И вновь готские «Дерева»

На самом деле события происходили в той области Северного Причерноморья, которая во вводной части Повести временных лет носит название Дереви/Дер(ь)ви, то есть в таврических «Климатах» – горном Крыму, и убившие Игоря «древляне» в исторической действительности были крымскими готами. К уже высказанным аргументам в пользу крымской локализации «Дерев» из сказания о древлянской дани можно добавить еще целый ряд других.

Древнерусское сказание рисует «древлян» весьма зажиточными людьми, которых можно обложить двойным, а по сути, четверным побором («черную куну» – двойную дань – с них взял Свенгельд, а Игорь, собрав третью дань, вернулся «походить еще» за четвертой). Вряд ли у Игоря было намерение ободрать их как липку и пустить по миру. Очевидно, он покусился лишь на натуральные и денежные излишки – избыточный продукт экономической деятельности «древлян», воспроизводимый ими с впечатляющей интенсивностью. В то время подобное процветание могла принести только торговля. Между тем, по археологическим данным, днепровские лесовики были удручающе бедны, как ни одно другое восточнославянское племя, и практически не участвовали в торговых операциях на основных водных путях – донском, волжском и западнодвинском. Юго-западная граница распространения арабского дирхема в восточнославянских землях проходит вдалеке от «Деревьской земли» Среднего Поднепровья. Самыми «роскошными» предметами, извлеченными из древлянских могильников, являются железные ножи, бронзовые браслеты и стеклянные бусины. Местная пушнина ценилась не так дорого, как меха, поступавшие из северных областей, где волос у зверя был гуще и тоньше. Брать с восточнославянских «древлян» было просто нечего – не только во второй и третий, но даже и в первый раз. Зато экономическая активность торговых факторий крымских готов хорошо известна.

Заслуживает внимания безымянный «град свой», куда возвратился Игорь после того, как «возьемал» с древлян первую дань. Это совершенно определенно не Киев, поскольку в Киев дружинникам еще только предстоит отправиться из этого «града» по княжескому приказу: «идете с данью домови». «Своих градов» на правобережье Днепра, в Древлянской земле, у русов не было. Значит, отправным пунктом экспедиции Игоря был не Киев, а один из многочисленных «русских» городов в западном Крыму и «на Киммерийском Боспоре» в Таврике – возможно, Варанголимен или Тмуторокань. Характерно, что в показании Льва Диакона «германцы», убившие Игоря, появляются вслед за упоминанием «Киммерийского Боспора» как опорной базы военных предприятий русов.

К слову сказать, сомнительно, чтобы киевские князья вообще когда-нибудь ездили за данью к днепровским древлянам – своим ближайшим соседям. Скорее всего, древлянская дань поступала в Киев повозом, то есть ее привозили сами древляне, как это делали, например, обитавшие на значительно более дальнем расстоянии от Киева радимичи.

Само название злополучного «града» князя Мала («Коростень», «Искоростень») тоже принадлежит фольклору, а не истории. В одном позднейшем фольклорном источнике Мал является князем некоего града Кольца. Вариативность названия града князя Мала говорит в пользу того, что окрестности реального Коростеня на Уже сделались местом гибели Игоря гораздо позже – уже в фольклорной традиции. Скорее всего, древлянский Искоростень/Коростень появился в древнерусском сказании по созвучию с готским названием города, в окрестностях которого Игорь нашел свою смерть. Согласно М. Фасмеру, оно могло звучать как «Скарстен» (от др. сканд. Skarfr – «утес» и шв. – sten). «Город на утесе» – характерный признак ландшафта горного Крыма, а не днепровского правобережья.

