку, когда на Юге в 1946-м вышел «Ура свободе» Чхве Ён Гю, но с легкостью выигрывали битву за качество. Южнокорейские фильмы снимались независимо, тяп-ляп и зачастую примитивно, а Ким Ир Сен все кино, выходившее в Северной Корее, поставил под контроль властей, поскольку оно должно было служить официальной витриной государства. «Из всех искусств, – говорил Ленин, – для нас важнейшим является кино», и с этим тезисом Ким Ир Сен был согласен. По примеру Советского Союза, он постановил, что кино должно стать ядром «идеологического руководства» страной, и вверил его попечению новообразованного Отдела пропаганды и агитации Трудовой партии, центральной руководящей структуры Северной Кореи. Под опекой Москвы, предоставившей и финансирование, и специалистов, обучавших северокорейцев киноискусству, Ким Ир Сен создал Национальный центр кинопроизводства и Комитет по делам театра и кино, которые составили основу аппарата, заведующего кинематографом, и подчинялись агитпропу В задачи им вменялось создание северокорейской киноиндустрии; первый северокорейский фильм должен был называться «Моя родина».

Маленький Юра любил визиты на «Корейскую киностудию» и ездил туда с матерью и отцом при любой возможности. Может, его, как всякого ребенка, просто зачаровывал этот гигантский кукольный дом, а может, уже влекли соблазны тотального контроля над страной и ее населением. Или, может, кино открыло замкнутому мальчику тайную дверь в бесчисленные миры, так не похожие на его собственный, и подарило некую свободу. Так или иначе, киностудию Юра обожал.

«Моя родина» стала легендой северокорейской культурной истории – не в последнюю очередь потому, что она, как утверждает пропаганда, продемонстрировала первые признаки кинематографического гения Ким Чен Ира. Часто рассказывают историю о том, как Юра в нежном возрасте семи лет пришел на предпоказ и, точно юный Иисус в храме, принялся раздавать ЦУ кинематографистам. «В фильме присутствуют зимние сцены со снегопадом, – гласит официальная версия. – Посмотрев их, [Юра] недоверчиво покачал головой и сказал сотруднику киностудии, что не понимает, отчего [вокруг персонажей] густо падает снег, а на голове и плечах у них снега нет… Сотрудник от стыда невольно покраснел… [Юра] заметил, что комбинированные кадры сделаны неудачно». Он даже отметил, что фальшивый снег явно сделан из ватных шариков – на его взгляд, «слишком топорно». Благодаря юному вундеркинду, неудавшиеся сцены до премьеры успели переснять как должно. (Стоит упомянуть, что советские кинематографисты, контролировавшие съемки, снимали погодные эффекты уже десятилетиями, а еще в 1925 году Чаплин в «Золотой лихорадке» выдавал за снег не вату, а соль и муку.)

«Моя родина» вышла в 1949 году; в ней повествуется об освобождении Кореи – не союзниками, не Красной Армией, но исключительно силами корейских партизан и их незримого вождя Ким Ир Сена. Этот фильм породил фиктивную «Корейскую народно-революционную армию» и положил начало мифу, который впоследствии станет государственной доктриной. Мало того что Ким Ир Сен выгнал японцев из Кореи, утверждалось в «Моей родине», – никому другому это было и не под силу. Благодаря поддержке советских кинематографистов фильм получился с технической точки зрения гораздо прогрессивнее всего, что выходило на Юге. И все технические ресурсы были брошены на восхваление Ким Ир Сена, победителя японских угнетателей и освободителя корейского народа.

Фильм пользовался огромным успехом у зрителей, которые смотрели его в основном в «кинопередвижках», разъезжавших по северокорейской глубинке с пленкой и проектором. Для многих корейских крестьян кино еще было в новинку, и народ в нетерпении валом валил на сеансы. Многие, особенно в деревнях, в жизни своей не видали движущихся картинок, не говоря уж о картинках, которые рассказывали их историю – или, говоря точнее, предпочтительную ее версию. Фильм задевал те струны корейской души, что отчетливо вибрировали после десятилетий убожества и угнетения. В фильме не было реальности, не было коллаборационистов, не было мучительного унижения от того, что страну освободили советские войска и союзники, а не собственный народ, – зато в нем была ровно та фантазия, в которую этот народ хотел верить. И на этой фантазии Ким Ир Сен будет строить свою диктатуру еще не одно десятилетие.

