Следующая стадия эволюции

Об эволюции вы наверняка наслышаны. И наверняка осведомлены о том, что это процесс очень медленный. При этом неважно, говорим ли мы о дарвиновском градуализме или о теории прерывистого равновесия Стивена Джея Гулда (ее мы подробнее обсудим ниже), поскольку один тезис данных теорий общий: эволюция занимает очень много времени.

Так было всегда, но это не значит, что так будет всегда. Перемены, о которых пойдет речь в этой главе, занимают отнюдь не миллионы, а всего лишь десятки лет. Кроме того, это перемены куда более радикальные, чем все, что было ранее. И ни один из этих трендов не выказывает признаков замедления. Совсем наоборот. А это означает, по мнению многих, что эра гомо сапиенс подходит к концу. Мы значительно ускорили эволюционный процесс, результат чего скоро скажется на нас как на виде. Скоро мы станем чем-то совсем другим.

1

В 1958 году экономисты из Гарвардского университета Альфред Конрад и Джон Майер опубликовали книгу, доказывавшую экономическую эффективность рабовладения, прочитав которую экономист из Чикагского университета Роберт Фогель не мог молчать. Фогель был белый, но у него была чернокожая жена. Очень чернокожая. «Когда я преподавал в Гарварде, – вспоминает Фогель, – она повесила на двери нашего дома табличку, где было сказано: “Не огорчайтесь, если вы не такие чернокожие, как я. Не всем так везет при рождении”».

Неудивительно, что Фогель решил доказать неправоту Конрада и Майера.

На решение этой задачи он потратил 10 лет. В своих ранних работах Фогель заложил основы новой научной дисциплины – клиометрики, которую называют также экономической историей и которая характеризуется применением тщательного статистического анализа в исторических исследованиях (в 1993 году за развитие этого научного направления он был удостоен Нобелевской премии). Затем, работая в содружестве с экономистом из Рочестерского университета Стэнли Энгерманом, Фогель начал применять эти клиометрические методы к изучению рабовладения. Поскольку оценка эффективности требует знаний, каковы затраты и какова отдача, первостепенное значение приобретали такие вопросы, как «Сколько пищи потреблял среднестатистический человек в XIX веке?», «Сколько работы он мог выполнить при таком питании?» и «Какова была продолжительность жизни этого человека?». Поиски ответов на перечисленные вопросы заставили исследователей углубиться в проблемы взаимосвязи между экономикой, физиологией и долголетием – и вот тогда-то на сцену вышла теория эволюции.

Чтобы исследовать эти взаимосвязи, Фогелю потребовались соответствующие данные и критерии. За информацией он обратился к архивам Национальных институтов здравоохранения, где сохранились записи, касающиеся ветеранов Гражданской войны: рост и вес на момент призыва на службу, ежедневные списки больных и раненых, информация о периодических послевоенных медосмотрах, данные переписей и зачастую свидетельства о смерти – в общем, настоящая сокровищница физиологической информации. В качестве основных параметров он выбрал рост и вес тела, поскольку все большее число ученых соглашаются с тем, что именно эти факторы являются наилучшими предсказателями уровней смертности и заболеваемости. «Рост людей, – говорит экономист Дора Коста из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, выступавшая соавтором Фогеля во многих его статьях, – оказывается фантастически надежным индикатором здоровья. Это чистый итог влияния на организм таких факторов, как питание, инфекционные болезни, гигиена и физические нагрузки». (Неслучайно ООН ныне использует средний рост как основной критерий, позволяющий судить о качестве питания населения в развивающихся странах.)

Вся эта информация позволяла в общих чертах оценить условия жизни населения США в XIX веке. На ее основе Фогель сумел вывести общие тенденции и сделать некоторые неожиданные выводы. Первый из этих выводов, подробно описанный в ставшей знаменитой книге «Время на кресте: Экономический анализ американского рабовладения» (Time on the Cross: An Economic Analysis of American Negro Slavery), состоял в том, что Конрад и Майер действительно были правы: рабство, сколь бы отвратительным оно ни было с моральной точки зрения, с экономической точки зрения было отнюдь не таким неэффективным, каковым его привыкли считать многие историки.