Немало интересного способно поведать исследователю имя «древлянского» князя Мала. Лишь слепое доверие к летописному тексту, вкупе с поразительной нечуткостью к духу русского языка, заставляет лингвистов включать имя Мал в древнерусский именослов, делая к нему примечание «др.-рус.», а историков – молчаливо или во всеуслышание поддерживать мнение о славянском и даже «чисто славянском» происхождении имени князя «древлян». Однако этот вопрос решается не так однозначно, о чем свидетельствует отсутствие имени Мал в словаре Н. М. Туликова. Осторожность исследователя не случайна, так как домонгольская русская история и письменность не знает повторного наречения какого-либо человека – князя, боярина или простолюдина – именем Мал.

Слово «мал» часто употребляется в русском языке в качестве краткого прилагательного: «мал золотник, да дорог», «мал, да удал» и т. д., но его превращение в личное имя невозможно, потому что это противоречит нормам словообразования в славянской ономастике. Невысокий человек в любом славянском языке назывался бы Малой, Малый, Малюта, Малек, Малец, Малыш, Малк(о). Кстати, именование «древлянского», то есть, в контексте Повести временных лет, восточнославянского князя Малом удивило самого же летописца, который во избежание двусмысленности почел необходимым пояснить, что речь идет об имени: «бе бо ему имя Мал, князю деревьску». Характерно, что это пояснение в тексте летописи сопровождает вторичное упоминание имени Мал как несклоняемого слова: «да пойди за князь наш за Мал» (первый раз Мал теряет падежное окончание в речи торжествующих древлян: «се князя убихом рускаго! поймем жену его Вольгу за князь свои Мал»). Здесь мы, кажется, имеем свидетельство того факта, что в оригинале сказания имя Мал присутствовало в несклоняемой форме. Не менее знаменательно, что у него нет уменьшительной формы – невероятный случай для славянского имени. Все эти обстоятельства полностью исключают славянскую этимологию имени Мал в смысле «невысокий», «низкорослый», «маленький» человек.

Неславянское происхождение имени Мал, достаточно очевидное с историко-филологической точки зрения, пока что привлекло внимание немногих исследователей. Со своей стороны замечу, что в немецком языке слово mal имеет общее значение «отметина, знак», или, по отношению к человеку, «родимое пятно», «шрам», «рубец». Таким образом, готское имя собственное Мал, будучи прозвищем, могло означать что-то вроде Меченый. Хождение его в русском языке в качестве личного имени засвидетельствовано только в одном случае – когда Мал является усеченным производным от древнееврейского имени Малахий/ Малафей, включенного и в христианские святцы. Впрочем, возможен и другой вариант – происхождение усеченной формы Мал от Малелеил. Бытование последнего имени среди готов весьма вероятно, ибо Малелеил, библейский персонаж, сын Каинана (Быт., 5: 12), с конца IX в. традиционно включался в родословную прародителя скандинавов Одина. И, поскольку крымские готы были христианами, крестное имя одного из их князей – Малахий или Малелеил – могло быть передано в древнерусском сказании в усеченной форме Мал. Христианство «древлян» косвенно подтверждается упоминанием «гроба» Игоря, над которым Ольга «повеле трызну творити». Будь «древляне» славянами-язычниками, труп Игоря был бы сожжен и Ольга не смогла бы его похоронить, ископав для его останков «могилу велику». Но готы-христиане должны были предать тело убитого ими князя земле.

Еще одно косвенное свидетельство причастности крымских готов к смерти Игоря встречаем в Слове о полку Игореве, где говорится, что разгром в 1185 г. половцами дружины Игоря Святославича вызвал бурную радость среди готского населения Крыма: «Се бо готския красныя девы вспеша на брезе [запели на берегу] синему морю, звоня рускым златом, поют время бусово [древнее, стародавнее]…» Возникает законный вопрос: с чего это готские девушки вспомнили предания («песни») о стародавних временах? Очевидно, пленение половцами русского князя по имени Игорь вызвало у готов историческую ассоциацию, живо напомнив им об их собственной победе над русами в середине X в., когда в руках у них очутился другой, «старый» Игорь.