В первом же кадре первого фильма в истории Северной Кореи мы видим вулкан Пэктусан, священную гору, колыбель корейского духа, которую в ближайшие полвека присвоит семейство Кимов. Съездить на Пэктусан съемочная группа не могла, поэтому «Моя родина» открывается видом не настоящей горы, а неубедительной масштабной модели – что вполне логично.

Окончательную монтажную версию «Моей родины» Юра увидел вместе с матерью на первом публичном просмотре, и это стало его последним и самым ярким воспоминанием о ней – спустя несколько месяцев Ким Чен Сук умерла.

Ее уход оставил зияющий провал в его жизни. Мать всегда была рядом, Юра очень ее любил. Он был застенчивый, тихий ребенок, играл один дома. Он часто наряжался в сделанную на заказ детскую военную форму и маршировал вокруг пруда на заднем дворе, рявкая приказания и как можно резче размахивая руками. На домашних фотографиях Юра всегда широко улыбается – особенно если рядом мать; он счастлив и раскован. (Его дружба с отцом складывалась труднее: великий вождь нередко отлучался строить новое государство и – что было неведомо Юре, но до боли очевидно Чен Сук – разнообразить свое свободное время многочисленными молодыми женщинами, к которым у него вспыхивали чувства.) Шура умер двумя годами раньше, в четыре года – утонул в пруду на глазах у растерянного Юры, и две эти смерти – сначала младшего брата, а вскоре и матери, подкосили Юру. Когда многие десятилетия спустя его спросили, кто больше всех на него повлиял, он без колебаний ответил: «Моя мать, да упокоится она с миром. Моя мать и вообразить не могла, каким я стану. Я очень ей обязан».

Его первые воспоминания о кино цепко переплелись с воспоминаниями о матери – они приближали ее и сильнее притягивали его к киноэкрану, к образам, что сохраняли мгновение в неприкосновенности, властвовали над временем, замедляли его ход и даже отрицали смерть. Впоследствии воспоминания о матери, о счастье, об играх и о кино перемешивались в его официальных биографиях. (Ким Ир Сен женился вторично, но мачеху Ким Чен Ир ненавидел и позднее вычеркнул из официальной истории и ее, и троих своих единокровных братьев.) Не во всех историях отражены факты, однако взрослый Ким Чен Ир приложил руку к сочинению этих историй, и в них таится глубинная психологическая правда. Он рисовал картину прошлого, в котором кино и желание угодить матери тесно связаны, будто его любовь к кинематографу и любовь к матери – одно и то же. В некотором роде подобно Лоренсу Оливье (считавшему, что играет для любимой матушки, умершей, когда ему было двенадцать) или Ингрид Бергман (говорившей, что она хотела стать актрисой, поскольку в детстве играла, наряжаясь в одежду матери, которая умерла, когда дочери было всего ничего, и не оставила по себе воспоминаний), Ким Чен Ир вскоре начал снимать кино отчасти для того, чтобы вернуть потерянную любовь женщины, которая родила его и любила, но прежде времени покинула.

