XIII. ЗЕРКАЛО, В КОЕМ ЖИЗНЬ
Мать умерла, когда мне было семь лет, и поэтому я оказался предоставлен бессистемным заботам отца, а также сменявших друг друга горничных и экономок. Отец вечно беспокоился о моем благополучии и правильном воспитании, только выходило так, что много внимания уделять мне он не мог или не хотел. Что до горничных с экономками, одним я нравился, другим не очень, но у всех были свои заботы, а у отца массу времени отнимала служба, так что по большей части я рос совсем один.
При всем том почти никогда я не походил на плохих мальчишек. Держался тихо, но был общителен, чувств своих не выдавал, однако ни от кого и не прятался, энергии, когда требовалось, проявлял сколько надо, хотя редко случалось чем-нибудь загораться. Не скажу, чтобы мне многое запрещали, нужды не было. От природы я всегда был склонен соблюдать принятые правила - таким и остался, - так что в своих желаниях нечасто переступал границы дозволенного. И поскольку волноваться по моему поводу отцу почти не приходилось, он не очень-то интересовался, что у меня да как.
Вот так, а стало быть, когда мне действительно хотелось предпринять что-то такое, чего он явно не одобрит, сложностей не возникало.
Сексуальная моя жизнь, друг-читатель, до семнадцати лет была столь невыразительной, что и говорить тут не о чем. Всему, чему юные антропоиды с восторгом предаются, пока не подрастут, я тоже предавался; в школе любовные приключения не шли дальше страстных поцелуев, так что скулы болеть начинали, да еще бесконечных разговоров на рискованные темы, - так все и оставалось до моего романа с мисс Бетти Джун Гантер.
Бетти Джун было семнадцать - худющая, просто костлявая такая малышка, остроносенькая, лицом совсем не вышла, хотя глаза чудные, нежная кожа, но вот зубы кривоваты, русые волосы торчат как пакля, а ни бедер, ни груди вообще не видно. В моей компании считалось, что она ничего, только положение занимает явно ниже, чем наше. В классе ничем она не блистала, но девочка была неглупая, иной раз такое скажет - сразу видно, сообразительнее многих, кто в первых ученицах ходил. А кроме того - тут и было главное ее преимущество, - Бетти Джун знала, что к чему, не какая-нибудь там простушка, наивности у нее куда меньше, чем у всех весьма благовоспитанных девиц из моего круга. Отец у нее умер, а мать - Бог ее знает, никто бы не решился определить, что за человек ее мать. С одноклассниками, особенно с девочками, Бетти Джун мало общалась, - правда, были существенные исключения: ее считали близкой подругой две-три девочки из самых респектабельных. А мы, мальчишки, само собой, пялились на нее во все глаза и по косточкам ее разбирали, только проку никакого, - сталкиваясь с ее холодностью, ее искушенностью, вели мы себя неловко, сразу терялись. Видимо, считала она нас просто сопляками, ничего больше.
Мои с нею отношения завязались, когда Бетти Джун втрескалась в такого Смитти Херрина, холостяка, которому уж двадцать семь стукнуло, - он жил через два дома от меня. Смитти в упор ее не видел, а она прямо с ума по нему сходила и завела в ту зиму привычку часы проводить рядом с моим домом, а то и в моем доме, все надеялась, что Смитти ее наконец удостоит внимания. Меня это более чем устраивало. Бетти Джун рассказывала мне про все свои несчастья - ужасные несчастья, а самое главное, невыдуманные, вот так оно в жизни и бывает. Выходило с ее слов, никто никогда так сильно не любил, как она любит Смитти, а ему хоть бы что. А ей все равно, как он с ней обходиться будет, пусть обругает, пусть прибьет (в семнадцать-то лет от одной этой мысли мурашки по спине бегают), только пусть заметит ее существование, но ведь надо же, не замечает, и все тут. Да она ради него готова муки принять (и мы вместе изобретали эти муки, на которые она пошла бы с наслаждением, все их по очереди как следует обмысливали), да умереть она готова, если ему так нужно (и мы принимались во всех подробностях разбирать, какая смерть самая ужасная), только бы он хоть капельку страсти к ней проявил. Но Смитти был чурбан чурбаном. Я сострадал Бетти Джун всей душой и вдруг понял, что с нею, когда мы про невзгоды эти беседуем, разговор у меня получается легче, естественнее, чем со всеми остальными, кого я знал: ни стеснительности, от которой во рту пересыхает, а с другими девочками всегда так, ни жажды произвести впечатление, а из-за этого никак у меня с мальчишеской компанией не складывалось. Главное же, с Бетти Джун разговаривали мы все о вещах новых для меня и захватывающих, и чем больше мы о них разговаривали, тем я себя увереннее мужчиной чувствовал, опытным таким, кое-что повидавшим, да и думать обо всем стал не так узко, как прежде, понимание появилось, терпимость, трезвость суждений.
