Глава 22
Чико ничего им не скажет. Так его учил Данте. Ни слова. Пока не приедет адвокат, Чико должен молчать. И этот коп Заславский может сколько угодно его пугать, шантажировать и загонять в угол – Марини никого не боятся.
Полиция приехала вечером, после того как Альдо, так и не решившись поговорить с Данте, валялся на кровати у себя в комнате и ждал звонка от Эрика.
Он честно хотел сказать брату, даже продумал, как скажет и что может последовать после этого.
Только бы Данте не решил отправить Чико обратно в Италию, отдалить от себя, снова оставить одного. Одиночество – это страшно. Нет, не то одиночество, когда ты совершенно один, а одиночество среди людей, которые тебя не понимают и не любят. Пусть Чико и не знал, что такое любовь, никогда не видел материнской ласки и не слышал доброго слова от отца, но он чувствовал, что брат его любит.
Только не упасть в его глазах так низко, откуда уже не подняться. Данте вычеркивает людей из своей жизни настолько быстро, что те не успевали взмахнуть ресницами, как оказались за бортом огромной империи Марини. При этом не имеет никакого значения, насколько ты был близок к Данте, насколько тот тебе доверял.
Чико несколько раз пытался зайти в кабинет к брату, но так и не смог. Данте выглядел расстроенным или ужасно злым. Определить, что именно невозможно, потому что в обоих случаях существовало две стадии. Первая – это гнев, страшный и неуправляемый, а вторая – полное спокойствие. Некая тишина и молчание, которые пугали еще сильнее, чем ярость.
Чико постоял у кабинета несколько минут, заглядывая через приоткрытую дверь, но Данте его даже не заметил. Он сидел в кресле и пил коньяк, рядом стояла почти пустая бутылка. Несколько раз звонил сотовый, но брат не обращал внимание. Чиркая зажигалкой, он проводил пальцами над пламенем и смотрел в одну точку. А потом, когда Чико вернулся в комнату, проклиная себя за трусость, послышался скрип покрышек за окнами – Данте куда-то уехал. И спустя час появились копы. Они зачитали права Чико и, надев на него наручники, увезли в участок.
Сейчас, пока этот русский коп измерял шагами узкую комнатку для допросов, пугая Чико всевозможными вариантами развития событий, парень думал о том, что Данте все узнает не от него и тогда… Тогда он точно отправит Чико в Италию.
Коп вышел, и Альдо наконец-то спокойно вздохнул, уронил голову на руки.
Самое противное, что он сам чувствовал себя виноватым. Впутался в такое дерьмо, в которое Данте никогда бы не влез или сделал бы это чисто и аккуратно, в отличие от Чико, который и наследил, и засветился где только можно.
А потом в комнату вошла женщина, и Чико сразу понял, что она не коп. Скорее всего врач или социальный работник. Возможно, он где-то ее видел не так давно или она кого-то ему напомнила. Красивая. Очень хрупкая блондинка с белой кожей и большими глазами, выглядит молодо. Наверняка, старше Чико ненамного.
– Меня зовут Кэтрин Логинов, Чико. Я детский психолог и ты, возможно, меня помнишь. Я работаю в твоей школе.
У нее очень глубокий, тихий голос, и он не раздражает, не отдается в его голове пульсацией навязчивого жужжания мухи, как голос социального работника, которая говорила с ним пару месяцев назад. Женщина отодвинула стул и села напротив Чико. Парень бросил взгляд на ее руки – очень тонкие, красивые пальцы с аккуратными короткими ногтями. Ему почему-то нравилось, что у нее не длинные ногти, а именно такие вот маленькие ноготки. Посмотрел ей в глаза.
– Не помню. У меня плохая память на то, что мне не интересно.
Ответил грубо и сам не понял почему.
– А что тебе нравится запоминать, Чико? Что тебе интересно?
Не отреагировала на грубость, но, конечно же, заметила. Она не похожа на дурочку.
– Ничего не интересно. Разве что, когда сюда приедет мой адвокат.