Ранней смертью матери нередко оправдывали проблемы с Юриным поведением в юности. Без материнского наставления сын председателя кабинета министров привык к тому, что перед ним все кланяются и лебезят. Он огрызался на учителей и не признавал никаких авторитетов. Он вспыхивал как спичка, выплескивал злость и дурное настроение. Он беззастенчиво пользовался тем, что он сын великого вождя. И при этом он умел обаять сверстников, а его гедонизм заслужил ему популярность среди студентов Университета имени Ким Ир Сена. Во времена, когда велосипед был роскошью, доступной только по блату, Юра, рассекавший по кампусу на импортном мотоцикле, стал легендой. Он закатывал лучшие вечеринки, спонсировал лучшие киносеансы, танцевальные представления и концерты. Дружба с ним открывала доступ в миры, о которых прочие студенты могли только мечтать. В университете Юра активно занимался общественной деятельностью – особенно успешно собирал антиамериканские демонстрации (считалось, что там удобнее всего знакомиться с девчонками) – и был назначен ответственным за организацию выпускного вечера своего курса. В любое дело он бросался с жаром и страстью – таков был его стиль. Номенклатурная элита при дворе Ким Ир Сена характеризовала сына вождя словами «плейбой» и «дилетант». В двадцать лет Юре оставалось еще не одно десятилетие до канонического Ким Чен Ира в нелепо огромных квадратных очках и с целыми гардеробами одинаковых комбинезонов цвета хаки. Молодой Юра предпочитал модные черные оправы и френч, обычно темно-синий, иногда черный, с узким воротником Мао. Его черные туфли блестели. Если погода требовала пальто, оно было длинное, из плотной шерсти, изысканное и щеголеватое, не сравнить с позднейшими мешковатыми парками. Он любил мотоциклы, гоночные авто, дорогой коньяк и спать с актрисами.

Ким Ир Сен не мог взять в толк, что у него за сын такой уродился. Он пытался заинтересовать Юру государственными делами, в 1959 году даже взял его с собой, поехав в Москву с официальным визитом, но Юра почти все переговоры и официальные мероприятия проторчал в гостинице. В начале 1960-х в Северной Корее настало пьянящее время – страна доказала, что она самая богатая и безопасная Корея из двух. В Пхеньяне поползли слухи о том, что великий вождь Ким Ир Сен уже задумывается о том, кого воспитать, а затем и назначить своим преемником. Сталин умер десять лет назад, а Никиту Хрущева, нового первого секретаря ЦК КПСС, Ким Ир Сен открыто критиковал, считая, что тот, снося памятники Сталину и ведя деловые переговоры с Западом, позорит коммунистические принципы. Официальные средства массовой информации обильно источали националистическую пропаганду, и собственному сыну великого вождя стало неловко жить под русским именем. Ким Ир Сен велел отпрыску выбрать корейское. Однажды утром Юра явился в аудиторию и выступил с объявлением.

– Меня больше не зовут Ким Юра, – сообщил он однокашникам. – Я поменял имя на Ким Чен Ир. Так меня теперь и зовите.

Само имя будущего вождя было расчетливо сконструировано. В нем Юра сплавил имена матери и отца, Чен Сук и Ир Сен, став Чен Иром и уже своим именем напоминая о том, что происходит от великого вождя и матери народа. Тогда это мало кто заметил, но «Чен Ир» – не просто корейский сценический псевдоним. То была легитимация.

Однако учеба увлекала новоиспеченного Ким Чен Ира не больше, чем прежде Юрия Ирсеновича. Увлекало его кино.

Он окопался в Центре кинопроката, где располагалась правительственная фильмотека. Он проводил там дни и ночи, смотрел фильм за фильмом. За границу Ким Чен Ир почти не ездил – только в Советский Союз и Маньчжурию во время Корейской войны – и до конца жизни путешественником не заделается, если не считать летней поездки на Мальту в начале 1970-х – поучить английский, который так ему и не дался. Настоящих людей и их повседневный быт, за рубежом или на родине, он видел редко. Для молодого человека, которому предстояло однажды стать вождем, в чьей власти окажутся армия, спецназ, ядерные боеголовки и жизнь миллионов людей, кино стало окном во внешний мир. Все знания о мире – о Северной и Южной Америке, Африке, Европе – Ким Чен Ир черпал либо из правительственных отчетов, либо из кино.

Вскоре он освоил весь каталог Центра кинопроката. Ким Чен Ир мечтал о западном кино, которое по большей части не шло в кинотеатрах по эту сторону железного занавеса – тем более в далекой Северной Корее. Законно взять напрокат, купить или импортировать эти фильмы было нельзя. Ким Чен Ир принялся добывать их всеми возможными способами – и так началось его первое кинопроизводство, оно же первая противозаконная операция: он создал пиратскую контрабандную сеть.