Эпизод с «готскими девами» дает основание утверждать, что, наряду с древнерусским сказанием о древлянской дани, в раннем Средневековье существовал посвященный той же теме древнеготский эпос, откуда, возможно, Лев Диакон и почерпнул сведения о походе Игоря «на германцев». Победа над Игорем, несомненно, должна была надолго запомниться готам. Неординарность этого события – взятия в плен и казни «великого князя русского» – подчеркнута в летописи восторженным восклицанием ошалевших от неожиданной удачи «древлян»: «се князя убихом рускаго!» – и внезапно открывшимися перед ними грандиозными перспективами: «поймем жену его [Игоря] Вольгу за князь свои Мал и Святослава, и створим ему, якоже хощем». Тут кстати заметить, что, по летописной версии «обрусения» восточнославянских племен, днепровским древлянам к этому времени уже полагалось «прозваться русью», наряду с другими славянскими племенами, вошедшими в державу «Рюриковичей». Однако люди, считающие себя русскими, не могли сказать: «се князя убихом рускаго». Значит, убившие Игоря «древляне» не считали свою племенную территорию составной частью Русской земли, что выглядит вполне естественным для готских жителей Тавриды.

Бытование в крымской Готии предания о поимке и казни Игоря тем более вероятно, что в готском (и, шире, германском) фольклоре сохранились отрывки из эпического цикла – вероятно, некогда довольно обширного – о вековом противостоянии готов и русов. Начало этому противоборству положила измена князя «росомонов» (людей народа «рос»), благодаря которой гунны покончили с державой остроготов в Северном Причерноморье – эта история изложена Иорданом, видимо, по «древним песням» готов, упоминаемым им в другом месте. Из готских песен «неверное племя росомонов» перекочевало в героический эпос германцев. Средневековая сага о Тидреке Бернском (остроготском короле Теодорихе Амале) дает ему в противники «русского» короля Вальдемара/Владимира. Истории Теодорих известен как убийца правителя Италии руга (руса) Одоакра. Свидетельство непримиримой вражды ругов и готов сохранило Житие святого Северина (V в.). Древнерусская письменная традиция также усвоила неприязненное отношение к готам и «злому королю Дедрику [Теодориху]». Слово о полку Игореве, как мы видели, рисует готов врагами Русской земли, злорадствующими над ее несчастьями.

Ожесточенное противоборство готов и русов, глубоко врезавшееся в память обоих народов, позволяет объяснить, почему Игорь был казнен столь жестоким способом. Выше было показано, что обычай казни посредством разрывания тела на части имеет широкую географию распространения, не включающую, впрочем, область расселения восточных славян. Нет надобности приписывать его популярность влиянию какого-то одного народа. Для нашей темы достаточно того факта, что этот обычай отмечен на Балтике и в Северном Причерноморье, – стало быть, можно с уверенностью предполагать его присутствие в репрессивной практике готов, населявших оба эти региона. В самом деле, Иордан пишет, что в отместку за измену князя «росомонов» остроготский король Эрманарих велел разорвать на части его супругу Сунильду, привязав ее к хвостам диких коней. Логично думать, что «древляне»/тервинги использовали в подобных случаях согнутые деревья. Сравнив известие Иордана с сообщением Плутарха о казни при помощи согнутых деревьев Бесса, убившего Дария III, а также со средневековой практикой четвертования, мы вправе заключить, что расчленение тела было не только устрашающей, но и позорящей преступника расправой, которой наиболее часто подвергали разбойников и изменников.

Росомоны/русы, в решающий час предавшие готов, навсегда остались для них «вероломным племенем», заклятыми врагами, заслуживающими позорной смерти. Давний счет готов к князьям «от рода русского» предопределил «жалкую судьбу» князя Игоря, который к тому же запятнал себя откровенным разбоем. «Мужа твоего убихом, бяше бо муж твой аки волк восхищая и грабя», – без обиняков заявили «древлянские» послы Ольге. В казни Игоря историческое возмездие сочеталось с сиюминутным торжеством справедливости – благодатная тема для героической народной поэзии.