Северо-Восточная Азия и Юго-Восточная Азия представляют собой вариации на одну и ту же понятную тему. Canon, Samsung, Acer и им подобные в Японии, Южной Корее и на Тайване создавались за счет единства «молодой промышленности» и рыночных сил, включавшего первоначально субсидирование экспорта и конкуренции между производителями, претендовавшими на государственную поддержку. Страны Северо-Восточной Азии нашли пути преодоления проблем, сокрушивших политику индустриализации с целью импортозамещения, продвигавшуюся в 1950-х гг. в том числе и Всемирным банком в его ранней «левой» инкарнации.

Вопреки утверждениям значительной части экономистов, гонящийся за рентным доходом клановый капитализм отнюдь не с неизбежностью сможет подорвать промышленную политику, пока развитие «молодой промышленности» будет сопровождать достаточный уровень дисциплины. Сочетание плана и рынка хорошо иллюстрируется наблюдениями британского специалиста по экономике развития Рональда Дора о том, как иностранцы воспринимали Японию на пике ее индустриализации. «Эксперты левого толка вернулись из Японии с убеждением, что они нашли там яркий пример успехов государственного планирования, – писал он. – Эксперты же правого толка возвращались из Японии, расточая похвалы достоинствам системы свободного предпринимательства в этой стране». Те же самые противоречивые выводы можно слышать от различных посетителей Южной Кореи, Тайваня и Китая.

К сожалению, рецепт промышленного развития, в котором легко разобраться, даже если он слегка варьируется в деталях от страны к стране, беспрерывно усложняется и запутывается экономистами. Не разбираясь в истории, они верят в то, что постулаты эффективности, годные для развитых стран, должны также определять политику бедных стран. Однако развивающимся экономикам в первую очередь необходимо инвестировать деньги в обучение и лишь потом всерьез беспокоиться об эффективности. Они должны сначала научиться ходить, а уже потом – бежать.

Многое из того, что неоклассические и неолиберальные экономисты называют важнейшими переменными факторами развития, никак не отмечено в исторических обзорах реального развития государств.

Так, например, обстоит дело с «макроэкономической стабильностью» – боевым кличем Международного валютного фонда и Всемирного банка начиная с 1970-х гг. Этот термин применим к условиям с низкими долгом, дефицитом и инфляцией. Мало кто будет спорить с тем, что такие условия предпочтительны сами по себе, однако мало свидетельств того, что они определяют результаты индустриализации. Ведь ее целью является технологическое обучение, ведущее к способности самостоятельно создавать новые технологии. Если государство занимает или же печатает деньги ради достижения этой цели, то вопрос о том, хороши или нет такие методы, решается в зависимости от того, достигнута ли цель. В жизни это очень напоминает ситуацию, когда человек одалживает деньги на обучение в университете – все зависит от его последующих успехов в обучении. Точно так же целесообразность долгов развивающейся страны, в том числе для ее партнеров, бюджетного дефицита и инфляции, определяется в терминах технологического прогресса.

В Южной Корее Центральный банк, который непосредственно следовал указаниям военного правительства, разработал схему кредитования ведущих индустриальных проектов безотносительно преобладающего экономического климата у себя в стране и в мире, не проявляя особого беспокойства по поводу темпов инфляции, составлявших тогда от 15 до 20 % в год. В результате такой политики в Южной Корее сложилась низкая по азиатским стандартам норма сбережений домохозяйств, а значительная часть инвестиционных потребностей покрывалась путем внешних заимствований. Такое пренебрежение макроэкономической расчетливостью, граничащее, на первый взгляд, с безрассудством, раздражало советников, как американских, так и из международных организаций. Однако индустриализация Южной Кореи обернулась замечательной историей успеха.

Наоборот, Тайвань, с точки зрения МВФ и Всемирного банка, образцово соблюдал макроэкономическую дисциплину. Опыт борьбы Гоминьдана с гиперинфляцией в конце 1940-х гг., что стоило партии поражения в гражданской войне на материке, побудил ее лидеров создать на Тайване независимый Центральный банк, установивший значительно более высокие процентные ставки и удерживавший инфляцию на гораздо более низком уровне, чем в Южной Корее. Это способствовало увеличению в банковской системе частных сбережений, поэтому необходимость в международных заимствованиях была минимальной. Однако эффективность индустриализации на Тайване оказалась не столь высокой, как в Южной Корее.