Перебарщивая, как всякий одержимый киноман, он нарек свою «сеть дистрибуции» Ресурсодобывающей Операцией № 100. По указанию первого заместителя министра иностранных дел Йи Чон Мока, который не мог ослушаться сына вождя, но, вероятно, недоумевал, отчего должен тратить время на кинопиратство, северокорейские посольства по всему миру, от Вены до Макао, обзавелись профессиональным оборудованием для копирования и дублирования фильмов. Сотрудники посольств брали напрокат 35-миллиметровые копии новейших фильмов, якобы для частных посольских киносеансов, и не глядя (поскольку глядеть было запрещено) их копировали. Так добывались все новые фильмы, какие можно было добыть, от голливудского кино до японских эпосов про якудза, от комедий до мягкой эротики – в таком количестве, что посольства задыхались под этой лавиной и пришлось организовывать копировальные мощности в Праге, Макао и Гуанчжоу. Пленки диппочтой пересылали в Пхеньян, там их переводили, затем дублировали на корейский профессиональные актеры правительственной киностудии, а окончательную, эксклюзивную версию направляли Ким Чен Иру в Центр кинопроката или в пхеньянскую резиденцию. Штат пхеньянской фильмотеки разросся до 250 сотрудников на полном рабочем дне – актеров озвучания, переводчиков, титровальщиков, специалистов по дублированию, печатников и архивариусов.

Ресурсодобывающая Операция № 100 работала до конца жизни Ким Чен Ира, а эти первые фильмы заложили основу его гигантской личной киноколлекции. Ким Чен Ир одержимо смотрел всё. Его киномания беспокоила отца и отцовское окружение. Как-то это нездорово. Но в глубинах сюжетов, на дальних планах экзотической натуры, за спинами красивых людей Ким Чен Ир все отчетливее различал потрясающее могущество движущихся картинок. Сидишь во тьме просмотровой, отрезанный от всего мира, и картинки эти складываются в полотно изумительной четкости. Каждый образ, каждая монтажная склейка, каждый ракурс, каждый звук, каждая смена фокуса, каждое решение кинематографиста – это подсказка, а весь фильм – череда тонких намеков, внушающих подсознанию зрителя некую мысль, чувство или переживание. Все это имело власть над Ким Чен Иром – а значит, догадался он, будет иметь власть и над прочими. И вот этой властью он хотел обладать.

Ким-младший внезапно превратился в активиста студенческого крыла Трудовой партии, где сосредоточился на идеологическом воспитании и пропаганде. Он стал посещать отцовские заседания кабинета министров и партийные конференции – впрочем, пока просто наблюдателем. До окончания университета он прошел обязательную службу в армии, разделавшись с ней за два месяца вместо десяти лет, по закону требуемых от всех остальных северокорейских мужчин. Ему столько не надо, разъясняла пропаганда, поскольку «за восемь недель товарищ Ким Чен Ир во всей полноте освоил военную тактику и сам приступил к преподаванию тактики боя и командирских навыков»; учебный лагерь, где он служил, с тех пор превратили в историческое святилище. Военное обучение было простой формальностью – пунктом революционной биографии, который надлежало отметить галочкой. Со службы он вынес только пожизненную любовь к оружию. С первой минуты он полюбил стрелять из ружей и пистолетов и следующие сорок лет регулярно наведывался на личное стрельбище. Его инструктор по стрельбе Ли Хо Джун на Мюнхенской олимпиаде в 1972 году выиграл золотую медаль по стрельбе из малокалиберной винтовки лежа с 50 метров – первую в истории олимпийскую золотую медаль КНДР, – а позже стал ближайшим личным телохранителем Ким Чен Ира.

