Глава 6

Значение эпохи Святополка Изяславича

Двадцатилетнее правление Святополка Изяславича легко недооценить. Этот долговязый человек с длинной бородой и пронзительным взглядом, как рисует его татищевский словесный портрет, не был любим современниками, заработал среди них «плохую прессу», а последующие историки в подавляющем большинстве усвоили критическое отношение к нему своих предшественников – древнерусских книжников конца XI – начала XII в.

Святополк и в самом деле не был образцом государя; душевные его качества также оставляли желать лучшего. Его обвиняли в сребролюбии и скупости, отягощении подданных бесчисленными поборами, неразборчивости в средствах и холодной жестокости, с которой он губил людей ради присвоения их имущества. Киево-Печерский патерик говорит, что «в дни княжения своего Киеве Святополк Изяславич много насилие створи и домы сильных [зажиточных и знатных киевлян] искорени без вины, имения многим отьим…». В другом сочинении того времени (в составе Успенского сборника XII–XIII вв.) рассказывается, как Святополк сажал людей в темницу по ложным доносам, «не справив», то есть не расследовав дела, «но послуша облыгающих»³⁰⁵. Особую ненависть киевлян вызывало покровительство великого князя (конечно, не бескорыстное) еврейским ростовщикам, которые ссужали разоренному населению деньги под чудовищные «резы» (проценты), доводя людей до совершенной нищеты и кабалы³⁰⁶. Впрочем, ростовщическими операциями не брезговали ни сам князь, ни его ближнее окружение, ни городская верхушка; и даже представители духовенства «резали» свою паству самым немилосердным образом³⁰⁷. Относящееся к этому времени послание митрополита Никифора (1104–1121) на сыропустную неделю взывает «ко игуменам, ко всему иерейскому и диаконскому чину, и к мирским людям»: «…отпусти должникам долги; а если это невозможно, то отпусти, по крайней мере, большой рост, который, подобно змию, снедает убогих. Если же ты постишься и между тем с брата берешь рост, нет тебе никакой пользы. Ты мнишь себя постящимся, а вкушаешь мясо – не мясо овцы или других животных, но плоть брата твоего, закалая его злым ножом лихоимания, неправедной мзды, тяжкого роста». Однако неприятие церковью всякой лихвы не выходило за рамки морального порицания³⁰⁸.

Едва ли можно сомневаться в том, что на беззастенчивый поиск все новых и новых средств для пополнения княжеской казны Святополка толкала не одна лишь его неуемная жадность, но также и прямая государственная необходимость, – ведь многолетние усобицы и беспрестанные войны с половцами требовали огромных материальных затрат. Но, как мы видели на примере Святополкова отца, Изяслава, люди того времени придерживались другой логики, согласно которой личные прегрешения князя являлись причинами общественных бедствий. И цитированный выше фрагмент Киево-Печерского патерика о Святополковых «насилиях» завершается так: «Сего ради Бог попусти поганым силу имети на нь [нас]. И быша рати многи от половець, к сим же и усобице, и бы в та времена глад крепок и скудота велия в Руськой земли во всем».

Грабительская фискальная политика Святополка перессорила его со всеми слоями киевского общества. В дополнение к нестерпимым притеснениям, чинимым по отношению к народу и «сильным», он однажды основательно задел имущественные интересы влиятельного Печерского монастыря. Включенная в Киево-Печерский патерик повесть о Прохоре-лебеднике говорит об этом случае следующее. Во время войны Святополка с Давыдом Игоревичем (стало быть, речь идет о 1099 г.) прекратился подвоз в Киев соли из Галича и Перемышля, «и не бысть соли во всей Русской земли». Торговцы тотчас взвинтили цены на дефицитный продукт, «мневше себе в ты дни богатство много приобрести в соли». Тогда один из старцев Печерской обители по имени Прохор, желая облегчить страдания горожан, выгреб из монастырских келий золу, которая по его молитве чудесным образом превратилась в соль, и стал раздавать ее нуждающимся. К монастырю потянулись толпы «приходящих на взятие соли». Это вызвало недовольство торговцев солью, так как цена на нее снизилась в пять раз и «торжище» совсем опустело. Они пожаловались князю на то, что монахи причиняют им убытки. Святополк, «хотя им угодити», распорядился конфисковать запасы монастырской соли, думая воспользоваться ими для обогащения собственной казны. Но когда груженные солью возы въехали на княжий двор, соль снова превратилась в золу. Когда же по истечении трех дней княжьи слуги ссыпали ее на землю, зола опять стала солью и была растащена киевлянами: «уведевше же гражане, разграбиша соль». Повесть о Прохоре была призвана прославить благодеяния Печерского монастыря в тяжелое для киевлян время. Но, откинув чудесную сторону рассказа, получим неблаговидную картину конкуренции княжьего двора с Печерским монастырем на ниве спекуляции солью: в действиях Святополка слишком явственно проглядывает намерение пресечь соляную торговлю Печерского монастыря по демпинговым ценам.

