Что-то разбилось. Шум преодолел две двери, лестницу и примерно двадцать метров воздушного сопротивления и уже довольно слабой тенью проник в гостевую комнату. Штерн застонал, чем разбудил самого себя. Он воспринял звук чего-то, разлетевшегося вдребезги, только на подсознательном уровне. Что его действительно разбудило – это рука у него на лице. Карина снова металась во сне.

Еще полусонный – отдых был слишком коротким, – Роберт высвободился из случайных объятий. Потянулся, уперся затекшей спиной в жесткий матрас и вдруг почувствовал раздражение. Что-то было не так. Ему потребовалось немного времени, чтобы понять, что именно изменилось в темной комнате.

Штерн подскочил, выпрыгнул из кровати и бросился в прилегающую ванную комнату. Пусто. Симона не было. Он исчез!

Роберт распахнул дверь и бесшумно побежал наверх. Он утратил чувство времени, не знал, сколько проспал. Снаружи было темно, свет через жалюзи не проникал, а для берлинской осени это могло означать все что угодно: ранний вечер, полночь, полчетвертого утра… Его глаза привыкли к темноте в коридоре, и одновременно в сознании ожили типичные шорохи спящего дома: щелканье системы отопления, напольные часы в гостиной, урчание холодильника.

Холодильник!

Штерн повернулся. В конце коридора из-под закрытой кухонной двери пробивалась полоска света.

– Симон! – тихо позвал он. Осторожно, так, чтобы не разбудить никого на верхних этажах. Но достаточно громко для того, кто стоял за дверью. Роберт крался по коридору, пытаясь определить природу хлюпающих звуков, которые вместе со светом от холодильника проникали из-под двери.

Штерн жалел, что рядом нет Борхерта: уж он-то без колебаний ринулся бы вперед. Сам же Роберт решился нажать на ручку не сразу. Потом вошел, и сердце застучало быстрее – от облегчения.

– Мне очень жаль. – Симон сидел на полу на корточках и вытирал кухонным полотенцем белую жидкость с каменных плит. Он испуганно взглянул на Роберта и поднялся. – Мне захотелось пить. А стакан выскользнул из руки.

– Ничего страшного. – Штерн попытался расслабить мышцы лица и криво улыбнулся. – Иди сюда. – Он обнял Симона и слегка прижал голову мальчика к своему животу. – Испугался?

– Да.

– Ветра снаружи?

– Нет.

– Чего тогда?

– Фотографии.

Роберт сделал шаг назад и попытался взглянуть Симону в глаза:

– Какой фотографии?

– Вот этой.

Симон обошел разлитое на полу молоко и закрыл дверцу холодильника из нержавеющей стали. Вмиг стало так же темно, как в коридоре, и Штерн включил лампу над кухонным островом.

– Младенец, – сказал Симон.

Снимку, который Штерн снял с дверцы морозильной камеры, было не меньше четырех лет. Муж Софи немного напряженно улыбался в камеру, пытаясь удержать маленькие тельца близнецов, чтобы те не съехали в наполненную водой пластиковую ванночку.

– Что с ним? – спросил Штерн.

– Завтра, на мосту… Речь о младенце.

Фото в руке Штерна начало дрожать.

– Ты видел это во сне, Симон?

– М-м-м. – Мальчик кивнул.

Щелк. Щелк.

Пока Симон говорил, Штерн смотрел на потолочный светильник, и свет красными пятнышками отражался на сетчатке его глаз.

– Я вспомнил это, только когда увидел фото. Тут-то я и уронил от страха молоко.

Штерн снова посмотрел вниз. Форма лужицы напоминала ему очертания Исландии, что вполне соответствовало морозу, который внезапно пробежал по его телу.

– Ты знаешь, что они хотят сделать там с этим младенцем? – спросил он. – На том мосту?

– Продать, – ответил Симон. – Они хотят продать его.