Примерно в тот же период в жизни Ким Чен Ира появилась важная фигура – его дядя Ким Ён Джу. Дядя Ён Джу был младше своего брата Ир Сена на восемь лет. «В официальной мифологии семейства Кимов, – пишет специалист по КНДР Брэдли Мартин, – Ён Джу изображался человеком, который все детство прожил в страхе, спасаясь от поисковых партий. Ким Ир Сен в своих мемуарах писал, что пока сам он сражался с японцами, японские власти, пытаясь надавить на партизан, охотились на Ён Джу. Японцы распространяли фотографии Ён Джу, писал Ким Ир Сен, и „моему брату пришлось под фальшивым именем, скрываясь, бесцельно бродить по городам и селам трех провинций в Маньчжурии и даже в Китае”». С тех самых пор Ён Джу научился выживать. Он вырос, изучал экономику и философию в МГХ стал убежденным марксистом. Он был умнее и глубже старшего брата. Этот суровый на вид человек с высоким лбом и грустным ртом щурился за стеклами очков в тонкой стальной оправе. Истерический национализм и безграничный нарциссизм, к которым прибегал теперь Ким Ир Сен ради упрочения своей власти, Ён Джу не особо нравились, однако он был верен, предан делу Трудовой партии и возглавил Центральный комитет ТИК, главный политический орган страны. Ким Ир Сен к брату прислушивался и на зарубежные переговоры посылал его своим представителем. Дядя Ён Джу был вторым лицом Северной Кореи, и многие прочили его в преемники великого вождя. Теперь же, вняв то ли собственному инстинкту, то ли братниной просьбе, Ён Джу стал ангелом-хранителем Ким Чен Ира – прикрывал подопечного от дурных последствий его промахов или глупостей, но при этом муштровал и заставлял выполнять те минимальные обязанности, что у Ким Чен Ира имелись. Прежде никому не хватало духу пенять сыну великого вождя. Время от времени – нечасто, но бывало, – когда Ким Чен Ир линял с учебы смотреть иностранное кино, по возвращении в военном лагере его поджидали наставники, которые устраивали ему взбучку Соответствующий приказ всегда исходил от дяди Ён Джу.

В мае 1964 года Ким Чен Ир окончил университет, и началась его карьера в верхних эшелонах Трудовой партии – карьера, которой от него давным-давно ждали. Первым делом его отправили в секретариат Центрального комитета, под начало дяди Ён Джу, который взял племянника под крыло и обучил всему, что знал сам о внутреннем устройстве партии: как нанимают сотрудников, как их понижают и повышают, как работают отделы и как они отчитываются перед вождем. У дяди Ён Джу был обширный выводок собственных детей – оберегая их интересы, он всех протащил на важные партийные посты. Спустя год дядя перевел Ким Чен Ира в исполком – разбираться в вопросах жилищного обеспечения и системе распределения продуктов. Чиновничья, по сути дела, жизнь Ким Чен Иру не полюбилась, и работал он без особого рвения. «К нему не относились всерьез, – утверждал бывший член ЦК Ким Дук Хон. – Считалось, что в своей семье он паршивая овца». Его единокровный брат Ким Пхён Ир (которого Ким Ир Сену родила вторая жена, презираемая Ким Чен Иром мачеха) был гораздо более многообещающ: прекрасно говорил по-английски, служил в армии, выглядел и держался, как отец. Ким Чен Ир же производил впечатление безалаберного разгильдяя, с затратными пристрастиями и безрассудными аппетитами, но абсолютно без харизмы. Казалось, ему уготована жизнь, полная бездумной праздности.

Вообще-то Ким Чен Ир был только рад, что его недооценивают. Он знал, на что способен, и ждал шанса себя показать. Шанс, по счастью, вскоре выпал – а с ним и должность, желаннее которой для Ким Чен Ира не было во всей Трудовой партии.

Чистки – неотъемлемая составляющая быта элиты при диктатуре: их равно боятся и ждут, и они случаются по нескольку раз в жизни одного поколения – так средневековый хирург делал пациенту кровопускание, дабы гуморы пришли в равновесие и пациент не хворал.

