26 июня 1954 года, Москва
Меня вызвали в Кремль 21 ноября 1949 года. Иосиф Виссарионович сказал при встрече:
«Четыре года уже живем мирно. А вот дела в Корее грозят обернуться войной. Корейские товарищи просят помощи. Они утверждают, что капиталисты с Юга слабы и достаточно одного хорошего удара для того, чтобы от них избавиться. Товарищи с Севера надеются на нашу помощь и на восстание трудящихся масс Юга. Они уверены в победе. Но американцы не оставят Юг без помощи так же, как мы не оставим без помощи Север. Как бы не началась третья мировая война. Хотелось бы знать ваше мнение, товарищ Мессинг».
Мне было трудно. Будущее.
Я его видел, я его знал. Конечно же, урывками, кое-как связывая между собой фрагменты грядущего, привидевшиеся мне. Сложно понимать историю, которая еще не стала прошлым, не зная того, какие причины привели к тем или иным следствиям. С другой стороны, разве мы знаем всю подоплеку событий минувших?
Но самое трудное заключалось в том, чтобы сказать лишь то, что допустимо, опуская вещи, само упоминание которых нельзя было себе позволить. Выдавать знание о будущем дозированно, лавируя между неприглядными фактами, умалчивая о трауре и прочих вещах.
Подумав, минут через пять я дал ответ.
«Третьей мировой войны не будет, – сказал я. – Американцы будут поддерживать Юг, но до мировой войны не дойдет. Война продлится три года, но объединить Корею так и не удастся. Она так и останется поделенной на две части. Война закончится вничью».
«Ничья – это не поражение, – сказал Сталин. – А вы что, шахматист?»
«Иногда играю в шахматы… Товарищ Сталин, не надо отпускать Василия Иосифовича воевать в Корею».
«Почему? Вы видели сейчас Василия?»
«Я видел воздушный бой между советскими и американскими самолетами. Падали и те, и другие».
«Понятно… – кивнул вождь. – Когда же мы сможем объединить Корею?»
«Точно не скажу, но в ближайшие пятьдесят лет этого точно не произойдет».
А что еще я мог сказать? Что преемники Сталина развалят экономику, а после и сам СССР? Что партия большевиков из «ордена меченосцев» превратится в секту для избранных, а ее цели и задачи выхолостят всякие Хрущевы, Сусловы и Горбачевы? Что номенклатура станет новым правящим классом?
Тогда я об этом мог только думать, а сказать… Не знаю, возможно, я просто трус, но я оправдывал свое молчание тем, что перемены, в том случае, если Сталин узнает всю правду, могут принести еще больше горя, чем если оставить будущее в покое.
Прав ли я был? Ответа на этот вопрос просто не может быть, поскольку проверить мою правоту или неправоту нельзя – лишь Господь в силах повторить жизнь заново.
Сказать! Я даже написать об этом осмелился лишь теперь, годы спустя!
А 6 июня 1952 года состоялась моя последняя встреча со Сталиным. Уже тогда, помнится, Круглов, сменивший Берия на его посту, подозревал меня в неких манипуляциях, считая, что я могу каким-то образом влиять на решения вождя. Я попытался ему объяснить, что в Кремле исполняю роль, скажем так, неофициального советника, не занимая никакой должности и не особо стремясь к карьерному росту на этой стезе.
А последняя наша встреча с вождем началась с того, что Иосиф Виссарионович спросил о дате своей смерти. Я ответил, что не смог ничего подобного увидеть в будущем. Тогда вождь спросил:
«Каким вы видите будущее Советского Союза?»
«В СССР скоро запустят первую в мире атомную электростанцию и построят атомный же ледокол «Ленин», – ответил я. – Начнется освоение целины и массовое строительство жилья. В 1957 году наши ученые запустят в космос первый искусственный спутник Земли…»
Тут Сталин перебил меня, спросив:
«Кто будет руководить Советским Союзом после меня?»
Я попробовал войти в транс, но у меня это получалось плохо.
«Я не могу ответить на ваш вопрос, товарищ Сталин, – признался я. – Вы спрашиваете о том, о чем я не могу думать спокойно. Это мешает мне сосредоточиться».
«Что через тридцать лет будет с Советским Союзом, вы тоже не можете сказать?» – прищурился вождь.
«Советский Союз будет процветать, социализм распространится на Востоке и в Африке…» – отрапортовал я.
«А в Европе? Что будет с Берлином и с Германией?»
«Положение в Европе не изменится», – доложил я с чистой совестью, ведь изменения произойдут гораздо позже.
«Вы сказали, что социализм распространится на Востоке. Где именно?»
«Во Вьетнаме, Лаосе, Ираке, Сирии».
«А Корея?»
«Корея, как и Германия, будут разделены надвое».
«От этого может быть польза, – задумался Сталин. – Пусть весь мир видит, как живет один и тот же народ при разных общественных строях. Что будет с Василием?»
Я поежился.
«Для Василия будет лучше, если о нем поскорее забудут, – очень осторожно сказал я. – Он не должен быть на виду. Иначе у него могут быть крупные неприятности».
«Я тоже так считаю», – кивнул Иосиф Виссарионович.
Потом мы выпили чаю с печеньем, курили и позволили себе минут пять ничего не делать – говорили о книгах, о женщинах, о погоде.
Когда пришла пора откланяться, я обернулся и увидел Сталина, погруженного в глубокую задумчивость. Склонив голову, он сосредоточенно размышлял о недоступных мне вещах, сдвинув брови. Таким я его и запомнил на всю жизнь.