Короче говоря, друг-читатель, должен тебе признаться, что тут я и распрощался со своей невинностью. Ты спросишь: ну и что, велика важность, что я ее в итоге трахнул. Но видишь ли, Бетти Джун, тощая эта Бетти Джун, у которой всюду кости торчали, она ведь все во мне расшевелить смогла, а до нее я был какой-то оцепенелый и ни на что не годился, - она меня от духовной девственности избавила, от ребячливости этой, наивности, глаза мне открыла на ту настоящую жизнь, какою взрослые живут, - да так это сделала нежно, так безболезненно. Повезло мне, несмышленышу, угодить прямиком в эти треволнения страсти, а заодно и в жестковатые объятия, и то, что Бетти Джун у меня забрала, я ей с большим удовольствием отдал.
Заявлялась она ко мне каждый день сразу после школы и сидела, пока экономка не придет ужин готовить. А по субботам часто весь день со мной проводила. Сидим мы вдвоем то в гостиной, то у отца в кабинете - мне в кабинете больше нравилось, - я ей напитки всякие готовлю и то рома подмешиваю, то виски, в шкафчике у прислуги были, я и отливал потихоньку. И говорим мы с ней, все говорим, говорим, непринужденно этак болтаем, как добрые друзья, она про беды свои рассказывает, а я покрасивее выразиться стараюсь. И чувствую, какой я взрослый стал, в убогую ее жизнь погрузившись, как все хорошо понимаю и правильно оцениваю, - так вот и щеголял бы напрягшимися мускулами своей проницательности да искушенности. Что при этом Бетти Джун чувствовала, судить не берусь, - может, заметила, что я на глазах мужаю, а может, по-прежнему считала бестолковым сосунком.
Увы, сосунок, и заметить не успеешь, вдруг становится жеребец хоть куда, по крайней мере жеребцом себя ощущает, как я себя ощутил, глядя, как она кости свои по кушетке разложила, у меня только что ноздри не раздулись. Нелегко мне тут пришлось. Боялся: полезу я к ней - и прощай наше с ней особенное друг к другу расположение. И еще - о, край бездны, тайна эта волнующая - а вдруг она согласится?
- У тебя лед в стакане растаял совсем, - бывало, прервет эти мои мысли Бетти Джун, и я поскорей уткнусь себе в бокал.
До какого-то момента, до конца зимы - наверно, уж февраль был, - мне удавалось в общем объективно оценивать ситуацию. Ну ясно, Бетти Джун влюблена в Смитти, а я для нее вроде как брат по духу, хотя, по правде говоря, ни к Смитти, ни к дей я особого благоговения не испытывал, а что до нее, то влечет меня к ней более прочего, пожалуй, ее доступность: как вспомнишь, что в отличие от остальных моих одноклассниц у Бетти Джун есть кой-какой опыт, прямо с ума сходить начинаешь, ведь, стало быть, не то чтобы уж совсем к ней не подступиться, и тогда…
О, сколько мучительных, потных ночей пожертвовал я на алтарь этой ее доступности!
Как-то сидели мы с ней у отца в кабинете, я в его кожаном кресле развалился, и подходит она со спичкой, чтобы я прикурил. Спичку она поднесла, словно специально училась, как это делать, и, пока я затягивался, ладошкой волосы мне взъерошила. Хватаю я ее за руку, она как расхохочется и плюх ко мне на колени. Вытащил изо рта сигарету и поцелуй ей влепил со всей страстью. Заерзала она, заелозила, но ничего, не вырывается, а я ее все целую, целую, ужас до чего распалился. Глазам своим не верю, как все удачно получается, даже онемел от восторга. А Бетти Джун посмеивается и тоже меня целует - еще ни одна девочка меня раньше не целовала! - да трется об меня, лицом в меня тычется, слегка так покусывает то ухо, то нос, то под глазами. Я неуверенной рукой провел ей по груди, так и ждал, что пощечину залепит, а вот и нет - вытянулась, и вроде ей нравится. Быть не может! Полный триумф. В полчетвертого она ушла, предоставив мне радоваться достигнутым успехом.
С того дня все у нас с ней пошло иначе. Не сомневаюсь, она по-прежнему считала меня безвредным, только мы уж теперь разговорам игры наши предпочитать стали. Чудесные игры: каждый раз я хоть чуточку переступал границы, молча ею определенные, и все ее уговаривал мне уступить, хоть был убежден, что она откажет. И на этих уговорах мы прощались.