«Как выясняется, – говорит Фогель, – большинство рабов, особенно на небольших плантациях, питались лучше и жили в лучших условиях, чем свободные жители северных штатов. Это означает, что они жили дольше, меньше болели и производили больше продукции. Такой вывод может показаться одиозным, но об этом говорят факты».

Потом открылись еще более странные вещи.

Где-то в 1988 году Фогель стал замечать еще одну тенденцию в получаемых данных: за последние триста лет, особенно за последнее столетие, американцы стали выше ростом, богаче и полнее. Кроме того, они стали дольше жить. Например, в 1850 году рост среднего американца составлял 170 сантиметров, а вес – 66 килограммов. К 1980 году эти цифры выросли до 178 сантиметров и 79 килограммов соответственно. Как выяснилось, это относится не только к американцам. Фогель привлек к сотрудничеству международную команду экономистов, и обнаруженные им тенденции оказались глобальными. «За последние триста лет, – замечает он, – люди увеличились в размерах на 50 процентов, их средняя продолжительность жизни возросла вдвое, все их жизненно важные органы и системы значительно окрепли, а их работоспособность существенно повысилась».

С точки зрения эволюции, триста лет – это мгновение ока. Один чих. Для столь радикальных перемен требуется, казалось бы, гораздо больше времени. Кроме того, с точки зрения дарвиновской теории эволюции, эти перемены в принципе невозможны, а значит, и не должны были произойти.

2

Чтобы разобраться в том, что же возможно с точки зрения дарвиновской теории эволюции, нужно поглубже в нее вникнуть. Для начала эволюцию можно сравнить с поисковой системой, но не очень хорошей. Это явно не Google. Если же говорить о Google, то этот Google – пьяный, слепой, хромой и перенесший лоботомию. Вот почему лауреат Нобелевской премии Франсуа Жакоб сказал, что эволюция ведет себя не как инженер, а как ремесленник-самоучка. Образованный инженер заранее знает, чего он добивается, у него есть план, цель и конечный результат в голове. Самоучка же мастерит что получится из подручных материалов, не имея предварительного плана и надеясь, что, может быть, возникнет что-нибудь путное.

Идею о том, что эволюционная поисковая система действует слепо, а потому очень медленно и постепенно, высказал Дарвин. До него предполагалось, что развитие происходит огромными скачками – ведь только так можно было объяснить внезапное появление новых видов животных и растений. Дарвин смотрел на вещи по-другому. Он много думал об ограниченности ресурсов и понял, что, поскольку ресурсов зачастую не хватает, организмы вынуждены постоянно конкурировать между собой. В этой нескончаемой борьбе побеждают те особи, которым посчастливилось иметь какие-то врожденные преимущества, а затем передавать эти преимущества в наследие своим потомкам. Такие постепенные изменения – одна небольшая модификация за раз – могли приводить к возникновению новых видов, но это определенно не могло происходить быстро.

Более того, была лишь единственная возможность ускорить этот процесс – катастрофы глобального масштаба, такие как падение метеоритов или оледенения. Подобные явления ломали сложившийся порядок вещей и открывали новые экологические ниши, новые горизонты для эволюционного поиска. Эта гипотеза эволюции, происходящей рывками, была выдвинута в 1972 году эволюционистами Стивеном Джеем Гулдом и Нильсом Элдриджем. Их «теория прерывистого равновесия», как она была названа, позволяет объяснить внезапное возникновение видов, обнаруживаемых порой при изучении окаменелостей. Но на самом деле никакой уж такой внезапности здесь нет: согласно Гулду, продолжительность «рывков» составляла от 50 до 100 тысяч лет.

В общем, как ни крути, факт остается фактом: естественный отбор – процесс чрезвычайно медленный, нерешительный, непоследовательный. Небольшие полезные мутации не становятся в одночасье радикальными шагами вперед. Да, какой-то индивид мог родиться более высоким, более умным или жить значительно дольше своих сородичей, но, сколь бы полезными ни были эти изменения, требовалось очень много времени, прежде чем они могли распространиться на всю популяцию. Таковы правила эволюции – или, по крайней мере, они считались таковыми, пока не пришел Роберт Фогель.