– Скоро. Мы уже позвонили твоему брату. И я не полицейский, Чико. Наш разговор не записывается, и я тебя не допрашиваю.
– А зачем вы тогда здесь? Просто поболтать?
Она откинулась на спинку стула и поправила светлую прядь, убрав ту за ухо. У нее открытый взгляд, очень открытый – смотрит в глаза. Данте всегда говорил, что нужно бояться двух категорий людей. Тех, кто отводят взгляд, и тех, кто открыто смотрит на тебя, не моргая. Первые – лжецы, а вторые – либо манипуляторы, либо слишком прямолинейные противники, которые уверены в своих силах. Самое интересное, что Кэт не казалась Чико противником. Наоборот, она выглядела так, словно ей действительно необходимо с кем-то поговорить.
– Да. Просто поболтать. Пока в моей квартире все переворачивают копы, я сижу здесь и жду результатов. Мне страшно возвращаться домой.
Зачем она ему это говорит? Можно подумать, Чико должно быть интересно, почему она здесь.
– Почему? – и все же интересно.
– Кто-то рылся в моих вещах, пока меня не было дома и кто-то отправил мне странное письмо. С детской считалочкой. Знаешь, как в фильмах ужасов? Мне стало страшно. Ты когда-нибудь боялся, Чико? Есть что-то, чего боишься ты?
Парень склонил голову набок. Очень странно, что эта женщина действительно не задает ему те вопросы, которые задавали копы. Неожиданно она положила на стол пачку сигарет.
– Не возражаешь, если я покурю? Там, в коридоре, нельзя, а в этой комнате можно. Кстати, тоже одна из причин, почему я попросила поговорить с тобой. Но мы можем и молчать. Я покурю, а ты подумай о чем-то своем.
Резко поднял голову и посмотрел на нее. Кэтрин не была похожа на женщину, которая курит и уж точно не на женщину, которая спросит у него разрешения закурить.
– Курите. Может, и мне дадите?
Нагло, но, а вдруг?
– Не дам. Но ты можешь взять сам, и пусть спишут это на твою наглость, – шепотом сказала она и усмехнулась.
Он хмыкнул и достал сигарету из пачки. Подкурил.
Кэтрин смотрела на стену, выпуская колечки дыма. У нее очень красивый рот. Без помады, губы пухлые и резко очерченные. С каким-то детским изгибом.
– Вам не идет курить, – сказал и сам удивился.
– Людям многое не идет. Как, например, шестнадцатилетнему подростку сидеть в участке по обвинению в убийстве.
Чико бросило в холодный пот. Как в убийстве? Разве его не обвиняют в краже?
– Они не могут меня подозревать в этом. Я никого не убивал. Никого. Мы с Эриком вообще не знали, что так будет. Мы просто развлекались, понимаете? Мы развлекались, и они… они все были не против. Мы их не заставляли.
– Конечно, не знали. Я верю, что ты не мог убить ни Аню, ни Веру.
– С какой стати вы мне верите?
– Не знаю. Верю и все. Я не коп. Мне не нужны доказательства, улики. Я смотрю на тебя и вижу одинокого мальчика, которому было так тоскливо, что он искал место, где мог бы быть нужным. Ведь тебе одиноко, Чико?
– Что вы знаете об одиночестве?
– Когда мне было десять лет, моя мама оставляла меня одну дома и уходила на работу, заперев дверь снаружи. Я оставалась одна иногда на несколько суток. Это очень страшно быть одной, Чико. Очень. Думать, что вдруг она не вернется никогда, и я не выйду из этой квартиры. Или начнется пожар, а может кто-то влезет ко мне, или в темноте меня схватит чудовище.
Чико почувствовал, как в груди стало очень больно, как разболелись ребра от того, что стало трудно дышать.
«Мама, пожалуйста, не закрывай меня здесь! Я буду хорошо себя вести, я ничего не расскажу Данте. Я обещаю».
Вздрогнул и посмотрел на Кэтрин.