Сын великого князя Мстислав Святополчич был во всем похож на отца. Как-то до него дошел слух, что двое печерских монахов нашли клад. Мстислав велел схватить их и подверг страшным мучениям, допытываясь, где они спрятали сокровища.

Все это способствовало тому, что Печерский монастырь вступил в политическое противостояние с великим князем. По свидетельству той же повести о Прохоре-лебеднике, игумен Иоанн обличал Святополка «несытьства ради, богатьства и насилиа ради» и был за это заточен в Турове. Помимо огромного духовного авторитета, политическое значение Печерского монастыря поддерживалось еще и тем немаловажным обстоятельством, что в его стенах со времен Ярослава велось русское летописание. Здесь создавались и разрушались княжеские репутации. Святополк покусился и на эту идеологическую привилегию Печерской обители. По его распоряжению ведение летописи было передано в руки игумена Михайловского монастыря на Выдубичах³⁰⁹ Сильвестра, который отредактировал Повесть временных лет в благоприятном для Святополка духе. В частности, было подчеркнуто благочестие великого князя и совершенно опущена его ссора с Печерским монастырем. Вместе с тем Святополк постарался вернуть расположение печерских старцев. По его почину в 1108 г. митрополит с епископами совершили канонизацию преподобного Феодосия Печерского, ставшего третьим (после Бориса и Глеба) русским святым, официально признанным византийской духовной иерархией³¹⁰. С тех пор, пишет Сильвестр, когда Святополк отправлялся на войну или еще куда-нибудь, то обязательно заходил прежде в Печерский монастырь поклониться гробу святого Феодосия и взять благословение у игумена. Однако эти знаки внимания никак не повлияли на неприязненное отношение к нему печерских монахов. Лишенные возможности выразить свой взгляд на Святополка через летописание, они развили его в ряде произведений житийной литературы, вроде упомянутых выше рассказов Киево-Печерского патерика, где, между прочим, содержится прямое обвинение Святополку в ослеплении Василька Ростиславича. Не менее показательно законченное до 1113 г. «Сказание о Борисе и Глебе», в котором Святополк Окаянный оказался «награжден» многими биографическими чертами его здравствующего тезки, а в сцену убийства святого Бориса были внесены бросающиеся в глаза параллели с летописным рассказом об ослеплении несчастного Василька³¹¹. В свете этого понятно, почему Святополк Изяславич совершенно забросил начатое до него строительство каменного храма Святых Бориса и Глеба в Вышгороде, несмотря на выгоду, которую вроде бы несла ему идеология «послушания брату старейшему», связываемая с культом святых братьев. В рассказе о создании вышгородского храма (в составе Успенского сборника) многозначительно замечается, что при Святополке «бысть забвение о церкви сей». А одним из первых чудес, приписанных Борису и Глебу, стала история освобождения ими двух «мужей», невинно заточенных Святополком Изяславичем.

После 1116 г., когда работа над составлением летописного свода снова была поручена печерским книжникам, они выправили Повесть временных лет таким образом, что Святополк почти совершенно исчез в густой тени, отбрасываемой монументальной фигурой Владимира Мономаха, «чудного» князя и «доброго страдальца за Русскую землю». Первому оставили великое княжение, второму – великие дела. В результате Святополк предстал в летописи не более чем номинальным правителем при мудром поводыре – Мономахе, что дало повод Татищеву утверждать даже, что «ежели бы Владимир его не охранял, то б давно Киева Святославичами лишен был»³¹².