3

Следующие два десятка лет Фогель посвятил тому, чтобы понять, каким образом люди вдруг нарушили эти правила. В итоге он пришел к убеждению, что устойчивый научно-технический и социальный прогресс (успехи пищевой промышленности, совершенствование систем распределения, достижения в области санитарии, здравоохранения и медицины) способствовал значительному ускорению эволюционных процессов. «За последние сто лет, – говорит Фогель, – люди достигли беспрецедентного контроля над окружающей средой, что резко отличает их не только от других видов животных, но и от всех предыдущих поколений гомо сапиенс».

Основная мысль Фогеля, идея техно-физиологической эволюции, о которой он подробно рассказывает в книге «Меняющееся тело» (The Changing Body), написанной в 2011 году в соавторстве с Родриком Флаудом, Бернардом Харрисом и Сок Чхул Хоном, довольно проста: «Здоровье и питание одного поколения через отношения матери и ребенка сказываются на здоровье и долголетии следующего поколения. Крепнущее здоровье и растущее долголетие позволяют следующему поколению работать дольше и интенсивнее, создавая ресурсы, которые, в свою очередь, дают возможность преуспеть следующим поколениям».

Эти идеи не то чтобы новы. Корреляция между средним ростом, долголетием и достатком людей известна экономистам уже почти сто лет. Однако механизм этой корреляции и ее причины адекватного объяснения не получили. Идея о том, что человечество способно управлять траекторией эволюции, витает в воздухе уже с 1970-х годов – с подачи Джонаса Солка, разработавшего вакцину против полиомиелита. Он утверждал, что человечество вступило в новую эру, которую он окрестил «метабиологической эволюцией» и которая характеризуется потенциальной способностью человека управлять эволюцией (своей собственной и других видов). Кроме того, как утверждают специалисты по эпигенетике, за наследственные изменения в организме отвечают, помимо мутаций ДНК, мириады других факторов.

Фогель, однако, идет дальше, да еще ускоряясь. «Целое гораздо больше суммы частей, – поясняет он. – Мы говорим о невероятной синергии между технологиями и биологией, об очень простых усовершенствованиях: пастеризации, общем снижении количества загрязняющих веществ, очищении воды, – которые благотворным образом сказываются на здоровье следующих поколений, причем эффект сказывается быстрее, чем когда-либо прежде. Судите сами: человечество существует уже 200 тысяч лет. У первых поколений людей средняя продолжительность жизни составляла всего 20 лет. К началу XX века она достигла сорока четырех лет. Сегодня она равна уже восьмидесяти годам. За столетие эти маленькие достижения увеличили продолжительность нашей жизни вдвое».

Экономист из Мюнхенского университета Джон Комлос дает дополнительные разъяснения: «Эволюция сделала нас довольно пластичными: размер нашего тела увеличивается в благодатные времена и уменьшается, когда становится туго. По сравнению с жестким программированием и неспособностью адаптироваться к меняющимся условиям эта гибкость являет собой важное эволюционное преимущество. Увеличение массы тела, которое наблюдал Фогель, началось в 1920-е годы (когда люди стали больше сидеть, а не стоять на своих рабочих местах, ездить в автомобилях, слушать радио), резко ускорилось в 1950-е годы (с появлением телевидения и фастфуда), а сегодня превратилось в настоящую эпидемию ожирения. И на все про все потребовалось 80 лет. Мы даже не подозревали, что такие серьезные перемены могут произойти столь быстро; не знали, что внешние факторы способны оказывать столь мощное влияние. Техно-физиологическая эволюция свидетельствует о том, что экономические условия жизни воздействуют на нас на клеточном уровне, пробирая до самых костей».