– А моя мать закрывала меня в кладовке, внизу, под столовой. Чтобы я не видел, кого она приводит в дом, пока нет Данте.
– Ты боишься Данте, Чико?
– Нет… Да. Нет, не так, как вы подумали. Просто Данте… он такой сильный, и я…
– И у тебя не получается быть таким же? Ты хочешь, чтобы он гордился тобой?
Парень кивнул и нервно затянулся сигаретой.
– Поэтому ты решил сам откупиться от шантажиста и украл деньги в школе?
– Я одолжил, а не украл, хотел потом вернуть. Я достал нужную сумму… у моей матери были сбережения. Но убили Веру, и в школе крутились копы. Я просто не смог их вернуть.
Она кивнула и затушила сигарету в пепельнице, снова неуловимым движением поправила волосы.
– Полиция думает, что это я убил их?
– Полиция думает, что это сделал Данте.
Лицо парня вытянулось.
– Данте? Бред! Просто бред. Он не мог такого сделать. Зачем ему девчонки? У него каждую неделю новая телка, одна красивее другой. Вера и Анита совсем не в его вкусе. И они маленькие, и…
Он замолчал. То, что они маленькие, прозвучало смешно, учитывая то, как на фото Чико трахал их всеми способами. Кэтрин сжала пачку тонкими пальцами, и Чико, подавшись вперед, тихо сказал:
– Данте никогда не бил женщин. Никогда. И мне всегда говорил, что я могу быть как угодно жесток и с кем угодно, но никогда не бить и не насиловать женщин. Это слишком просто и примитивно, мужчина должен уметь заставить женщину прийти саму и протянуть поводок.
Кэтрин неожиданно усмехнулась, и Чико показалось, что ее взгляд затуманился.
– Мы очень часто ошибаемся в тех, кого любим, Чико. Очень часто они кажутся нам лучше, чем есть на самом деле. Потому что мы так хотим. Мы нарисовали себе их образ. Девочки приходили в клуб Данте. Это ты приводил их туда?
– Нет. Я ничего об этом не знаю. Данте оторвал бы мне голову, если бы я пришел в этот клуб.
– Но они там бывали. Кто-то высылал им приглашения, Чико.
– Это не Данте. Он бы не связывался с малолетками. Да как вы вообще?.. Черт. Вы ничего о нем не знаете. Он не такой, каким вам всем кажется! Понятно? Мать Данте покончила с собой, она перерезала себе вены, когда он был маленьким, потому что наш отец не любил ее. Данте говорит, что видит ее во сне каждую ночь.
– Он любил свою мать?
– Она его бросила. Нельзя кого-то любить, потому что когда они вас бросят, вам будет очень больно… а они всегда бросают. Всегда.
Доктор снова закурила, казалось, что она нервничает.
– Вы очень на нее похожи, Кэтрин… на его мать. Теперь я понял, кого вы мне напоминаете.
* * *
Я зашла в туалет и плеснула в лицо ледяной водой, перед глазами шли разноцветные круги.
«Вы очень на нее похожи… похожи… похожи на его мать. Она перерезала вены».
Мне казалось, голос Чико въелся в мозги и монотонно повторяет одно и то же.
Если смотреть отстраненно, то, как психолог, я все больше убеждалась, что Данте Марини вполне мог быть психически неуравновешенным типом с глубокой детской травмой, способным убить девочек. Но с другой стороны это не мог быть он. Не мог, потому что Данте прет, как танк, он берет все, что хочет от этой жизни, и если бы он хотел убить девочек, он бы скорее задушил их во время секса, пырнул кинжалом… Но ведь он игрок. Ему нравится квест, нравится сложность задачи и выигрыш…
Нет, тот, кто убивал девочек, слишком не уверен в себе, он хочет, чтобы о нем говорили, чтобы его заметили, признали, и это способ заявить о себе. Данте не нуждался в пиаре. Все газеты так или иначе пестрели его именем. Ему не нужно чье-то признание. Ему совершенно наплевать на это.