Однако факты не подтверждают мнения о Святополке как о слабом, безвольном князе. Да, он часто уступал Владимиру, но тем не менее никогда не был послушной марионеткой в его руках. У Святополка, несомненно, были собственные политические интересы (пускай и не всегда благородные), своя точка зрения по тем или иным государственным вопросам (хотя и не всегда правильная) и достаточно решимости, чтобы проводить в жизнь свои намерения. Примеров тому вполне достаточно даже в промономаховой редакции Повести временных лет. Так, в 1093 г., когда после смерти Всеволода Ярославича перед Святополком и Владимиром встал вопрос, заключать с половцами мир или нет, именно по настоянию великого князя и вопреки желанию Мономаха было решено дать степнякам бой. Спустя два года Святополковы послы убедили Владимира пойти на убийство Итларя и Кытана. Со слов самого Мономаха известно, что во время войны 1099 г. с Ростиславичами Святополк с «братьей» звал его присоединиться к союзу против галицких князей, грозя в противном случае своеобразным остракизмом: «Аже ли не поидеши с нами, то мы собе будемь, а ты собе».

Но, пожалуй, наиболее ярко самостоятельная политика Святополка проявилась в 1102 г., когда он затеял «ряд» с Владимиром из-за Новгорода. Великий князь был недоволен тем, что Мономах, в нарушение постановлений Любецкого съезда, не торопился возвращать ему северную отчину. Пока длилась усобица 1097–1101 гг., Святополк не имел возможности поднять этот вопрос, но после мира в Уветичах он сразу же потребовал от Владимира отозвать Мстислава с новгородского стола. Характерно, что его планы были сорваны не Мономахом, а новгородцами. Со стороны Мономаха никакого сопротивления не последовало, он без долгих споров подчинился воле великого князя. Приехавшие в Киев Владимировы «мужи» договорились со Святополком, что его сын Ярослав перейдет из Владимира-Волынского в Новгород, а Мстислав Владимирович займет его место. Иначе повела себя новгородская депутация, также прибывшая в Киев вместе с Мстиславом для участия в переговорах. Выслушав волю великого князя, новгородцы дали непочтительный и дерзкий ответ: «Се мы, княже, присланы к тебе, и с нами слово от новгородец таково: не хощем Святополка, ни сына его; аще ли две головы имееть сын твой, то пошли его; а сего [то есть Мстислава] дал есть нам Всеволод, и воскормили есмя себе князя, а ты шел еси от нас». Это заявление показывает, что у новгородцев был свой взгляд на Любецкие договоренности. Они вообще отказывались признавать Новгородскую землю чьей бы то ни было отчиной и готовы были отстаивать свою независимость (то есть право иметь того князя, который люб новгородской общине) с оружием в руках. Мстиславом они дорожили не потому, что тот являлся сыном Мономаха, а лишь по той причине, что это был законный представитель династии и вместе с тем их «собственный» князь, с юности взращенный («вскормленный») в новгородских обычаях и порядках. Не забыв помянуть Святополку его добровольный отъезд на рубеже 80—90-х гг. XI в. из Новгорода в Туров («а ты шел еси от нас»), новгородцы дали понять, что этим поступком он сам лишил себя и свой род всякого права на новгородское княжение. и хотя Святополк имел со строптивыми послами «многу прю», но так ничего и не добился. Настояв на своем, новгородцы «поимше» Мстислава и вернулись домой.

Итак, несмотря на то, что по своим человеческим качествам Святополк стоял несравненно ниже Владимира Мономаха, в государственном отношении эти два князя были, так сказать, равновелики в том смысле, что оба они, к счастью для Русской земли, с одинаковой ясностью видели стоявшие перед ней государственные задачи и сумели выработать общую политику для их разрешения. Именно поэтому двадцатилетняя эпоха сотрудничества Святополка и Мономаха оставила глубокий след в истории домонгольской Руси. В эти годы были заложены основы той политической культуры, которая вскоре стала восприниматься в княжеском кругу как окончательная модель³¹³. Приоритет отчинного права перед принципами «старейшинства» и «единовластия» киевского князя, важность коллективных действий старших представителей династии, совместной заботы о судьбе Русской земли, соблюдения взаимных обязательств, освященных крестоцелованием, – все эти политические императивы междукняжеских отношений XII – начала XIII в. берут начало в постановлениях Любецкого съезда и последующей серии княжеских сборов и совместных предприятий, имевших место в период княжения Святополка Изяславича.