Совсем теперь по-другому начал я ситуацию оценивать. Объективность с меня прочь, как с нее блузочка, которую я сдирал и швырял в угол, чтобы не мешала. Смитти этого я просто ненавидел, исподволь всячески порочил - прямых нападок Бетти Джун ни за что бы не допустила - и вынашивал планы полного его ниспровержения. Стоило ей заговорить, как она его любит, я разражался рыданиями от ярости, и она поскорей прижмет, бывало, мокрую мою физиономию к маленьким грудкам. А свою любовь - о ней, правда, и слова между нами сказано не было - я считал неприкосновенной и беспорочной, этакая целомудренная духовная страсть, и только. Вид у меня в те дни был мрачный, ничего вокруг не замечаю, бледен, испепелен. Приятели держались от меня подальше, ведь, кажется, никто из них и не догадывался, что Бетти Джун моя частая гостья. Мне думалось, что мы с ней погибшие души, которых мойры (Клото, Лахесис, Антропо - помнится, по словарю выяснил, что каждая из них символизирует, и чуть не расплакался: до того точные имена) обрекли любить друг друга, но вовеки не соединиться, поскольку между нами непреодолимые барьеры общественного неравенства, сословные перегородки (об этом я, понятно, и намеком ей не дал понять) и прочая, и прочая.
Так оно все и шло до 2 марта 1917 года, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Бетти Джун я ждал лишь к вечеру, а с утра - праздник все-таки - решил повозиться со своей недостроенной лодкой, остов которой понемножку гнил и разваливался у нас на дворе. Но только отец отправился к себе в суд, а экономка, как обычно, к своей сестре, и вдруг врывается Бетти Джун, зареванная - смотреть страшно. Обнимаю я ее, утешаю, а она все не успокоится, и тут я тряханул ее изо всех сил, схватив за плечи, - вроде бы так вот по-мужски, в самом деле, подействовало. Все еще всхлипывает, бормочет что-то, но, кажется, потише.
- Что случилось? - спрашиваю, и до того мне ее жалко, что сам чуть не реву, а колени так и подгибаются.
- Смитти женатый! - И опять в слезы.
- Брось!
Головой затрясла - точно, мол, - и колотит ее всю.
- Уже год он женатый, только тайно, - говорит, - на Моне Джонстон женился, а я-то, дура…
- Ну хватит, - прикрикнул я на нее. - Слушать противно. - Строгостью ее пронять решил.
- А она сейчас подзалетела, ну ее родители и требуют, чтобы они пошли записались и в газетах объявление напечатали.
- Здорово! - говорю я, и никаких сантиментов. - Так ему и надо, суке этой!
- Прекрати. - Бетти Джун опять вся в слезах. - Он в армию уходит, потому что Мону эту выносить не в состоянии! Его же в Европу пошлют, Тоди! Я его вообще не увижу, никогда, понимаешь?
Вижу, сейчас у нее истерика начнется.
- Да, не позавидуешь ему, - говорю и засмеялся ей прямо в лицо, до того мне нравилось, что теперь на моей стороне сила.
А Бетти Джун со всех ног в кабинет кинулась и на кожаный диван повалилась, скверно ей. А я, хмыкнув, направился к шкафчику и прямо из бутылки глотнул виски - от души. Внутри у меня так все и ошпарило, кровь закипела. Дал я ей несколько минут выплакаться (да сообразить, куда это я подевался), еще разок глотнул, закашлялся, поставил бутылку обратно и решительным шагом двинул в кабинет. Бетти Джун уставилась на меня, глаза от слез совсем распухли, а сама ничего не понимает.
Я и не объяснял ничего (не смог бы, даже захоти). Уселся на краешек дивана и с ходу расстегнул ей все пуговицы на блузке. Хватит дурака валять!
- Не порви, - Бетти Джун бормочет, видно, немножко в чувство пришла.
- Ничего, заштопаешь, - говорю и губами в нее впиваюсь. - А чтобы не порвалась, лучше сама сними.
Выпрямилась она, блузку, потом и маечку стягивает. Я стою рядом, почти не смотрю, будто мне это безразлично.
- И все? - осведомляюсь, постаравшись сарказм подчеркнуть.
Смотрит она на меня пристально, и что-то новое в лице ее появилось. Встала, расстегнула кнопочки, юбка ее длинная на пол падает. А она тут же и нижнюю долой, туфли, чулки снимает, ни секунды не колеблясь, за ними штанишки, и уже она передо мной совсем голенькая. Я чуть не в обмороке. Хорошо еще, хватило соображения тут же к ней кинуться, чтобы она меня разглядывать не вздумала.