4

Идеи Фогеля очень быстро вышли за рамки экономической науки. На исследуемый им феномен обратили внимание очень многие ученые – от культурных антропологов до популяционных генетиков. В обзорной статье, опубликованной в феврале 2010 года в журнале Nature Review Genetics, международный коллектив биологов выдвигает тезис, что взаимосвязь между генами и культурой (где понятие культуры включает в себя экономику и технику) оказала глубокое воздействие на эволюцию, особенно с точки зрения темпов ее развертывания. «Генно-культурная коэволюция протекает значительно быстрее, интенсивнее и охватывает более широкий диапазон явлений, нежели эволюция в традиционном понимании, – пишет руководитель этой группы Кевин Леланд, биолог из Сент-Эндрюсского университета (Шотландия), – что побуждает некоторых утверждать, будто генно-культурная коэволюция [иногда называемая теорией двойной наследственности] в будущем может стать доминирующей».

То, что Леланд называет генно-культурной эволюцией, а Фогель – техно-физиологической эволюцией, в самом буквальном смысле является разновидностью теории прерывистого равновесия. Единственное отличие состоит в том, что новые ниши здесь создаются за счет развития культуры, а не в результате природных катастроф. Другое отличие, куда более важное, – в частоте. Природные катастрофы глобального масштаба происходят сравнительно редко, а вот научно-технический прогресс лишь прибавляет в скорости.

Это отнюдь не мелочь. В последние годы ученые наблюдают, что темпы ускорения, присущие развитию вычислительной техники (вспомним, к примеру, закон Мура), проявляются в развитии всех информационных технологий. Те самые отрасли, которые обладают огромным потенциалом как локомотивы техно-физиологической эволюции (искусственный интеллект, нанотехнологии, биология, робототехника, сети, сенсоры и т. д.), ныне переживают экспоненциальный рост. Для примера возьмем проблему секвенирования генома, о котором уже давно говорят как о «необходимом инструменте», позволяющем сделать медицинское обслуживание более персонализированным и превентивным, нежели стандартизированным и реактивным. В 1990 году, когда мы впервые услышали о проекте «Геном человека», расходы на него оценивались в 3 миллиарда долларов – слишком много, чтобы можно было рассчитывать на развитие персонализированной медицины. Но к 2001 году они сократились до 300 миллионов. К 2010 году расходы оценивались уже ниже 5 тысяч долларов, а в 2012 году планка опустилась ниже тысячи долларов. При сохранении этих темпов снижения стоимости через 10 лет вы сможете заказать свой полный геном менее чем за 10 долларов. Например, даже стандартизированной и реактивной медицине удалось увеличить срок жизни человека вдвое всего за столетие. Поэтому можно только гадать, на что окажется способна в этом плане медицина персонализированная и превентивная.

Исследования Фогеля проливают свет на то, как усиление контроля над окружающей средой влияет на нашу биологию. Но стремительное развитие высоких технологий, наблюдаемое нами, позволяет отказаться от посредников и взять в свои руки непосредственный контроль и над нашей внутренней средой. «Экспоненциально растущие технологии меняют сам ход эволюции, – говорит молекулярный генетик Эндрю Хэссел, – поскольку, если проследить за тенденциями, можно увидеть, что уже в этом столетии мы станем полными хозяевами своего генома. Только взгляните на научно-технический прогресс, достигнутый в области деторождения: тестирование плода, генетический скрининг, мониторинг беременности, генетическое консультирование. Когда я был ребенком, синдром Дауна был серьезнейшей проблемой. Сегодня в 90 процентах случаев от плода с синдромом Дауна избавляются при помощи аборта. Если эти тенденции продолжатся, то мы сможем формировать еще не родившегося ребенка по своему желанию: выбирать цвет кожи, цвет глаз, личностные черты. И недалеки времена, когда раздосадованные родители будут бранить своих детей: «Я купил тебе самые лучшие мозги! Почему же ты ими не пользуешься?»

5

Разумеется, это невероятное ускорение процесса естественного отбора поднимает перед нами новые вопросы, и один из них связан с потенциальной возможностью того, что на базе гомо сапиенс возникнет какой-то совершенно новый вид. Нейробиолог Ричард Грэнджер из Дартмутского колледжа считает такую возможность вполне реальной.