У меня раскалывалась голова… она шла кругом со вчерашнего дня. Я не замечала, как по сто раз достаю сотовый, чтоб проверить, не звонил ли он мне, что я постоянно думаю о нем, и каждый раз от этих мыслей так больно, словно у меня в груди тысяча заноз и каждая из них пропитана серной кислотой.
«У Данте каждую неделю новая телка».
Захотелось разломать все сигареты в пачке, заорать, ударить кулаком по столешнице. Можно подумать, я этого не знала. Данте Марини не ведет счет своим женщинам. Их так много, что он, наверное, не помнит, как они выглядят.
Через пару дней он забудет и мое имя тоже. Это у меня останутся воспоминания, это мне будет больно каждый раз, когда я услышу или прочту его имя. Это я не смогу его забыть.
Чико рассказал мне все, что не удалось узнать копам. Много подробностей о продаже наркотиков в самой школе, о том, как приводили девочек в секту. Но арестовать его за это не смогут, девочки сами соглашались, насилия не было, и это видно на фото и из показания других ребят. Данте оплатит залог, наймет хорошего адвоката, и все обвинения с Чико снимут уже через пару дней.
И снова что-то не сходится. Именно у меня. Если это Данте скрывается под ником «Смерть» – значит, это он заставлял Чико и Эрика приводить девочек. Значит, знал о наркотиках, об оргиях. Но этого просто не может быть. Данте бы не позволил. Судя по рассказам Чико. Значит, это делает кто-то другой… и этот кто-то хочет, чтобы полиция думала на Данте. Подставляет его.
А может мне так кажется? Я просто не хочу верить, что Данте Марини способен на все это потому что… Потому что – что?
Посмотрела на свое отражение в зеркале и приложила пальцы к следам на горле…
Потому что когда Марини прошептал мне: «Скажи, что любишь…» мне ужасно захотелось сказать, что да – люблю.
Почему люди считают, что любовь приходит со временем? Почему ее разбивают на какие-то сроки, месяцы, года, измеряют степенью понимания и привязанности, привычки? Разве нехватка человека, дикая тяга, сумасшедшее желание не могут назваться любовью? Кто определяет критерии? Я прожила с Алексом два года и не любила его. Я не испытывала к нему и десятой доли того, что испытала к Данте за пару недель.
Так что значит любовь? Алекс говорил мне о любви и трахал мою лучшую подругу, а потом стоял под моими окнами и набирал мой номер телефона. Разве это любовь? Но ведь Алекс считает это любовью.
– Кэт!
Я вздрогнула, дверь приоткрылась, и показалось лицо Ферни.
– Прости, что лезу сюда… но там у Хэндли истерика, бьется головой о стены и орет, как ненормальный. Может, успокоишь его? Какие-то словечки… ну там особенные. Гипноз… – он усмехнулся.
– Да, я сейчас.
– С тобой все хорошо?
– Да, спасибо, я в порядке.
– Парни посмотрели твою квартиру. Там все чисто. Ничего не нашли. Но ты смени замки. У Ли ведь были твои ключи… ну сама понимаешь.
Я кивнула и медленно выдохнула. Конечно, понимаю.
* * *
Вышла в коридор и замерла, сердце пропустило несколько ударов, а потом сильно забилось прямо в горле. По коридору шел Марини в сопровождении невысокого, лысоватого мужчины. Адвокат Чико, скорее всего.
Они прошли мимо меня, и Данте посмотрел мне в глаза… По телу прошла неконтролируемая дрожь.
Волна электрического тока… Какой тяжелый у него взгляд, ощутимый физически каждой клеткой тела, и в тот же момент совершенно непроницаемый. Ни одной эмоции. Так же можно было посмотреть на стену или предмет мебели. На меня пахнуло запахом его парфюма, и я судорожно сглотнула, не удержалась и посмотрела вслед. Марини не обернулся. А у меня внутри все сжалось. Как быстро человек может стать чужим. По щелчку пальцев. И нет ничего, и не было. Я не знаю его. Он не знает меня. Пару разговоров, крышесносный секс и на этом все. Он по-прежнему Данте Марини, а я уже одна из…
Выдохнула, стараясь успокоиться. Я подумаю об этом дома. Когда никто и ничто не будет мне мешать, но в горле запершили слезы. Дьявол. Я за эти недели плакала больше, чем за всю свою жизнь.