Капсанская чистка оказалась самой кровавой в истории Северной Кореи. Пятнадцать лет, миновавшие после так называемой Отечественной Освободительной войны, Корейская Народно-Демократическая Республика прожила с размахом. Пользуясь финансовыми вливаниями Советского Союза и Китая, страна быстро отстроилась, и ее экономика продвигалась семимильными шагами – по всему миру газеты приводили КНДР в пример как образцовое социалистическое государство, блестящее доказательство того, что коммунизм бывает состоятелен. Режим похвалялся тем, что у всех граждан есть крыша над головой, все обеспечены пайками и работой, которая придает жизни смысл, все деревни электрифицированы и в стране нет ни преступности, ни бездомных, ни безработицы. В общем и целом это была правда. Система сложилась спартанская, но пока работала.

Теперь же в верхах возникли разногласия касательно дальнейшего курса. Заместитель председателя кабинета министров Пак Гым Чхоль предлагал провести демилитаризацию, децентрализацию, а средства, ныне вливаемые в идеологические кампании, вложить в квалифицированное обучение и инновации, в формирование поколения ученых и инженеров, которые продвинут республику вперед. Его последователи, так называемая Капсанская фракция – по названию уезда в провинции Янгандо, – попыталась снять фильм, прославляющий предводителя фракции. Напрасно они это сделали. Северная Корея принадлежала Ким Ир Сену и больше никому. Местом на вершине он ни с кем делиться не желал. Весной 1967 года Пака и его последователей обвинили в государственной измене, низкопоклонстве перед Западом и групповщине и сместили с должностей. Многих казнили или «послали в горы» – эвфемизм, которым северокорейцы описывали теперь судьбу сосланных в трудовые лагеря. Чистка стала предлогом для атаки на «ревизионистов» по всем фронтам. На кострах жгли книги, в том числе Карла Маркса; запретили советские и «неподобающие» народные корейские песни; десятки художников, писателей и артистов отправились в исправительные колонии за то, что их творчество внезапно оказалось «слишком западным». Когда пыль улеглась, в Северной Корее уже никто не оспаривал и не подрывал гений и всемогущество Ким Ир Сена.

Но никуда не делась проблема «Корейской киностудии», которая была причастна к провалившимся капсанским съемкам. Нескольких студийных начальников, считавших, что они попросту выполняют свою работу, снимают хвалебную картину о заместителе председателя кабинета министров, герое партии, обвинили в «антипартийной деятельности». В сентябре 1967 года Ким Ир Сен созвал на студии внеочередное совещание политбюро. Явился и его сын, не упускавший ни единой возможности наведаться на студию. Когда все студийные руководители кротко покаялись в том, что подвели Трудовую партию, настал черед сказать свое слово Ким Ир Сену. Он разразился пространной диатрибой, полной оскорблений и риторических вопросов.

– Есть тут кто-нибудь, – проворчал он, – кому хватит мужества добровольно взять на себя руководство студией и вернуть ее на верный путь по заветам партии?

Ким Чен Ир наблюдал из глубины зала. Из-за спин внезапно раздался его тоненький, почти женский голос. Все заоборачивались.

– Я возьму на себя эту задачу, – сказал Ким Чен Ир. – Я попытаюсь.

Тут, надо думать, великий вождь улыбнулся. Ким Чен Ир работал в Центральном комитете и понимал, как действуют внутрипартийные механизмы; он был плоть от плоти вождя и с семи лет обожал кино. С точки зрения Ким Ир Сена, у мальчика была вполне подходящая биография. Ким Чен Ира прямо на месте произвели в директоры по культуре и искусствам Отдела пропаганды и агитации; в его ведение передали кино, театры и издательства.

Было ему двадцать пять лет.

Едва войдя в должность, Ким Чен Ир тоже созвал внеочередное совещание, куда пригласил некоторых ключевых кинематографистов и актеров.

– Мы все – товарищи по борьбе, мы все стоим на защите партии, – сообщил он собравшимся. – У нас на всех одна жизнь и одна смерть… Для бойца революции нет никого дороже товарищей. Я буду верить в вас, а вы поверьте в меня, и мы станем работать вместе.