- Пойдем наверх, - шепчет.
А я как окаменел, когда все можно оказалось. Наверх отнести! Господи, как бы увильнуть, себя не роняя!
- Слушай, войти ведь могут, - еле из себя выдавил.
- В ванной спрячусь, - говорит. Явно не впервой ей было такими делами заниматься. - Давай, только вещички мои подбери. - Выскользнула у меня из рук и бегом по лестнице, только пятки ее розовые мелькают. Я собрал/что валялось на полу, бросился, насмерть перепуганный, ей вслед; и тут же а моей спальне, где, как на музейных стендах, всюду громоздились напоминания о том, каким я был мальчиком, она безмятежно из мальчика сделала меня мужчиной, поцеловав в благодарность за то, что мальчик остался на хранение ей. Мне бы тоже следовало ее благодарить, вряд ли какой мальчик, распаленный этот кусок неуклюжей плоти, познавал, что зачем, под столь умелым руководством. Вообще мне необыкновенно везет с женщинами, хотя моей заслуги тут ни малейшей.
Дальше мне придется стать чуточку нескромным, но делать нечего, рассказ этого требует.
В семнадцать лет мальчишка ненасытен. Страсть его вроде здоровенного сорняка, который косарь срезает, срезает, а все попусту, - пожалуйста, опять себе красуется, полный сил. Насыщаешься мгновенно и тут же снова хочешь, и опять, и опять. У меня все было впервые, вот я и сопел, как младенец, и козлом орать принимался или рычал, ну просто лев. Дорвался-таки, добился, настоящий жеребец, а то нет…
И тут я случайно взглянул в зеркало на шкафу совсем рядом с нами - огромное было зеркало, отражались мы в нем во весь рост, абсолютно все видно - Бетти Джун мордочкой в подушку откинулась, попка, остренькая, колючая, задрана вверх, а я тоже хорош: напрягся, как гончая, вытянувшаяся за зайцем, да еще воплями захожусь, словно разнервничавшийся осел. Смешно стало, я и расхохотался во все горло.
- Эй, ты что? - спрашивает Бетти Джун резко так, недовольно.
А меня так и швыряет по постели, так и водит - не остановлюсь, как ни старался.
- Ничего тут нет смешного!
Хочу ответить - и не могу. Изо всех сил пытался ее успокоить, слезки ей со щек слизывал, а все равно от смеха трясет. И ничего тут сделать нельзя. Только угомонюсь и снова начинаю фыркать, потом смех накатывает, и хохочу, хохочу, когда Бетти Джун давно уж с постели поднялась, из комнаты моей вышла, из дома - в последний раз. За ленчем я тоже хохотал и отца позабавил, пока это его раздражать не начало. Пошел спать, раздеваюсь и снова от хохота чуть на пол не свалился.
Вы уже знаете, вскоре там, в Аргоннах, произошло второе из двух событий, навсегда убедивших, что природа у меня самая что ни есть животная. Ну а о первом таком событии вы только что прочли. По мне, так ничего нет более смешного - абсолютно, стопроцентно, до судорог смешного, чем нас же самих, животных то есть, наблюдать, когда мы спариваемся. Запомни, друг-читатель: коли ты молод и все готов отдать ради любви, коли в упоении коитуса тебе хочется думать, что ты с возлюбленной своей подобны ожившей статуе Фидия, - прошу тебя позаботиться, чтобы в твоем гнездышке для утех не оказалось больших зеркал. Ведь зеркало отражает только то, что оно видит, а видит оно - смешное.
Да. А посмеяться над бедненькой Бетти Джун мне больше не довелось, поскольку через несколько дней после того дня рождения я записался в армию. Смитти убили, меня - нет. Мона Джонстон вышла за другого. А Бетти Джун, как я выяснил по возвращении, стала проституткой и, пока шла война, оставалась в Кембридже, но, когда война кончилась и спать с новобранцами уже не выглядело актом патриотизма, переехала в Балтимор. Наша следующая с ней встреча произошла при совсем иных обстоятельствах. И больше я о ней не слышал.
Считайте меня бессердечным - да я бы сам хотел, чтобы так и было, все равно, - описал вот ту сцену тридцать семь лет спустя, и хотя сердце мое полно сочувствия бедненькой Бетти, щедрой моей Бетти, а зеркало подворачивается тут как тут, и только о нем вспомню - смех разбирает. Что крабы, что собаки или люди, даже моя красавица, умница моя Джейн… - прости, друг-читатель, не могу дописать, ручка из пальцев вываливается, опять весь затрясся, смешно мне, понимаешь, смешно, смешно до слез, орошающих эту страницу!