* * *
Эрик Хэндли успокоился довольно быстро, особенно после того, как я сказала, что мы вызовем скорую и отправим его в больницу Подозреваю, что его не так испугала сама угроза, как то, что там в его крови обнаружат наркотики. А он под кайфом, я видела это по расширенным зрачкам и неадекватному поведению.
Но в отличие от Чико, мне удалось его разговорить сразу. Эрик любил говорить о себе. Много говорить. Временами мне казалось, что он готов рассказать все, лишь бы быть в центре внимания. Как сказал Чико – у каждого свое одиночество.
Мистер Хэндли окружал сына опекой и чрезмерной заботой, и все же парень явно нуждался во внимании. Я понимала, что связывало таких разных мальчиков, как Эрик и Альдо – потеря матери в раннем возрасте. Они нашли что-то общее, что-то, что объединяло их в маленькую команду аутсайдеров среди детей с полноценными семьями.
– Расскажи мне о своей маме, Эрик. Ты любил свою маму? Какая она была?
Я ожидала, что сейчас Эрик взахлеб расскажет мне о ней так же, как до этого рассказывал о себе, но он вдруг затих, отвернулся к стене.
– Я ее не помню.
– Совсем? У тебя ведь есть фотографии?
Он не ответил, только светлые брови сошлись на переносице.
– Твои детские фотографии, со свадьбы родителей?
– Нет.
– Как нет? Вообще ни одной?
– Ни одной.
– Они потерялись при ремонте?
Парень вдруг резко повернулся ко мне:
– Что вы пристали? Какая вам разница как выглядела моя мать? Ее нет. Она умерла! Давно! Понятно вам? Я сжег ее фотографии. Все! До единой. Ее и отца. Давно сжег.
Мне стало не по себе, когда Эрик повернулся ко мне. Вдруг в этом пустом взгляде, где до этого плескалось поверхностное бахвальство, появился мрак. Такая тьма, от которой по коже пошел мороз. В этой тьме я видела маленького мальчика, который чего-то сильно боится, отчаянно боится.
– Ты не хотел на них смотреть, потому что это больно?
– Он не хотел на их смотреть!
– Кто он?
– Отец! Он спустил их в чулан и сбросил к старому хламу. А я нашел и сжег. Не хотел, чтобы они валялись там, а потом их выкинули на свалку. Я высыпал пепел в коробку из-под конфет и поставил ее под кровать.
– Как умерла твоя мама, Эрик?
Внутри меня зарождался какой-то хаос. Я еще не могла понять, что именно не дает покоя, что сжирает и заставляет сильно нервничать. Так нервничать, что вспотели ладони.
– Она упала с лестницы. На инвалидной коляске. У нее было больное сердце. Стало плохо и… она…
Парень вдруг обхватил лицо руками и вздрогнул.
– Эрик, а ты был дома, когда это случилось?
– НЕТ! – резко вскинул голову. – Меня не было! Никого не было. Что вы пристали ко мне?! Зачем вам все это?! Я ничего не помню. Ничего не знаю. Меня уже допрашивали! Я все тогда рассказал!
Что вы еще хотите? Я ничего не видел. Я и ему сказал! Ничего не видел!
У него началась истерика, самая настоящая паническая атака. Мне пришлось закончить беседу и попросить, что бы ему принесли стакан воды. В коридоре я услышала голос мистера Хэндли. Он кричал на Алекса:
– У мальчика расстройства. Тяжелая затяжная депрессия после смерти матери. Он принимает препараты. А вы забрали его без лекарства! Я подам встречный иск!.. Он несовершеннолетний. Вы должны были вначале вызвать меня! И допрашивать Эрика при мне!
«Я и ему сказал! Я ничего не видел!»