Макроэкономическая стабильность не являлась решающим фактором успешного развития ни в Северо-Восточной, ни в Юго-Восточной Азии, где она заметно варьировалась между менее благоразумной Индонезией и более благоразумным Таиландом. Тем не менее обе страны завершили свой путь в мусорной яме индустриализации. Равным образом Фердинанд Маркос на Филиппинах, подобно Пак Чон Хи и Чон Ду Хвану в Южной Корее, занявший и напечатавший кучу денег, затем растранжирил их, как пьяница в казино.

Наряду со стабильностью макроэкономики, в МВФ и Всемирном банке постоянно превозносятся достоинства частного предпринимательства и приватизации государственных предприятий. В развитых странах действительно накопилось много данных, свидетельствующих о том, что частные фирмы, как правило, более рентабельны, чем государственные. Однако на ранних стадиях экономического развития доля государственных и частных предприятий в стране может оказаться различной: все зависит от того, какие компании способны обучаться и осуществлять технологический прогресс. Когда регулирующие функции государства ослабевают, правительству часто бывает удобнее использовать для достижения целей индустриализации именно подконтрольные ему государственные фирмы. Япония, Южная Корея, Тайвань и Китай – все эти страны добились высоких темпов технического прогресса, используя государственные предприятия, особенно на ранних стадиях. Китай и сегодня использует государственные фирмы гораздо шире, чем любая другая успешно развивающаяся страна до него. Но эти примеры отнюдь не доказывают, что государственная собственность превосходит частную по эффективности. Они лишь демонстрируют, что форма собственности вовсе не такой важный фактор, как это внушали развивающимся странам. В отсталых автаркических социалистических государствах, таких как Советский Союз, Индия и Китай в их дореформенном виде, реально препятствовало развитию отсутствие экспортной дисциплины и конкуренции, а не то, кому принадлежали акции компаний.

В том же духе международные институты ратуют за линейный процесс дерегулирования и открытие для мира развивающихся стран, чтобы неуклонно повышать там влияние рыночных сил. Однако реальная история успешного промышленного развития в Японии, Южной Корее и на Тайване показывает, что в критически важные моменты каждая из перечисленных стран, наоборот, усиливала контроль над рынком и протекционизм, чтобы защитить возникшую промышленность. Так произошло в начале 1960-х гг. в Японии, когда страна значительно увеличила ввозные пошлины для защиты новых отраслей, взращенных МITI. То же самое происходило в 1970-х гг. в Южной Корее и на Тайване, когда эти государства выполняли программу развития своей тяжелой промышленности. Ту же политику, хотя и в неявной форме, используя нетарифные барьеры, проводит сейчас Китай, несмотря на свое вступление во Всемирную торговую организацию в 2001 г.

Вероятно, самые серьезные, хотя и редко выражаемые опасения у некоторых исторически подкованных экономистов в МВФ и Всемирном банке вызывает тот факт, что, какой бы успешной ни была в прошлом промышленная политика, она, как правило, приводила к хроническому активному сальдо в торговом балансе. А это, в свою очередь, приводило к разрушительному дисбалансу в мировой экономике. Великобритания в XIX в., США в первые две трети XX в., а также Германия и Япония с конца XX в. по сей день сталкиваются с крупным устойчивым положительным сальдо в торговом балансе и по текущим счетам, после того как стали ведущими индустриальными державами. Многие подозревают, что Китай сейчас движется в том же направлении.

Но как бы мрачной ни выглядела такая историческая закономерность, между промышленной политикой и активным сальдо торгового баланса не существует необратимой связи. На ранних стадиях развития страны чаще испытывают дефицит торгового баланса из-за необходимости оплачивать покупку импортных технологий, которыми они еще не овладели. Южная Корея, например, первый раз получила активное сальдо торгового баланса только в 1977 г., а в устойчивой форме не имела его до конца 1980-х.

Проблема перехода к грабительской торговле с положительным сальдо по текущим счетам становится вопросом политического выбора после того, как развитие обрабатывающей промышленности набрало ход. Страны предпочитают иметь активное сальдо, в типичном случае сохраняя контроль над торговлей дольше, чем это необходимо, или же ограничивая внутреннее потребление, скажем, за счет сокращения импорта потребительских товаров.

Хотя и соблазнительно сегодня отказывать развивающимся государствам в праве на защиту их «молодой промышленности» из-за эгоистичного поведения этих государств в прошлом, но такой подход нельзя считать ни справедливым, ни логичным. Бедные страны должны иметь доступ к тем же инструментам экономического развития, что и ныне богатые страны в прошлом.