И он всем поочередно раздал их собственные официальные портреты, скопированные из личных дел отдела кадров. На каждой фотографии от руки значилось: «Будем работать вместе», или «За наше вечное товарищество, мы пойдем одним путем» – а внизу дата и подпись Ким Чен Ира. Считаные недели назад все эти люди были уверены, что их судьба предрешена – они тоже падут жертвами Капсанской чистки. А теперь сын вождя обещает встать с ними плечом к плечу, если они согласны стоять плечом к плечу с ним.

После символического увольнения пары-тройки «подрывных элементов» Ким Чен Ир принял в партию всех остальных – а вручение партбилета в те времена было высочайшей честью, которой удостаивалась только элита. Он улучшил им жилищные условия и снабжение продуктами, построил для них специальный универмаг, где можно было покупать товары, не входившие в еженедельный паек, и пустил автобус от их домов до студии, чтобы им не приходилось мотаться на работу на велосипеде или пешком. И он завалил их подарками – «одежда, еда, часы, проигрыватели и телевизоры», по словам одного инсайдера, – порой просто царскими, каких среднему северокорейцу не попадалось на глаза за всю жизнь. Когда кинематографист умирал, Ким Чен Ир выбивал из парткома деньги на похороны и пенсию для семьи, а самые выдающиеся актеры, режиссеры и сценаристы его стараниями ложились в землю на кладбище для Героев, Павших Во Имя Революции, на холме над Пхеньяном. «Товарищ Ким Чен Ир особенно холит и лелеет киноартистов, – говорилось в студийной инструкции. – Когда ему достается что-нибудь хорошее, он с ними делится. Он увековечивает их при жизни и после смерти».

Разделавшись с идеологическим перевоспитанием сотрудников, Ким Чен Ир приступил к их профессиональной переподготовке. Из своей личной коллекции он извлекал старые советские и северокорейские фильмы, показывал их подчиненным, комментировал и требовал рацпредложений. «Корейскую киностудию» не ремонтировали с войны – Ким Чен Ир расширил ее территорию до десяти миллионов квадратных футов. (Для сравнения: студия «Метро-Голдвин-Майер» в Калвер-Сити, штат Калифорния, крупнейшая студия золотого века Голливуда, занимала каких-то 7,6 миллиона квадратных футов.) Он выкинул старую советскую аппаратуру 1950-х, самолетом из Москвы и Германии доставил новейшие камеры, осветительное и операторское оборудование, монтажные столы. Он ежедневно отсматривал весь отснятый материал всех фильмов и писал замечания, соображения о том, где провисает сюжет, вкладывая в работу над картиной свое, как он сам выражался, «глубокое понимание полноты жизни». Благодаря своему обширному кругозору молодой сын вождя видел то, что было недоступно его подчиненным. Его преданность делу их восхищала. Прежде «Корейской киностудией» руководили партийные деятели, и киноманов среди них не попадалось – как и людей, хоть что-то понимавших в съемочном процессе. Ким Чен Ир же практически поселился на киностудии и день за днем проводил там долгие часы.

От великого кинопродюсера ожидаются два непременных поступка, и в первый же год работы на студии Ким Чен Ир совершил оба. Во-первых, он снял эпическую, ключевую киноленту, воплотившую его кинематографический стиль, – официальные историки назовут этот фильм его первой «бессмертной классикой». «Море крови» поставлено по мотивам оперетты, якобы написанной Ким Ир Сеном в партизанские времена, и повествует о маньчжурской семье 1930-х, дающей отпор японским захватчикам. В фильме уже есть все элементы, впоследствии ставшие коронными номерами Ким Чен Ира: популярная песня, главная роль сильной женщины (в данном случае – матери семейства, которая вступает в коммунистическое сопротивление и контрабандой возит взрывчатку), рецептурный негодяй-иностранец, националистический подтекст и любопытный коктейль из насилия пополам с сентиментальщиной. Титры в северокорейские фильмы не вставляли, и это создавало иллюзию, будто фильм – целиком плод коллективного труда, однако «Море крови» спродю-сировал Ким Чен Ир и поставил Чхве Ик Кю, предыдущий глава студии. Чхве – вероятно, единственный северокореец, соперничавший с Ким Чен Иром эрудицией в области кино, – учился в Советском Союзе в годы зарождения северокорейской киноиндустрии, занимался русским языком и литературой в Пхеньянском университете и к 1956-му, в двадцать два года, был назначен руководить «Корейской киностудией». Он был единственным человеком в стране, чьи знания Ким Чен Ир готов был впитывать. «Море крови» снимали с небывалым размахом – то был аналог современного кассового блокбастера. Зрители удивлялись и восторгались, и внезапно о Ким Чен Ире, сыне вождя и молодом даровании, заговорил весь Пхеньян.