«Посмотрите на собак, – говорит он. – Когда-то они были похожи на волков. Сейчас между ними нет ничего общего. За несколько тысяч лет искусственного генетического отбора человек вывел породы, которые оказываются совершенно несовместимы физически. Например, немецкий дог и чихуахуа щенков завести не смогут – без посторонней помощи. Сколько еще нужно времени, чтобы они стали несовместимы на уровне генома? И здесь нет ничего удивительного. Играя с генами, можно добиться очень быстрой и радикальной дивергенции – и людей это касается в такой же степени, что и собак».

Взгляните на это под таким углом: когда какая-то часть популяции вследствие неких катаклизмов оказывается полностью оторванной от своих предков и спешит заполнить новые – пока еще свободные – ниши, это приводит к стремительным эволюционным изменениям. Такой феномен называют аллопатрическим видообразованием. Но стремительные перемены, происходящие сегодня, являют собой примеры того, что можно было бы назвать технопатрическим видообразованием, имеющим место, когда популяция оказывается технологически оторванной от своих предков. В любом случае результат один и тот же – стремительная дивергенция и резкое ускорение эволюционного процесса.

На данный момент человек разумный является единственным представителем гоминидов на Земле, но это не всегда было так и едва ли такое положение сохранится в будущем, если принять во внимание сохраняющиеся тенденции техно-физиологической эволюции. Хуан Энрикес, основатель проекта «Науки о жизни» в Гарвардской школе бизнеса считает, что раскол уже начался: «Всего одно-два поколения отделяют нас от появления совершенно нового вида гоминидов – гомо эволютис, который способен непосредственным и целенаправленным образом управлять своей собственной эволюцией и эволюцией других видов».

Стандартная научно-фантастическая версия того, что происходит, когда мы берем под контроль свою собственную эволюцию, обычно развивается по рельсам евгеники – в направлении создания некой особой расы господ. Но на самом деле ситуация не такая простая и прямолинейная. Даже если цель генетических преобразований выглядит совершенно четкой и недвусмысленной (скажем, сделать людей умнее), то проблема заключается не только в том, что работать придется с миллионами генов – что неизбежно поднимает вопрос о неизбежных погрешностях и ошибках, – но и в том, что зачастую воздействовать приходится на тесно связанные между собой факторы и такое воздействие может быть внутренне противоречивым. Например, интеллект может быть связан с памятью отношениями, которые мы пока не в силах расшифровать, поэтому есть опасность того, что, пытаясь улучшить одно, мы негативно повлияем на другое.

Кроме того, в отсутствие какой-то формы вертикального контроля нет никаких оснований думать, что желания людей будут достаточно однородны, чтобы из них можно было создать какую-то единообразную расу. «Конечно, – говорит Хэссел, – мы можем начать совершенствоваться, оптимизироваться, можем пытаться рождать именно таких детей, какие нам желанны, но маловероятно, что это приведет к какому-то единообразию. Мы все-таки останемся людьми. Поэтому детей мы будем создавать, ориентируясь на свое эго, свои прихоти и свою креативность, – а это лучшая гарантия того, что все они будут разными. Дети будут настолько разными, что во многих случаях не смогут скрещиваться между собой – без использования высоких технологий. Вот на каком этапе возникает возможность разделения людей, гомо эволютис, на новые виды, подвиды и породы; может произойти настоящий кембрийский взрыв».

Наука бывает не всегда точна в фактах, но направление она обычно определяет правильно. Ведь этому предшествуют тщательные исследования, яростные споры и выстраданный консенсус. Одна из лучших проверок на достоверность – это когда выводы, сделанные в рамках разных научных дисциплин, начинают перекликаться и пересекаться. Именно это сейчас и происходит. Фогель этот процесс запустил, но сегодня к тем же выводам приходят ученые, работающие в десятках других областей. Мы нажали на акселератор естественного отбора, запустили турбоэволюцию и теперь несемся на всех парах к концу эры гомо сапиенс – единственной известной нам эры.

Короче говоря, мы пока еще остаемся собой, но уже становимся ими.