Затем Ким Чен Ир совершил второй поступок, по статусу положенный любому уважающему себя киномагнату: он влюбился в актрису.

Сон Хе Рим была одной из самых знаменитых ведущих актрис Северной Кореи. Ослепительная женщина – широкие скулы, густые брови, сильный подбородок, бледная кожа как будто светилась. Хе Рим была добра и замкнута. В пятидесятых училась в Пхеньянской киношколе, в восемнадцать лет бросила учебу и родила дочь, а затем восстановилась и доучилась до выпуска. Она вышла замуж за Ли Пхёна, сына председателя Корейского союза писателей, и этот брак не был счастливым.

Она была на пять лет старше Ким Чен Ира, и, впервые ее увидев, он потерял голову. Регулярно навещая съемочные площадки, он неизменно подгадывал так, чтобы встретиться с ней. Хе Рим прониклась к сыну вождя не сразу, но ее тронули рассказы о детстве без матери, она разделяла страсть Ким Чен Ира к искусству, и к тому же он, в отличие от ее мужа, был обаятелен и заботлив. Хе Рим завершила текущие съемки, отказалась от актерской карьеры, бросила мужа с ребенком и переехала к Киму.

Отношения их приходилось скрывать тщательнее любой военной тайны Северной Кореи. Ким Чен Ир с первого дня понимал, что жениться на Хе Рим не сможет: она уже замужем, у нее есть ребенок, и к тому же она старше, а в корейском обществе до сих пор косо смотрели на такую разницу в возрасте, тем более когда речь шла о сыне вождя, которому надлежало олицетворять все национальные добродетели. Любовницу приходилось таить и от публики, и от отца – иначе тот бесспорно положил бы конец роману. И однако эта пара умудрялась сохранять волнующую романтику отношений. Чен Ир устроил вступление Хе Рим в партию и присвоил ей титул заслуженной актрисы, приберегаемый для тех, кто особо послужил делу революции. Он отправлял ее на международные кинофестивали – ни одна северокорейская актриса так не блистала за рубежом, – а когда она возвращалась, он проводил с ней все свободное время, забирал ее со студии на одной из своих машин (к тому времени у него был один 600-й «мерседес-бенц», два 450-х, несколько «кадиллаков» и «роллс-ройс») и по меньшей мере единожды доставил ее на натуру частным вертолетом. Ночи они проводили в одном из многочисленных пустующих особняков Ким Ир Сена. Поначалу Хе Рим нравилось быть тайной любовницей, скрываться от сплетен и давления общества. Она не предвидела, что этот роман останется тайным до самого конца.

На улице было еще темно и холодно, когда Хе Ран, сестра Хе Рим, услышала под окном спальни упрямое бибиканье автомобильного клаксона. Шум эхом отдавался между стен. Ни у кого, кроме самых богатых номенклатурщиков, машины не было. Кому придет в голову устроить под окнами такое?

Бибикали все упрямее; Хе Ран выскочила из постели и кинулась к двери. Снаружи припарковался «бенц», рядом стоял Ким Чен Ир. Он пригласил Хе Ран на заднее сиденье – мол, есть личный разговор. Она забралась в машину и тихонько притворила дверцу.

– Мои отношения с твоей сестрой, – начал Ким Чен Ир, – несколько усложнились.

Хе Рим вот-вот предстояло родить сына. Ни за что на свете Ким Ир Сен не должен был об этом узнать.